Шелопут и фортуна

Между тем, «видек» не слишком бурно, но неуклонно входил в нашу жизнь, и вскоре благодаря ему (уж и не помню, у каких знакомых) мы посмотрели запись концерта группы Куин. Стали и ее поклонниками. Когда песня Фредди Меркьюри «Барселона», исполненная им в дуэте с Монсеррат Кабалье, стала символом олимпийских игр, мы с удовлетворением заметили, что давно знаем ее.

Вот так благодаря счастливым случайностям и заполнялось пространство моих беспорядочных музыкальных представлений. Мне грустно при мысли о том, насколько они могли бы быть обширней, если…

Но нет, я ведь сам не хотел никаких «если»! Счастливо найденное я хочу бывает и требовательным стражем наших порой неистощимых в вожделениях, но, увы, ограниченных природой желаний. Что касается моих музыкальных пристрастий, то под их капризами всегда был испытанный фундамент слуховой гармонии детства. Ни один значительный семейный сбор не обходился без большого песнопения. Зачинателями были дед Алексей Григорьевич и мама. Тут же вступали дядя Геша, тетя Нюра. Это была основа. А когда случай сводил всю родню, свою партию всегда знали и тетя Лена, и тетя Регина, и тетя Мира, и дядя Игорь с женой, профессиональной вокалисткой. Необычайно певческой была большая уральская семья. Казавшийся неисчерпаемым репертуар, видимо, все участники «капеллы» знали еще с детства.

Мне же больше всего нравились минорные старинные романсы.

Белой акации гроздья душистые

Вновь аромата полны…

Однако сейчас-то мне пристало вспомнить не это всем известное начало, а последний сентиментальный куплет:

Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла,

Но белой акации запаха нежного

Мне не забыть, не забыть никогда…

Пятая глава

I

«В запыленной связке старых писем

Мне случайно встретилось одно…»

Читателям книги известна моя приверженность к старым письмам. Но в данном случае эта начальная строка некогда популярной песни возникла в памяти не совсем по делу. То есть речь все-таки о письме, но ни о какой-либо запыленной связке.

…Недели не прошло, как отбыли восвояси дорогие уральские гости – моя сестра Ирина с ее внучкой Дарьей. Для меня, казалось бы, привыкшего к благости одиночества, их отъезд обернулся приступами тихой тоски. И были-то всего ничего – семь дней, а вот поди ж ты. Это скоро пройдет. Но теперь я еще не могу спровадить вчерашние мысли о сестре («Вот так, может быть, вела бы себя наша мама, доживи до таких дней») и о Даше («Пленительный возраст, когда девочка уже не ребенок, но еще и не девушка, описанный множеством авторов – с античности до постмодернизма»).

Кстати, сколько Дарье лет? И тут меня «заколдобило». После инсульта 2009 года так и не вернулась память ни на порядок букв в алфавите, ни почти ни на какие цифры. Позвонить по скайпу и спросить? Неудобно: наверняка задавал этот вопрос и, может быть, не раз.

Проще всего оставить без внимания и забыть. Но это невозможно из-за моего бзика сродни умственному заболеванию: если сказал о факте, должен иметь ключевую информацию. «Умственное заболевание» упомянул неслучайно. Мне свойственны некоторые странности, связанные именно с цифрами. Во время работы собкором «Комсомолки» в Волгограде ко мне была приписана «Волга» с шофером, и я много ездил на ней по городу, области и стране. С какого-то момента заметил за собой глупую привычку производить в уме арифметическую операцию с автомобильным номером попадающихся в поле зрения машин: производил сложение его двух частей. Тогда этот знак состоял из трех букв, обозначавших регион, и четырех цифр, разделенных черточкой (к примеру, 28-43). Так вот, я складывал эти два двухзначных числа и для чего-то смотрел, четная или нечетная получается сумма. И тут же переключался на такое же действие с номером очередного транспортного средства. Будучи не в силах выключить этот счетчик, за день изрядно утомлялся. Перевод в Москву, в центральный аппарат редакции, освободил меня от персональной машины и, соответственно, от наваждения.

Мне кажется, в этом есть что-то сходное с моим пристрастием (видимо, тоже непреодолимым!) к неоспоримым подтверждениям всего, о чем пишу. Поездка в США у меня часто ассоциировалась в памяти с какой-то сказкой. Было или приснилось? А может быть, где-то читано?.. Толстая папка с материалами свидетельствовала: было. Но, наверное, многое и приснилось! Так что писал я об Америке, исключительно опираясь на содержимое папки, стараясь игнорировать «впечатления». И вряд ли бы в этой рукописи упоминал о своих нью-йоркских покупках, если бы не обнаружил магазинных чеков.

Что-то похожее приключилось и с выяснением Дашиного возраста: нет достоверного сведения – не пиши о «пленительном возрасте, когда…» и т. д. Но ведь хочется!

На помощь пришла… память. Бесполезная, по моим понятиям, в поисках истины («как было на самом деле»), она часто незаменима при выборе направления. Вспомнил: когда-то в электронном письме Ирина сообщала о Дашином дне рождения…

И тут надо отдать должное интернетовским и, в частности, е-мэйловским архивным технологиям. Не прошло и двух часов, как я обнаружил письмо. «У нас дома всё более-менее нормализовалось, немного покашливаем все подряд, ну, да это ладно. В выходные отмечали день рождения Даши – 11 лет. Вместо обычной оравы детворы нас было совсем немного из-за эпидемии гриппа (дети придут на следующие выходные). И так хорошо попраздновали. Это ж надо видеть, как человеку нравится свой праздник!» Дата: 12 декабря 2009 года. Значит, Даше скоро будет 16. Классический (в смысле описанный классиками) возраст: «Наташе было шестнадцать лет, и был 1809 год…» (Лев Толстой). Все правильно!

Однако пристрастие к «документу» – не только, а может быть и не столько профессиональная черта. Я не могу об этом не думать. Мне кажется, в нем, в пристрастии, – стремление убедиться в том, что я был. Был на самом деле, а не в невольном воображении, в вымысле, создающемся на экране памяти с первой секунды происходящего, а потом раскрашиваемом и дополняемом в соответствии с «правильными» образами: как должно было быть. Не важно, где создается и совершенствуется «оригинал», в собственной голове, в мыслящем океане («Солярис» Станислава Лема) или где-то еще в вышних силах, фабрикующих и первую, и вторую, и прочие «реальности».

Выяснить, был ли на самом деле, что равнозначно – каким был (если это действительно тебя интересует), можно только, пока существуешь на этой земле. Потому что «тот свет» в соответствии с гипотезой, которой я склонен довериться, состоит из психического сопространства, то есть из нашей же, человеческой психики, и там уже по определению ничего так называемого объективного быть не должно.

Кстати, слепившиеся в ком коллективные невольные фантазии (читай, вымыслы) о минувшем составляют то, что называют историей.

Не случайно новую хронологию породили математики, имеющие дело с беспристрастными сущностями – числами. Не мне судить о достоинствах или превратности новой хронологии. Но уж в истинности того, что преподносится на официальных уроках и лекциях всего мира, может по справедливости усомниться всякий здравомыслящий.

Впрочем, это не моя тема.

А продолжение моей – о письмах. Но уже об электронных. По случаю уточнения возраста моей родственницы я в поиске нужного послания раскрывал некоторые из них. «Созданных» (термин из компьютерной лексики) в конце 2009 – начале 2010 года. И нежданно почувствовал себя щепочкой, мечущейся в потоке того времени.

В электронной переписке нет волшебства энергетики пишущего, передаваемой через рукописную графику, через самое бумагу, которой касалась рука «адресанта». Но есть другое: власть сиюминутности. Отпечатка именно минуты, что автоматически фиксируется в момент отправления.

Это зарегистрированное мгновение помимо твоей воли отправляет тебя туда, назад, это как если бы твой телефонный разговор неизвестно для чего запечатлели на скрижалях… истории. Твоей истории. Внове очутиться на волнах вод, из которых, казалось, давно выплыл, было беспокойно, волнующе.

Я ощутил, е-мэйловские эпистолы легко пробуждают живые чувства, а значит, могут служить литературным материалом. Приведу здесь малую толику почтовых «телефонных разговоров» той поры, внутри которой пролегает граница между обычным течением жизни и полосой беды.

Володя Секачев, литературный агент

26 января 2010, 0:35

Володя! Посылаю Вам вводку к тому рассказов и составы его разделов. Сказать честно, мы оба [я и Галина. – А.Щ.] не слишком хорошо помним содержание некоторых рассказов. Поэтому, если у Вас есть соображения по поводу их отнесения к тому или иному разделу (Вы какие-то из них явно помните лучше), Г.Н. и я с радостью к ним прислушаемся.

А.С.

29 Jan 2010 18:23

Александр Сергеевич и Галина Николаевна, добрый вечер!

Идея сделать сборник детективно-криминальных вещей хорошая. Я посмотрел, вот что получается: "Трем девушкам кануть", "Скелет в шкафу", "Актриса и милиционер", "История в стиле рэп", "Вспомнить нельзя забыть".

В итоге получается хороший том листов на 30. Может, у вас будут какие-то другие предложения.

Володя.

29 января 2010, 22:16

Володя! Вы удачно скомпоновали сборник. Нам, кажется, удалось придумать хорошую идею предисловия. Сейчас главная беда – Г.Н. почти неделю болеет. Будем надеяться, что она победит свой недуг и напишет его, как всегда, замечательно.

А.С.

Юля Тютина, наша давняя подруга

25 февраля 2010, 13:25

Здравствуй, Юля! Спасибо за теплое послание. Нас в последнее время преследуют неудачи в главном – в здоровье. В июле со мной случился инсульт. И пока еще не считаю себя здоровым. Однако приходится. В начале февраля пришлось лечь в больницу Гале. Ей удалили два абсцесса из печени и плюс желчный пузырь. Сейчас она уже дома, но очень слабая, и настроение, сама понимаешь, хреновое. Так что выполняю твою просьбу сообщить несколько слов о нас. О чем-нибудь прочем – в другой раз. Хорошо? Саша.

Ирина, моя сестра

13 марта 2010, 16:59

Здравствуй, Ириша! Я просто хочу сообщить тебе, что вчера Галю выписали из больницы. Конечно, не как здорового человека, но все же такого, что можно отпустить домой. Пока все. Приветы всем родным от меня и от Гали.

Лена и Слава Смирновы, наши ростовские друзья

15 марта 2010, 15:06

Здравствуйте, Лена и Слава! Галю позавчера выписали из больницы – не как здорового человека, но все же такого, что можно отпустить домой. Как будет дальше, пока не ясно. Спасибо за поддержку. Привет вам от Гали.

Обещанное Секачеву предисловие к сборнику сочинений Галины пришлось писать уже мне самому.

II

С электронным письмом из двух слов – «См. вложение» связана памятная для меня история. Она касается последнего текста, написанного рукой Гали. Вот что ему предшествовало.

«Я случайно узнала, что А.С. перенес инсульт, и позвонила ему домой. Трубку взяла Галина Николаевна. И вот в тот момент, когда она сказала самые первые слова – я вдруг с сожалением подумала, что столько лет могла бы быть с ней знакома! Она разговаривала… как бы правильно это определить – смеясь, с какой-то внутренней иронией, как будто мы с ней были давно знакомы. Вот это ощущение давнего знакомства – оно с годами встречается все реже, поэтому я тут же галопом побежала к ним в гости под благовидным предлогом проведать А.С. И с тех пор моя жизнь приобрела какой-то иной свет».

Это откровение Ольги Белан из ее блога в «Живом журнале». Она моя давняя добрая знакомая из числа не только талантливых, но – «как бы правильно это определить» – …отъявленных журналистов. В ту пору она, оставшись без работы, в какое-то рекордно короткое время взяла и написала книгу о многих любопытных моментах своей профессиональной жизни. И прислала по компьютерной почте рукопись с просьбой показать Галине. 100 страниц весьма убористого принтерного текста я передал той, сказать честно, безо всякого удовольствия. Для этого были причины.

…В конце 2008 года вышла книга «Яшкины дети». О ней высказаны и в СМИ, и особенно в Интернете различные мнения. Повод для многих из них дала Галина, хулигански обозначившая двадцать своих рассказов названиями самых популярных прозаических произведений Чехова. Честно сказать, не знаю, что первоначально задумывала она при этом. Но получилось здорово: противопоставление сравнительно вегетарианских времен Антона Павловича столетию, совсем недалеко ушедшему от своего предшественника – «века-волкодава».

Я только потом сообразил, какую профессиональную дерзость (или безрассудство?) проявила писательница. Взять и прямо подставить себя под сравнение с любимым, а главное, великим сочинителем. Насколько я не осознавал риска, свидетельствует факт, что по моему настоянию Галя приписала еще и эпиграф: «Эта книга – дань любви всей моей жизни к Антону Павловичу Чехову». Мы оба пребывали в атмосфере какого-то внутреннего залихватства, видимо навеянной ощущением накопленной писательской искусности Галины. В маленьких замкнутых коллективах («я и ты» – таковым является) нередки случаи такой взаимной психологической (психической?) заразительности.

Сейчас-то могу сказать: обошлось!

«Сборник… поразил литературным мастерством автора… Получилась мощная книга, в которой чеховские архетипы обрели черты наших современников».

«Книгу выдержат, пожалуй, только те читатели, которые не боятся очень сильной, тяжелой и пронзительной прозы».

«Конечно, литературные аллюзии в книге тянутся не только к Чехову, тут и Бунина уместно вспомнить, и Гоголя, а потом всю русскую классику помянуть добрым словом. Потому что сильна связь и традиция. Все та же ясность текста, свобода стиля, легкость языка».

Это из рецензий, которые я нашел уже после ухода Галины. А вот реплика из публикации, которую она прочитала сама. Несмотря на некоторую снисходительность оценки, а в чем-то, может быть, и неправоту, писательница с удовлетворением восприняла ее: «Это подражание, но подражание, не самое далекое от высоты оригинала». Ведь оригинал – «любовь всей моей жизни».

Были, в основном – в Интернете, и негативные отзывы, что естественно. Но вот что меня искренне поразило: частое проявление катастрофических патологий читательского вкуса. Какая-то дремучая невосприимчивость печатного текста. Словесную игру с названиями рассказов, оказывается, можно принять за нахальную попытку улучшить Чехова! Берут и сравнивают: «Милый дедушка, Константин Макарыч! …И пишу тебе письмо» – и «Здравствуй, дед-пердед. Не сдох еще? Попробуй только!», замечая различия лишь в лексике – и все. И даже фразы завершающих сцен одноименных миниатюр («Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал…» – «И ему показалось, что он умер») не подсказывают им, что прочитанные ими рассказы – не просто разные, а о разном, а смысл одинаковых названий – как раз в подчеркивании разницы. Будь я писателем, при таких читателях у меня бы опустились руки и никогда больше не тянулись к «клаве».

Но я, слава богу, не писатель, а тогда, в 2008-м, был компьютерным первопечатником этих рассказов. И первочитателем превосходных, на мой вкус, текстов, возникавших под шариком обыкновенной авторучки «Pilot».

…Нахожу туго спеленатую пачечку исписанных листов – это «Яшкины дети». Она увязана лиловой ленточкой от какого-то парфюмерного или конфетного подарка. Ее длины, видимо, не хватило, и она была подвязана кусочком такой же ленты от того же подарка. Я вижу (мысленно) Галю за этим занятием: в свободный час, в одиночестве, она задумчиво освобождает стол от лишнего: и от завалявшейся в ящике лиловой тесемочки, и от ушедших во вчера рукописей. Слишком коротка ленточка – не получается бантик на бумажной стопочке? Так вот же еще не выброшенный такой же кончик… Умиротворение после завершенной работы, возможно, в предчувствии новой, пока еще расплывчатой, неявственной…

Едва взялся за край бантика, он тут же развязался, и передо мной – рассказ «Разговор человека с собакой». Девять страниц практически чистового, в один присест написанного текста, даже каллиграфически красивого, как в тетради по чистописанию, к тому же еще и с оставленным слева, как у добропорядочной старшеклассницы, полем. В книге рассказ занимает тоже девять страниц. Я не поленился и сравнил: все совпадает почти до буквы. «Почти» относится к двум знакам. Галя написала: «А я уже ботинки одел». Я при перепечатке исправил «одел» на «надел». По правилу. (Но вот недавно по радио услыхал, что уже идет обсуждение на тему допущения и первого, пока еще безусловно ошибочного варианта).

Иногда я в качестве «барышни с ундервудом» не поспевал за ней. Допечатывал очередной рассказ, а она появлялась из соседней комнаты с новым. Приходила с усталым, но совсем молодым, красивым, одухотворенным лицом. И я сдерживал дыхание, чтобы ненароком не сдунуть пелену снизошедшего на нее… счастья.

Да, это была наша самая счастливая весна. Парадокс – она совпала с мировым кризисом, великим спадом в экономике, не обошедшим в тот раз и Россию. Я тогда сотрудничал «дистанционно» в газете «Жизнь гражданина России» и журнале «Планета здоровья» (вскоре, увы, закончивших свое существование). Мои усилия приносили в дом не слишком много материального, но ведь и работа была «санаторной» по сравнению с высасывавшей силы службой в «Литгазете» или в «Огоньке». Галя ушла из издательства «Вагриус», блестяще делавшего книги, но вот с деньгами… Помимо того, что их было мало, каждый раз, когда она просила предоставить финансовую справку, оказывалось, что она задолжала бухгалтерии изрядную сумму. Это приводило автора в недоумение и уныние. Ее новый издательский дом, «Эксмо», сразу предоставил достойные условия, что с лихвой перекрыло уменьшение моих зарплат.

Но для меня главное (с Галиной я об этом суеверно не говорил) было в ином. Я торжествовал! Глубоко внутри себя – тоже боясь спугнуть веяние фортуны. Миру явился еще один Настоящий Писатель, обладающий редкой полнотой профессиональных достоинств. Такое случается не часто. Мне было не важно, напечатают книгу или нет, безразлично, что о ней скажут. Я знаю ее цену. Она для меня измеряется не столько читательским восприятием, сколько воплощением творческого ресурса, выданного автору Свыше.

Книга-итог, книга-постижение. Все было правильным. И предчувствия, и самоотречения. Ничто не оказалось напрасным. Ни риски, ни потери. Реализовалось мое понимание мира.

И был год (приблизительно) умиротворенного, с легким сердцем, существования. Можно ли пенять на судьбу, что всего один год на всю взрослую жизнь? Нельзя. Многим и этого не дано.

Так было до 7 июля 2009 года, когда меня на кухне в момент перемены воды в кошачьей лоханке сбил с ног – буквально – инсульт, изрядно напугавший кота Мурзавецкого, никак не ожидавшего от меня, кормильца, столь коварной выходки.

Надо ли говорить, что мне не раз приходила мысль: случившееся – расплата за год, можно сказать, самодовольства, за жизнь по лживому, как метод социалистического реализма, утверждению, приписываемого Горькому (на самом деле – это Короленко): «Человек создан для счастья, как птица для полета». А еще и о том, что ко многим кончина приходила в разных обличьях тогда, когда, независимо от возраста, по сути исчерпывалась их личностная программа. «Все, что мог, ты уже совершил…» Примеры бесчисленны. Но самый наглядный, правда от противного, – Александр Исаевич Солженицын. Были фронтовые пули и мины, сталинские гулаговские палачи и раковая опухоль – ничто его не брало, пока не исполнил ниспосланную повестку бытия. Ее могло хватить на десяток обычных душ.

Нам не постижим Тот, кто порождает реестр наших трудов и дней. Но вот угадать эти предначертания, оказывается, возможно. Правда, когда смотришь не на себя, на другого – со стороны. Самому человеку, к счастью, не дано знать «ни своего дня, ни часа».

Уход из жизни творческого человека часто сопровождается искренними сожалениями: сколько бы еще мог совершить. Это говорится на основании «устаревших данных» – о творческих возможностях личности, о имевшихся планах… А между тем в непостижимых для смертных пределах была подведена (и, может быть, давно) итоговая черта. Однако кого-то удерживает, скажем, ожидание близкого юбилея, а кого-то вообще нечто суеверное… Галя в последний свой год не раз говорила: «Вот и пришел мой возраст – две кочерги». 77 – столько лет прожила и Екатерина Николаевна – «буся», обожаемая Галиной, и сестра мамы Ируся. Галя безотчетно держала в голове эту цифру как вешку некоей границы.

…Так, может быть, тот год, не отягощенный заботами и тревогой, был просто бонус – подарок распорядителей судеб? Или их недосмотр?..

Мое представление о дальнейшей работе Галины было связано с «Яшкиными детями». А сама она вдохновлялась разными разбегающимися замыслами. «У меня в планах было написать книгу «Яшкины дети. Книга вторая», – говорила она в одном из последних интервью. – И тут муж, копаясь в наших книгах, просматривая дневники Чехова, нашел фразу «Название для книжки: старые грехи». Муж мне это прочел, и меня словно в грудь ударило. Дело в том, что у меня есть роман «Смерть под звуки танго». Он про… старые грехи, которые бьют нас будь здоров как. …И если я напишу еще несколько рассказов, то я и назову этот сборник «Старые грехи» (со ссылкой, что это сам Антон Палыч придумал название). Дай Бог мне времени и сил, чтобы это получилось. Это то, что называется заданием на послезавтрашний день. На завтрашний надо дописать историю про кота Мурзавецкого (тут и юмор есть, и фантастика – это забавная такая штука для меня самой)».

Интервью было напечатано в последнем номере федеральной газеты «Российский лидер» за 2009 год. Гале оставалось жить три месяца. И до самого конца мы не могли прийти к согласию, что важнее – кот или Яшкины дети. Порой мы говорил о некоторых грядущих рассказах: Галя с озорством обнаруживала, как, выворачиваясь по сути, общеизвестные чеховские названия сливаются с нашими типичнейшими злободневностями.

– Вот и пиши, – радовался я.

– Ну, конечно, напишу, мне же это очень интересно… Вот только про кота закончу…

Зациклилась на коте. Я напоминал об уже написанных бесчисленных рассказах, повестях и романах про котов, но ее это не смущало. Скорее, наоборот. Одним из мотивов пристрастия к теме, не сомневаюсь, была Галина преданность памяти об Ариадне Громовой, ее любимой литературной наставнице и известной писательнице-фантастке, сочинившей повесть «Мы одной крови – ты и я!». На книге-подарке та надписала: «Гале, Саше и прочим Щербаковым – с любовью и пониманием в смысле котов, псов и прочего зверья». Насчет псов все относительно, а вот к семействам кошачьих наша дочь Катя, которой было тогда 11 лет, испытывала прямо-таки нечеловеческую любовь. Сохранились два Катиных сочинения той поры – «Слово о кошке» и «Второе слово о кошке». В одном из них говорится: «Кошки – это те же самые люди, но отличаются тем, что не умеют по-настоящему любить. Мой кот меня очень любит, но когда он хочет есть, он сердится на меня, если я его глажу. Я пытаюсь воспитать в нем настоящую любовь, но не могу. Нельзя изменить природу!» Галина, получается, ее «изменила»: ее литературный Мурзавецкий прямо-таки преисполнен этим человечьим чувством. Ну, а главного героя-кота громовской повести звали Барсом…

…Итак, она тянула котовью линию, я переносил текст по мере его появления в компьютер и, замечая недочеты, честно говорил о них. В основном они касались восприятия мира животным (Галя, увлекаясь «очеловечиванием» кота-мыслителя, часто игнорировала его отличия от прямоходящих философов, например, более развитую чуткость слуха или особенности обонятельного постижения окружающего). Еще я поставлял автору элементарные сведения по информатике (литературный Мурзавецкий общался с ментальным миром посредством компьютерной мышки).

Однако в труды над «Эддой кота Мурзавецкого» – так Галина назвала свою последнюю повесть – вклинилась моя болезнь. Именно в ту пору прислала рукопись своего романа Ольга Белан. Меня, повторю, это не обрадовало, как любое обстоятельство, отвлекающее Галю от работы. Она же сама, выбитая из рабочей колеи моей хворью, на досуге прочла его, и он ей понравился. Более того, при очередном визите Ольги она сказала:

– Найдешь издателя – напишу пролог для книги.

Издателя Ольга нашла, и тот, как говорится, с энтузиазмом воспринял информацию об обещанной рекомендации. А нас постигла новая, оказавшаяся непоправимой беда – болезнь Гали. Были полмесяца между выпиской из одной больницы и попаданием в другую. Тут и позвонила Ольга:

– Книгу могут выпустить за две недели. Но очень хочется, чтобы было вступление Галины Николаевны.

А у Галины Николаевны не было сил. О чем я и сказал Ольге. Та предложила вариант: пусть Галя скажет несколько фраз по телефону, Ольга их запишет и принесет на подпись. «Ни за что! – запротестовала Галина. – Напишу сама». Я не удержался и напомнил, что именно она сама породила ситуацию: «Это твоя идея – сделать пролог». Галя встала с постели и перебралась за письменный стол…

Мне кажется, отчасти я понимаю, что двигало ее волей, – чувство благодарности. Потому как я и сам испытывал (и испытываю) его к Ольге Белан.

…Драматичность нашего существования заключается еще и в том, что жизнь – одна, и все главное в ней тоже бывает, по преимуществу, однажды и без репетиций. В том числе – возвращение к относительно нормальному существованию после, как выяснилось, нефатального и не самого калечащего апоплексического удара. Многое приходится начинать сызнова (например, осваивать компьютерную клавиатуру), в том числе навык самостоятельного хождения.

Однажды Оля, придя к нам, с милой бесцеремонностью бывалого доктора стала заставлять меня, немощного, одеваться.

– Зачем?!

– Пойдем гулять. Надо ходить, двигаться. Движение – жизнь. Так ведь, Галина Николаевна?

Я увидел в глазах Гали испуг. Но она ответила:

– Конечно.

Мы втроем – я посередине, а слева и справа – надежные женские плечи – дошли до лифта, спустились, затем, рискуя разбить лбы, преодолели пять ступенек вниз и прошли метров пятьдесят по тротуару Вятской улицы. Вовремя вернувшись – моя голова неудержимо пошла кругом и ноги стали подгибаться, – посидели на скамеечке при подъезде и с чувством исполненного долга на моем предпоследнем дыхании вернулись на наш десятый этаж.

Как это было вовремя предпринято! Когда Галя лежала в больницах, меня к ней транспортировали на своих авто и Саша Климов, и Андрей – муж Ольги, и Надежда, мама Юли Качалкиной, Галиного книжного редактора. Но когда ни у кого из них не было такой возможности, я добирался сам на городском транспорте. И всякий раз с благодарностью вспоминал про тот Белановский тренинг.

Не знаю, вспоминала ли Галя именно про мой первый послебольничный выход, но наверняка испытывала признательность к Ольге, когда, преодолевая бессилие, на мгновение задумалась над листом бумаги. Вот он, передо мной, заполненный рукой слабой, но точной в мысли – ни единой правки!

У меня на столе на страницах с загнутыми уголками лежит мой неоконченный роман, а на коленке – недочитанный роман Ольги Белан («Моя бульварная жизнь». – Ред.). Странное ощущение, что они связаны между собой, эти две совершенно разные книги. А они таки связаны.

Я начинала с романов о журналистах, об этом удивительном мире поисков правды, о невозможности ее сказать, о горячих катящихся с плеч журналистских головах и… вскормленных властью нуворишей журналистики. И вот оно – новое время. Новые лица, новые вихры над лбом. Два времени бьются у меня в руках – время моей молодости и молодости Ольги, время нескончаемых поисков правды – тогда и теперь.

С кем же я? Получается, что я на стороне мира Ольги. То, мое время – пужливое, осторожное, время, когда бились не просто с неправдой жизни, а с элементарной невозможностью просто назвать кошку кошкой.

И вот книга Белан. В ней не боятся правды как таковой, ее знают и чтут. Но, боже, сколько людей, столько и точек зрения. И тогда чем отличается вчера от сегодня? А тем, что есть шанс побеждать красивым и умным, пусть и с поколоченными в драке башками. Они остаются настоящими. И журналистика сохраняет то достоинство профессии, о котором так мечтали газетчики моей молодости.

Хорошая книга. Спасибо Ольге.

Я отправил текст Белан по электронной почте. Это было в тот же день, 23 февраля, в 18.29. Впереди был еще календарный месяц Галиной жизни.

Мое писание – моя психотерапия. День за компьютером – и моя вечерняя личность, хоть и часто измочаленная усталостью, оборачивается простосердечием, вниманием к окружающим и даже улыбчивостью… И какой же я противный, бука, после времени безделья, полный соображениями о проблематичной будущности этой рукописи, о неуклонном приближении квартирной уборки и предстоящей сдачи крови на анализ, о потаенной истеричности Путина и моральном убожестве его «фанатов», о невозможности избавиться от любезных предложений починить оконные и балконные переплеты (задаром) и стращающих оповещений – немедля установить водные счетчики (за деньги). Перечислять можно до бесконечности. Праздные мысли загоняют меня в какой-то угол, в душевную сумеречность, и мне жаль людей, вынужденных общаться со мной, таким недружелюбным и неблагородным.

Может быть, в этом состоянии меня посетило открытие относительно своей жизни, которое, как не странно, показалось неглупым. Речь – о счастье, ради которого, по возвышенной мысли закоренелого гуманиста, некий демиург как раз и создал человека. Как птицу для полета.

Так вот, как говорится в популярном анекдоте, я видел этого человека. Потому что сам и был им – в городе Ростове-на-Дону в 1963-1965 годах.

Что такое счастье? Загляните в Интернет, и найдете десятки определений. В подобных безнадежных случаях я часто обращаюсь к… словарю Даля и почти всегда нахожу в нем наиболее точные, а, главное, подходящие лично мне разъяснения. Так вот: «Благоденствие, благополучие, земное блаженство, желанная насущная жизнь, без горя, смут, тревоги; покой и довольство; вообще, все желанное, все то, что покоит и доволит человека, по убеждениям, вкусам и привычкам его». Все, все это у меня как раз было!

Представьте. Человеку 25 лет. Три с половиной года из них – отлавливание во времени и пространстве «птицы счастья завтрашнего дня», женщины, без которой он не мыслит жизни. И он ее получил. Однако благополучие зависело еще от одной души – маленького сына Галины. И тут удача: между мальчишкой и его новым отцом сложилась настоящая человеческая любовь. Что еще желать?

Крышу над головой! Вы будете смеяться, но через девять месяцев после свадьбы новой ячейке общества дали (именно дали – такое бывало при советской власти в оттепельное время, в пору массового строительства «хрущоб») двухкомнатную квартиру.