Jazz-поэзия. Избранные произведения разных лет (1987–2019)

Весенняя открытка

 
А помнишь, как мы гуляли
под снегопадом цветущих вишен?
Ты сказала что-то смешное.
Я не сразу понял. Спустя век мы вышли.
После сели в машину. И поехали куда-то.
За окном мелькали черепичные крыши
Пало-Алто.
Дождило. Солнце танцевало в тумане.
Пароходом мы плыли по рампе фривея.
А кроны деревьев
тонули под нами,
и с них поднимались цветные метели.
Март распускался над мокрой долиной.
Всё сложное ближе и проще казалось.
И мы возрождались наивны, невинны.
Так длинной зимы отступала усталость.
 

(20.03.12)

Орегон в июле

 
Центральный Орегон.
Двусторонний highway
из позабытого в неизвестное рад редкой машине.
В остальном пуст.
Суховей,
мотающий маленькие вихри, кружит
по обочине.
Индейское поселение: раскидистое дерево, куст,
одноэтажка. Узкие окна,
некоторые заколочены.
Кокон
солнца блестит на металле крыши.
Стайка детей.
 
 
В разной степени разрухи – автомобили, пасущиеся
вокруг,
постепенно съедаемые ландшафтом.
Чуть ближе – сук
другого дерева, завешанного
не разглядеть чем, похожим на вату.
Спуск
в долину, залитый жарой обратного подъёма.
Склон, переходящий в огромный
горный кряж.
Плато облаков, пронзённое размашисто горой.
Вулкан, вершиною в снегу – как камуфляж
для одиночества,
герой,
вознесшийся в масштабное величие.
Собственное отличие
от зодчества
пейзажа внутри, и только.
 
 
Так маленькая долька
жизни всё мерит по себе, кичится силою руки,
пока не вышло время,
да взгляд отважен.
 
 
В остатке – лишь бесконечность музыки реки
над перекатом, бьющим в дальний берег.
А слушатель её – неважен.
 

(12.07.19)

Открытка из Лиссабона

 
Породистость португальского носа
есть следствие перехода горных кряжей,
подпирающих горизонт,
В виноградники – наносы
зелёного цвета на склонах полосами
растущей пряжи,
используемой на похмельный сон,
в котором чайки кричат, подхватив сардину
увертываясь от ног зевак,
топчущих крошки.
 
 
Ты тоже дремлешь, перевалив середину
дня в кафе на террасе.
Лишь взгляд, встретив стройные ножки,
машинально виснет, позабыв кабак,
где играли «фадо» на радость туристской массе.
 
 
В вечерах,
начинающихся где-то в районе восьми,
есть преимущество – отсутствие трафика на рассвете.
Тогда в пещерах узких дворов, пока они пусты,
по утрам
наступает эпоха уборки мусора.
Что не досталось ртам,
лежит на брусчатке, размазанное по углам,
откуда легче стать содержимым кузова.
 
 
Эта практичность использования пространства,
продолжаясь резьбой, сама по себе украшает камень
соборов, уходящих в бесконечность к свету.
И тогда не странно, что в итоге странствий
напротив могилы Васко да Гамы
неменьшая гробница принадлежит поэту.
 
 
Отдавая дань местной кухне, надо быть осторожным.
Когда ветром
с площади тянет запах сардин на гриле,
удовольствие вкуса не в этом.
Не пригибая голову, проходит дворцовую печь
изнутри,
намекая, что еду не изобрели,
а споткнувшись, открыли,
смуглянка как экспрессо с пирожным —
короткие шорты, туфельки, движение плеч.
Лиссабон, ранний сентябрь, заброшенная
Работа. Мягкая португальская речь.
 

(22.09.14)

Новый Год

 
Декабрь.
Последняя роза восходит в саду
навстречу низкому солнцу.
Корабль
года, на ходу
подминая водоросли
памяти, покидает гавань суеты.
Взрослые
на охоте за подарками для детей
так, что сомкнутые зонты
плотно покрывают полотно тротуара
живым слоем.
В поисках идей
толпа наваливается прибоем
на магазины.
Сухим остается лишь берег у стойки бара,
где, заказав мартини,
местное одиночество пережидает праздники
в компании из самих себя, точней, в пустыне,
под телевизор, где чудеса пластики
представляют Крысиный Король,
Щелкунчик и иже с ними.
 
 
Роль
Нового Года всегда в надежде,
которая есть функция от неопределенности
по страху.
Не вдаваясь в подробности
математики, полагаясь на интуицию,
выжить, если события вдруг порежут
с размаху.
Коалиция
из наряжённой ели плюс тепло близких —
это крепость.
Она сторожит водораздел времени,
уходящего «по-английски»,
без прощания,
в движение стрелок над рисками,
в январский бутон,
уже вызревший, как обещание,
что всё будет хорошо. Без сомнения.
 
 
Январь.
Полыхающие цветы магнолии -
как чайный сервиз, накрытый на ветки без листьев.
Как увертюра тепла. То ли
так бликует фонарь,
что они отражаются в твоих глазах, то ли
новогодняя ночь вообще лишена смысла.
 

(28.12.16)

Открытка из Синтры

 
Эти бусы огней, уходящие в море с грудастых холмов.
Мавританские башни – тиары, где небо в подсветках.
Синтра спит. Плещет камень в разбеге веков.
Ресторанные столики спят в одеялках салфеток.
Это час, когда эльфы приходят с прогулок
в садах Риголейра.
Это время курительных трубок
с бокалом портвейна.
Португальское время эпохи смешенья времён.
Всё, что было уже и ещё не случилось.
Здесь клён
перемешан на склонах с хвощём и сосной.
И тут воздух звенит колокольней и пахнет весной.
Назначенье извилистых улиц
в расстановке дворцов.
Мы коснулись
бруcчатки и стали причастны к листве.
Дон и Донья, что из синих встают изразцов,
чтобы выйти в кроссовках в рассвет.
 

(08.09.14)

Аляскинские стансы

 
Количество воды, нас разъединяющей
уже не измерить в литрах или бассейнах.
Живущий здесь и постепенно
тающий
лёд постоянно
добавляет погрешность
к любому числу. А рассеянный,
мягкий свет
память о красках юга
сводит почти на «нет»,
каждую малость градуса отсчитывая от полярного круга.
 
 
Здесь корчма
у дороги носит название «гранд-отель»,
Но хозяин-повар не вызывает стряпней восторг.
Как и почва
не прощает босой ноги,
предпочитая ботинок, или, лучше, сапог.
Тут, где злая метель
просто отошла, временно,
и стоит, смотрит, сжав кулаки
высоких гор,
покрытых материалом, из которого изготавливают
забвение.
 
 
Здесь из нор
вылезающий по весне всякий зверь
торопится размножаться,
не зная
что есть «любовь»? И не понимая,
почему я теперь
грущу
о тебе, оставленной в других широтах.
Всё, что отсюда ни сообщу,
покрывается коркой льда,
отчего тебе становится холодно в коротких шортах,
а слова просто добавляются к расстоянию в никуда.
 

(17.07.12)

Santa Сruz

1

 
Под вечер солнце – пир для глаз над океаном.
На радость телу – под ступнёй песок.
Здесь пеликаны
всходят караваном, и рвано
облако лучом наискосок.
Лесок
прибрежный над коварным
спуском
штормами погнут. Корни воздух плещут.
А узкая
тропинка по обрыву шепчет
серпантином между плеч
холма.
Тут можно устриц
зацепить на пирсе рядом.
Тут молодость и старость, обе прямо
равняются на бронзовый закат, чья мгла
прозрачна в долгом переходе
из света в тьму.
И, неподвластна слову и уму,
здесь гордость бытия сдалась природе.
 

2

 
На задворках вселенной и небо без туч,
и вкуснее вода из ключа.
Луч
закатного солнца смеется в твоих волосах.
Не канючь
ни про театр, ни про интернет,
пожимая загаром плеча,
заказавши обед
на дешевой посуде с отбитой каёмкой.
Прими: здесь минута длиной в полчаса,
здесь никто никуда не спешит,
а за кромкой
прибоя нет времени вовсе.
О смятении души
ты не комкай
слова, лучше просто молчи.
Пусть волна замывает оставленный след.
За калиткою мира нет смысла в вопросе —
альбатрос про ответ на закате кричит.
 

(14.04.18)

Осенний этюд

 
Ранняя калифорнийская осень.
Жёлто-красным подернут дальний вечнозелёный холм.
Колосья
пожухлой травы, не пришедшиеся на корм,
на переднем плане. Трос,
брошенный при строительстве хором —
на концах крюки.
Пауки сидят в своей паутине.
Вьюки,
нагружены на авто-верблюда.
Над блюдом маленькой пустыни —
в зените солнце.
Покоцаная, жмётся
тень засохшего куста к краям картины.
Переезд – негрустная разновидность похорон
прошлого.
Пожившие, неспортивные
меняют дом, поплоше,
на новый дом.
 
 
Мои кисточки
устали рисовать расставание.
Повествование
цвета лишь маскирует чёрно-белую суть
контуров временной клетки.
Цветные выточки
осенних красок на летнем фоне,
как незнакомые люди. Не обессудь —
это будущие голые ветки.
Ничего потом не вспомнить.
 

(28.10.19)

Вид на Руан

 
Соборная площадь. Дождь.
В высоком окне
напротив стоящего дома —
Клод Моне.
Он рисует дрожь
резьбы на камне.
Холст весь в огне.
 
 
От собора, по улице, лет за пятьсот до
Того, катится телега.
В ней девчонка.
Оковы, зацепленные за дно.
Смотрит волчонком.
Затравили. Нет времени для побега.
Так суждено.
 
 
Рынок плещется вокруг развалин церкви.
Новая стоит рядом. Крыша языками пламени
стучит в небо.
Создателя с тех пор давно отвергли.
Лишь ангелы на карнизах – армиями.
На базаре так же торгуют репой,
томатами, рыбой и, конечно, сырами.
Мы бредём, пробуем,
один, другой, третий.
Вокруг люди с торбами.
оставляют отметины
на времени, происходящем с нами.
 

(25.10.14)

Сентябрь в Палмеле

 
Сентябрь в Палмеле.
Стены замка над облаками тумана парят
отдельно от его основы – крутой горы.
Руки хватаются за объектив.
Глаза, ища ракурс,
на самом деле,
находят аперитив
из мускателя,
что обжигает ряд
из мыслей о делах, забытых до поры,
далёких, как тот парус,
черкающий волну залива, на пределе,
доступном взору.
 
 
Сквозь гомон детворы,
что оживляет вековые камни,
вдруг ржание лошади —
туристский фаэтон, бредущий в гору.
Отдача эха в кельях бывшего монастыря.
Я чувствую себя здесь в панораме
времен, как их хранитель,
строго говоря,
не потому, что помню прошлое,
а потому, что я есть прошлое, зависшее
на нити
в настоящем,
с надеждой, что не зря.
 
 
Переживать о преходящем,
не пропуская мимо стильный сарафан,
подрезанный в капризе моды.
Босую пару стройных ножек
вниз к шлепанцам, к клюющим крошки
грязным голубям,
слетевшим с ветки.
 
 
Свиданья место – полоса
под знак сигнала перехода.
«Ах да, сеньор, – миндальные подняв глаза, —
монетки
не бросайте никогда в сухой фонтан».
 
 
Природа
умерла, улыбка сжалась в строчку.
Я опускаю руку.
Чем-то точно
западные побережья континентов схожи.
Жара спадает. Прикуриваю трубку.
Ветер перелистывает кожу.
 

(08.09.16)

Lloret de Мar

1

 
Где-то здесь разбивается на кусочки
приходящий с востока прилив языка.
На солёные строчки
прибоя, на слова каблучков
с удареньем неточным
по замершим ночью
дорожкам,
вдоль домов, потушивших бока.
Где-то здесь, где века
протянулись от римлян, в беззвучье похожи
непрочной надеждой на вечность,
что камень хранит,
распадается слог на тона загорелости кожи,
первобытной волной набегая на ножки
красавиц, и крошится на звук. Здесь беспечность
на солнце горит,
отражаясь в очках Афродит,
снявших пену, у пляжа порхающих крыльями бёдер,
говорящих славянским растрёпанным сленгом.
Здесь спадает культуры налёт с нужды продолжения
рода
и претит
всё, что логикой сшито, природе мгновенья.
Когда нет языка – лишь одна нагота сотворенья.
 

2

 
Море на рассвете спокойнее моря на закате.
Человек на закате спокойнее человека на рассвете.
Я заметил это по детям,
играющим на пляже,
и по старикам, наблюдающим
за ними из шезлонгов.
По тому, как разглаживались их морщины, —
так плывут на восход, раздвигая прибоя пряжу,
так горы выполаживаются в лощины,
так уходят из памяти прошлого эшелоны.
 

(25.09.19)

Партитура пейзажа

Джаз-кафе

 
Что тебе расcказать про джаз-кафе?
Одно из последних, дышащих на ладан
строкой саксофона.
В местах, где, закон
не нарушив, нельзя покурить.
Да и ладно.
Открыто в weekend. На ковре —
следы пятен.
Пожилой пианист – в пальцах прыть,
знаменитый ударник, певица, тромбон (чуть невнятен.)
скромно делают джаз на малюхонький зал.
Из сифона
за барною стойкой, за стенкой, в бокал
разливается эль и патроны,
смеясь и качаясь в синкопах,
ногами стучат по паркету.
В душном зальчике лето.
Вот девчушка из прошлого века,
забросив за спинку пальто
гонит воздух салфеткой.
Тот веер её
раздувает туман Миссиссиппи
над воронкой трубы,
чтобы он поднимался под люстру.
Её кавалер, неуклюже рассыпав
закуску,
подначит в пространство: “Играй, не вникай!”
Низкой крыши опоры-столбы
изогнутся стволами.
“Summertime”
поплывет. А он вспомнит теченье Невы.
Время, место, где дым и туман в пополаме
покрывают буксирный тягач.
Как похоже дрейфует в стакане
мартини маслина, проплывая от стенки
до стрелки,
где остров из кремня.
То же синее небо и ясное
солнце. То же «Летнее время»,
в котором и папа богач,
да и мама прекрасна,
и ты, моя бэби, не плачь.
 

(03.03.19)

Халф Мун Бэй Блюз

 
А в воскресенье мы поедем на океан.
Простыня штиля
заблестит, отражая свет
и заставит надеть темные очки.
Караван
пеликанов, вздымающих крылья,
протянется пунктиром,
подчеркивая заходящее солнце.
А один пеликан —
задира,
вдруг сорвётся
вниз, задевая за клочки
пены, нырнет за рыбой.
Птицы уйдут за рифы.
Пучки
света, бьющие через щели скал,
будут смешить твои волосы
либо,
пронизывая сарафан,
просто
сбивать меня с дыхания,
перемещая в раннее
утро из другого мира.
 
 
Где живёт круглолицый очкарик —
улыбка, косички до плеч,
коленки в царапинах, загорелые ноги.
Где квартирой —
пляж. За окном расторопная речь
моря. В языках волн шарики
гальки.
И вся жизнь на пороге.
 
 
При переносе с кальки
на полотно,
копии всё равно
искажаются. Величина времени —
это количество отличий,
которое найдётся
на всём, что уже дано:
Прерывистый гудок маяка,
птичий
крик над заливом в обрамлении
гор, одетых в низкие облака,
заслоняющая от солнца,
приподнятая твоя рука.
 

(18.03.15)

Джаз в Одессе

 
Я считаю ступени, ведущие к Дюку.
Раз, два, три.
Я делаю вид, что набил себе руку,
чтобы лихо вести удачную жизнь.
Четыре, пять.
Черноморский бриз
завернул мои брюки,
дышит в спину —
не поверни.
Если придется сбежать вниз,
то тогда половину
камней ноги сами смогут узнать.
 
 
На эти я капал мороженым
За девятнадцать копеек
в первом классе.
Семь, восемь, девять.
А на этих поссорился с другом из-за корма для его канареек.
Что поделать. Мы помирились гораздо позже
в очереди к кинокассе.
Четырнадцать, пятнадцать.
Вот тут я споткнулся, чтобы схватиться за твою руку,
и пальцы,
вздрогнув, переплелись. С тех пор запахом твоей кожи
или звуком
голоса загорается память.
Шестнадцать, семнадцать, двадцать.
Я не знаю, как я прожил
через пустоту, когда ты уехала в эмиграцию.
Возможно,
я поехал за тобой – догнать и оставить.
 
 
Я в туристской толпе на пятидесятой ступени.
До верха ещё далеко.
Я грызу семечки из газетного кулёчка
И тени
каштанов соответствуют точно
моему росту.
Легко
и быстро мимо поднимаются не наши дети.
Шестьдесят, семьдесят, девяносто.
К залитой солнцем последней площадке,
откуда можно заметить
песчаные
дюны вдоль фривейной дороги.
Одноэтажный домик.
Сто десятая, сто девяносто вторая.
Всё. Мостовая —
черта.
Пологий
пляж. И томик
стихов на языке, что больше не прочитать.
Из другого края.
 

(01.06.15)

Чикаго блюз

 
Зачес туристского парика
на черепе 20-го века трущоб Чикаго.
Улыбка заката на вершинах готики
небоскребов.
Взгляд на стеклянное небо снизу, издалека,
жителю бетонного саркофага
слегка
 
 
напрягает шею.
Нолики
подавляющего богатства вжимают пришельца
в асфальт тротуара
недостижимостью такой мишени.
 
 
Июнь в Чикаго.
Сирена неслучившегося пожара
прерывает разговор
и мешает мысли в салат эмоций.
Рука тянется к пистолету, которого нет.
Суета споткнулась. В её отливе простор
улицы.
По ней, пожарной в пару,
сзади, как куцый
пес, полицейская с обиженным визгом.
В остальном, трафик всегда плетется —
ремонт дороги или красный свет.
 
 
Я вдыхал жару,
перемещаясь от бара к бару:
кондиционер, столики, сцена,
хрипит труба,
перехватывая виолончель;
пара
из двух девчонок, смешанная пара,
рубаха —
бомж под мостом – тряпьё, постель
из спальника, бутылок пластик.
 
 
Прокрасться мимо
на побережье, там, где мель
от озера приходит в пляж. Затылок
однополой пары.
Дом старый.
На фасаде подсвечены грифоны.
Взмах роскоши другого мира —
от пола окна,
потолок журчащий красками мозаик,
плафоны
«тиффани», фойе, квартиры
и стайка чаек,
пролетающих на этом фоне.
 
 
Ночь в Чикаго.
Снаружи лестница, в ней стонет
ветер, сбивая с шага.
Гостиница, этаж шестой.
Одноэтажный житель – я бездомен.
Пейзаж прекрасен, холоден, жесток.
 

(26.06.18)

Блюз с дождем

 
Есть грусть.
но нету формы для неё.
Я научусь
веселью днём,
лишь он закончит серый круг.
Начнусь
из рук,
из детских слов.
Еще не радость – запах, миг,
рванусь
из них,
из голосов.
 
 
Есть грусть
и память от неё
не устаёт —
один, вдвоём.
Строка – ручьи.
Опять тоска.
Опять ничьи
глаза – рассказ,
цветы, не знающие ваз.
Три штуки, как размер на вальс, —
оркестр – дождь
по сцене луж
и кружит
лист, чернила, тушь,
бумаги нож.
 
 
Тоска
и мокрый запах – влёт.
Пускай
поёт
луч-саксофон и соло-свет.
Сон туч, ветвь.
 

(05.88)

Пивной блюз

 
Ну вот, и закончилось лето. На добрую память.
Коричневый эль примиряет с эпохой работы.
Чуть-чуть тормозит. Можно в паузу точку поставить.
И уж точно избавиться временно от икоты.
Кто-то
нас вспоминает. Ничего, подождёт.
Вот отключен мобильник.
Да холодное пиво под тихую речь разговора.
Под трубочный дым.
О намотанных милях
мы с тобой промолчим.
Нам ещё расставаться нескоро.
 
 
Мы расскажем друг другу
о жизни и детях, мешая
времена и событья. С перерывом на вздох.
на глоток.
Где осевшая пена чуть-чуть уменьшает
разлуку
до простого прощанья,
что так неизбежно, не вруку.
 
 
Ты глядишь на восток.
Ты чуть-чуть пожимаешь плечами.
Здесь, куда ни взгляни,
то ли Дальний, то ль Ближний востоки.
Мы на западном крае,
где скала расправляется с пеной,
чтоб стекала она, размывая пески-новостройки.
Мы живём в них пока.
Ну, нужны же какие-то стены?
Ну хотя бы стеклом ограничить от мира пространство,
где холодное пиво уже в обрамленье седин.
Где мы тихо сидим.
И, наверное, в этом есть ещё постоянство.
 

(07.10)

Блюз прощанья

 
– Раздевайся,
снимай ветер!
– Сколько?
– Рассвет заплатит!
Плетью
по краю платья.
Вестью
о чашке кофе.
Высью,
заклятьем кровель
Рано глаза итожить.
Звезды
слагают память.
Бал кожи
роздан.
Одна наледь —
паркету вровень.
Что дождь по сцене
на пальцах пауз?
Расцепим
руки.
Не нам Штраус —
покупки,
грохот.
Сорвать пояс!
Похоть…
Поезд.
Ветер.
 
 
– Как холодно нынче!
Вечер на плечи.
Оставим приличья,
Вчерне набросаем.
Отдай расставанье!
Нам нет расстоянья.
 
 
Мы сами
причуда, наречье, начало.
мы – старая стая.
Нас жизнь промолчала,
уста не листая.
 
 
– Как холодно!
– Помнишь дорогу обратно?
И логово годно,
там пятна невнятны.
А призрак ушёл,
не мешая разбегу…
смешок —
это воздух к ночлегу,
к дождю до рассвета.
Стишок.
На экспромте кровати
отбрасывать ветер
и кутаться в платье.
Из снега.
– Не надо! Не надо!
Идущее лето.
Беспечное «ладно».
И ЭТО…
И тема трамвая
от струнных по залу.
Молчала,
ответ разрывая
руками.
Безденежье слов
обретя на коленях.
 

(06.88)

Ривьера Майя

древние Майя верили, что человек был сделан из кукурузы

 

 

 
Из рюмки тянет запахам агавы.
Февраль над Мексикой
склоняет пальмы в пояс.
И происк
альбатроса над тарелкой,
где стол накрытый,
упрощает нравы.
(По телефону текстики
безделья.
Здесь южный полюс
в представлении сеньориты
издалека, залетом на неделю,
с его жарой, что нравится кокетке.)
Луны дорожка, приходящая на конус,
в барашках волн светящиеся клетки.
 
 
Здесь танец с карточкой
заводят официанты,
не по ранжиру барина представив.
(Под ветром кофточка
на девушке взлетает
и вновь пристанет,
лишь порыв утихнет.)
Мы – меценаты,
если так прикинуть,
нельзя нечаянно
ошибаться с чаевыми
ничем не выйдя,
ни лицом, ни телом грузным,
у барной стойки над салфеточным молчаньем.
(Шаг вдоль, шаг в сторону, вращение плечами.)
Лишь пеликан, пикируя отважно,
стал однозначно понимать по-русски.
 
 
Потомок Майя ест початок
кукурузы —
una сerveza
или dos – уже неважно.
Гитара под сомбреро. Джаз ночами.
Ривьера Мексики, исполненная песо.
 

(01.03.18)

Армянский пейзаж

 
Путешествуя по Кавказу,
вспоминаешь правило торговли:
внешность продавщицы – движитель успеха.
Приятная глазу,
она – помеха
для проходящих мимо.
Так запятая тормозит фразу,
выделяя заранее подготовленную
мысль, что с контекстом не совместима.
 
 
Так же, паузой среди гор,
лежит череда долин – перебор
тонов от ночного до снежного,
в городочках, что в шрамах от древних эпох
и от эпох других,
с историей, прослеживающей
выживание, тем не менее,
наперекор
всему. Здесь церкви восходят с обрывов,
чтобы их лучше услышал Бог.
Северная Армения,
слепленная из острых углов,
из помятых зданий,
где путник незваный
если посмотрит, глаза в глаза,
то обретает кров.
 
 
Здесь подставлены взгляду колоколов голоса
из рёбер старых церквей молчанием
над рекой, насупившей брови
утесов.
Внизу бурлит вода оттенка скал
из камня цвета старой крови.
Земля тут взрослыми
нечаянно
своих детей рождает.
 
 
Здесь туча над хребтом всё ожидает
ветра,
чтоб редко плакать каплями печали,
промахиваясь то по лягушкам в речке,
то по корове,
жующей зелень медленно, в начале,
где на плато бугрится крепость «Лори-Берд».
Её останки вечность
поглощает,
ровняя
контуры травой по стенам,
землей по крышам сохранившихся строений,
чтоб, заслоняя свет,
в дыру от купола корнями дуло время.
 
 
На западе долины – красный крест,
а на скале с востока – белый.
И тысяча минула лет.
Кому вот только —
остаткам ли от этих стен или скотине?
Она всё так же спелый
щиплет корм,
довольно
мотая головой,
и плоть её не поменяла форму
в картине
пастбища (не прав был Дарвин).
Чего нельзя сказать о камне;
он так пророс травой,
что взгляд от местности его не отличает.
 
 
Нога, нечаянно
споткнувшись о булыжник,
скорей заметит старую дорогу
вниз по каньону от моста, что гордо
над потоком ещё вздымает
арку. В подмогу
памяти на ближнем повороте
врос хачкар,
ушедший по плечо
креста в коричневом оттенке
кружев.
История взимает дань, сжимая
зрителя в размеры точки.
Пар
поднимая, солнце смотрит точно
в душу
в церквях, прямой луча
соединяя окна в разных стенах.
 

(06-29.05.19)