Женщина, назвавшая себя научным сотрудником, стала набивать карманы мне газетами и буклетами их предстоящей выставки. Очень сетовала на то обстоятельство, что она должна торопиться, и, собственно, не сможет уделить мне надлежащего внимания:
– Сьогодни понэдилок. У нас выхидный. Выбачаюсь, алэ я змушэна тэбэ полышыты. У нас выставка. Мы дужэ спишым…
…Потом я подымался на гору. Испытал, наверное, все те же светлые чувства, которые испытывает там в своей душе каждый украинец.
Я не стал углубляться в состояние своей души. Я написал новеллу о том, что лежало в памяти; лежало давно невостребованным грузом. У нас в селе жил Валерик Ж., который давно уже помер. На момент смерти, ему было 92 года. Чуть снег с земли, он ходил босой, живя в полуразрушенной хате, в центре села. Хотя им же, зачем-то, была приобретена новая добротная хата.
Однажды мой отец пригласил его заколоть порося. Управившись с работой, мужики выпили, стали разговаривать. Валерик начал рассказывать о волках. В этот момент он и сам был похож на волка – одинокого, страшного. Многие побаивались его в селе. В молодости он, говорят, настоящим бандитом был. Я помню только, что он воровал возле клуба велосипеды.
Увидев в отца «Кобзарь». Он стал наизусть читать стихи Шевченко. Читал вдохновенно, вперяя в пространство пылающий взгляд, он угрожал кому-то поднятым кверху пальцем. В тот момент он преобразился, выглядел настоящим бунтарем. Поэзия сделала его таким. Кто б мог подумать?
…Потом журналист опять вызвал меня к себе…
…Мы сидели в его маленькой квартирке, где-то в районе улицы Щорса. Дверь балкона открыта настежь, и теплый весенний ветерок нес прохладу в заваленную книжной продукцией комнатушку…
Журналист долго возился с моим компьютером; что-то у него не выходило. Он начал скачивать мои файлы…
…Потом я навсегда потерял его след…
… Я понял, что киевская весна закончилась. Самое время писать новый рассказ.
14 – 18 июня 2007 года.
Противостояние
1
Отношения, со своим старшим братом, я вынужден буду рассматривать через призму социального противостояния.
Во все критические моменты, возникающие в насыщенной событиями жизни, мой, старший на восемь лет брат, Юра, предприимчиво, занимал сторону моих недоброжелателей (это еще мягко выражаясь).
Визуально, мой братец выглядит пожиже моего (весящего центнер с гаком), – сказывается то обстоятельство, что у нас были совершенно разные отцы. Несмотря на свою физическую хлипкость, брат не упустил не единой возможности, улучшить свой социальный вес, если дело касалось моего унижения. Очевидность того, что кто-то в селе, был постоянно заинтересован в этом, мотивируя его прилежание.
В свое время, он заочно окончил Сумской педагогический институт имени Макаренко, уже имея, на то время, диплом Конотопского индустриально-педагогического техникума.
Помимо преподавания каких-то второстепенных предметов в школе, – он содержал достаточно крупное, – по меркам убитого (колхозом) села, – натуральное хозяйство; настойчиво продвигаясь к взлелеянному в мыслях благосостоянию. Он возился с крупным рогатым скотом; обрабатывал землю примитивными сельскохозяйственными приспособлениями; завел неплохую пасеку. Со временем – обзавелся, даже, круглой фермерской печаткой.
В это же время, кто-то (что-то?) надоумил(о) его вести себя со мною так, словно мы рейнкарнировались в пределах XVII – XIX веков, – я был его крепостным, а он – моим помещиком. Со стороны, это смахивало, понимаю, на какую-то заигранную (мело)драму. Колхозные утырки, думаю, наблюдая всю эту возню, всячески поощряли его способность: превратить обычную родственную связь, в преднамеренное противостояние.
Никакой классовой враждебности, я к нему не испытывал, относясь, скорее всего, ко всем этим ролевым играм, как к непреднамеренному шутовству в театре абсурда. В своих мыслях, я давно уже отправил всех этих надзирателей за дальний лес.
И жил, со своей матерью, на другом конце села, не ставя ей в вину очевидного факта, что она наградила меня таким братцем. Я занимался своими рассказами, которые удавалось-таки печатать в киевских газетах; набивая первые синяки на литературном поприще. Пытаясь, поначалу, искать способы войти в доверие к киевским снобам; стойко переживал предвзятое к себе отношение. По надуманному мнению, сельский человек не сможет, априори, без специального диплома, без участия маститых литераторов, развить в себе литературный (божий) дар. Это, крайне, ошибочное мнение.
Преобладало внутреннее настроение, что я, изначально, не ожидал к себе иного отношения. Сельское происхождение, не подразумевало легких путей к достижениям выстраданных целей. У обладателя достаточной силой воли, возникала неодержимая жажда учиться: преодолевать всевозможные трудности, совершенствовать свой внутренний мир. Затачивая свой разум на творческих делах, можно было превращать жизненный опыт в литературный стиль, проявляя – при этом – завидную настойчивость в создании личного, творческого пространства.
Необходимо оговориться, что больше всего времени в этом противостоянии – приходилось отдавать трудам праведным на обширном приусадебном участке.
Выращивать приходилось все: клубнику, картофель, капусту, огурцы, свеклу, лук, помидоры.
Львиная доля урожая – уходила на рынок в Конотоп и заезжим торговцам из Донбасса. Что позволяло, мне с матерью, учитывая ее неплохую учительскую пенсию, в материальном плане, полностью сводить концы с концами, даже в самые трудные годы, становления украинской государственности.
Отцовский сад, послужил нам надежным подспорьем. Об этом замечательном саде, мне удалось, тиснуть-таки сносный рассказец, в одной из гебэшных газет, в 1999 году, претендующей на вечно вакантную роль: самого интеллектуального издания в Украине. Спецслужбам нравится заигрывать с творческой интеллигенцией, повышая собственное самомнение. Служивые, в моем случае, не разобрались в авторстве, повелись на новизну, не пробив по своим каналам у местного авторитета, как он относиться к моему писательству, чем сильно уронили ему, и многим, свойственное им, напыщенное достоинство.
Часто, Юра звал меня в помощь, чтоб управиться с его работами, на что я, вначале, по-братски откликался, все еще пытаясь сохранять подобие определенных родственных отношений.
Это разделило мой срок, пребывания в этом селе, ровно наполовину. Единственный случай испортил все эти натянутые отношения – он продал, за небольшую плату, имеющийся у него шифер, типичному украинскому мафиози и сексоту Бар…кову, – местному «дону Карлеоне». В то время, как я с матерью, очень нуждался в кровельном материале.
Брат пригрозил мне, что не станет кормить меня, когда мать помрет, и я, обязательно, пропаду с голоду.
Оставалось – не заострять внимание, на словах болезного. Пришлось расценивать его выступление, как некий клинический случай, рассчитанный на уши заинтересованных зомби. Избавившись от всего духовного, колхозники, передали свои физические оболочки – местным правителям… так легче было выживать в условиях колхозного гетто.
У попавшего под пресс начальника, не оставалось никаких шансов. Люди превратились в собственность коррумпированных чиновников. Дошло до абсурда: лечение – как сто, и двести, и триста лет назад – у ворожей.
Все, что творилось под Конотопом тогда, очевидно, существует до сих пор в каких-то более извращенных формах. В качестве заступника у бога, отравившиеся имперским смрадом «московского патриархата», определили населению «Святого», беспощадного ордынского наместника Неврюя (Александра Невского). На выборах, это постоянно выливается в ненависть к украинской независимости – «голосуют» только за ее врагов!..
Юра купался в сплетнях, которые приносили ему потерявшие разум старухи, греясь в его жарко натопленной хате. Они восхваляли его прилежание. Это было похоже на самолюбование в лучах неожиданно нагрянувшей славы; ему, очевидно, казалось в те дни, что он, наконец-то, поймал бога за бороду.
Показательно, что среди завсегдатаев этих посиделок, была, некая Дав…на, в историческом плане, фигура в чем-то даже примечательная для всякого украинского села: сексуально, обслуживающая колхозных руководителей, включая в это число и представителей Третьего рейха. За что взыскала себе определенный авторитет у мужской половины села.
Брат, несомненно, принимал близко к сердцу слова этих безобразных старух. Со мной, он считал, скоро будет покончено. Мне приходилось очень сильно экономить топливо.
Парадокс, но вокруг моей хаты росло много деревьев, которые я мог бы превратить в дрова. Но, – чиновники отыскали в законодательстве закон: запрещающий это сделать. Более того, местные сексоты выкраивали себе участки с моими деревьями, которые взрастил мой отец.
За спиленные мною березы, прокуратурой был подготовлен многотысячный иск от имени украинского государства! Судья Кущенко, склонившись над прокурорским иском, долго сетовал на Уголовный кодекс, что для уголовного преследования, не хватило совсем незначительной суммы принесенного «ущерба». За свои же деревья, я обязан был уплатить по решению суда, всего лишь значительный штраф. Лицемеры, которые опустошили в округе многие леса (без ощутимой пользы государству), достали меня, сдирая три шкуры, за три спиленные березы. Леса выпиливались в пользу местных сексотов, чтоб они подняли, зажиточностью, свой авторитет в глазах местных зомби.
Я всегда был настроен патриотично по отношению к Украине. Отчего, этот приговор – воспринимался мною болезненно… вдвойне.
Конформистская позиция моего братца с властью, тоже не удивила меня. В эти дни, наши расхождения с ним измерялись в парсеках, как между Солнцем и Альфой Центавры.
Мои шаги в литературе, в это время, становились все тверже, несмотря на все эти перипетии. Я, еще, пытался хоть что-то вырвать из существующих только на бумаге льгот для своей матери, оббивая пороги судов и прокуратур. Этими льготами пользовались все приближенные к власти холуи, кроме их владелицы, получая за нее качественное топливо, как бы в насмешку, что ей холодно в плохо натопленной хате.
Постепенно, я проникал в этот замшелый коррумпированный мирок. Изучая его чисто империческим путем, как некий коррупционный механизм. Профессура, правда, в помощь мне, подобралась специфическая, в чем-то, даже, не лишенная определенных дарований. Они внушали мне, что для них законы не писаны; людей, почитали – за мусор; жить приучали по законам их волчьей стаи. Они почитали себя здесь небожителями; устраивали царские охоты в отъезжих лесах.
Эта власть, возглавляемая кровавым Кучмой, планомерно превращала Украину в «окраину» возрождаемой Российской империи, в свою вотчину; создавая механизм такой власти, при котором, любое отклонение от курса воссоединения с бывшей метрополией, создавало ситуацию социального взрыва, аннексий, сокращения территорий, вплоть, до окончательной потери суверенитета.
Двоюродная сестрица, получившая в пользование обширные склады на предприятии «Авиакон», – производящих ремонт российских вертолетов, – заняла заметное место в когорте этой слипающейся, коррумпированной, фронды. До этого, она упорно строчила на меня доносы, как, собственно, и ее мать (тетка); очевидно, также, и на работников военного предприятия. Обычная карьера совкового рабочего, избравшего стезю стукача.
Блудливой Моне удалось прибрать в свои руки материну часть нашей общей хаты, – уютный кусочек нашего детства. Не даром мне угрожала, что отправит меня в тюрьму. Она решила, что звездный час пробил, и пришло время поквитаться со мною.
Так обозначалась фабула будущего романа: «Трепанация ненависти». Эта работа требовала абсолютного терпения, и более десяти лет трудов праведных. Начинать тюремные главы, желания не появилось; пришлось, срочно, бросать все «нажитое непосильным трудом».
Накануне, я застал всю эту камарилью в прибрежных кустах за Сеймом, во главе с районным прокурором Мухой.
Мне подумалось тогда, что: «Бог не выдаст, – свинья не съест», – однако не стоит, и дальше, испытывать Его терпение.
Что помогло мне выжить в этой борьбе? Духовный ангел хранитель? Провидение? Абсолютная энергетическая субстанция – Космический Разум?
Внутриродовое противостояние приобретало какие-то новые, замысловатые очертания. Брат оказался на стороне двоюродной сестрицы. Если ее когда-нибудь арестуют, как российского шпиона, я совсем не удивлюсь. Пока же, лубянская крыса, опускала коррумпированный Конотоп еще глубже в гиену огненную коррупции (так ему и надо!): покупала себе квартиры, изделия советского автопрома, в виде подержанных «Жигулей». Обзавелась новым мужем (старый – проживал рядом, со старшей дочерью).
Двоюродная сестра обеспечила неплохое юридическое образование сыну и благословила его на брак с внучкой местного альфа-сексота. Очевидно, надеясь, в обозримом будущем, в безобразных судах Конотопа, сыскать место для применения открывшимся возможностям.
До моей ретирады, над моей только что перекрытой шифером крышей, какое-то время, даже, барражировал отремонтированный на «Авиаконе» военный вертолет.
Поселенный по соседству «стукачок», в отжатом сельсоветовском доме, которого, устраивались сексуальные оргии, однажды, приволок ко мне пилота, Вадима. В синем, рабочем комбинезончике, этот летун, сильно смахивал на советское резиновое изделие №2.
Тогда же, «под видом рыбака», ко мне домой, зачастил бандит из Центрального рынка, предложивший выкупить материну часть хаты.
В конце концов, я продал половинку материной хаты. Уже участились бандитские нападения, обстрелы и разбой…
Пригнали банду какого-то «Клима». Эти бандиты были вооружены ружьями; стреляли по крыше, по мне и по матери.
После каждой «акции устрашения», зондеркоманда состоящая из четырех конотопских гопников, «накрывала поляну» на виду под моими окнами, закатывая свой «пир на весь мир».
В последний раз, явились уже совсем какие-то татуированные рецидивисты.
Безоружному, мне, было больно видеть, как страдает моя мать – бывшая учительница.
Мать, с большим трудом, передвигалась по хате и слабо видела.
После попытки фальсификации уголовного дела и поражения «Оранжевой» революции (я был непосредственным ее участником), после появления татуированных гопников, я – бросив около пятнадцати соток элитного сорта клубники, – отправился «в бега».
Одну из последних ночей, опасаясь очередного нападения бандитов, мне пришлось ночевать у своего братца. Он превратил это в ночь торжества своих идей. Мне сильному, патриотически настроенному, гражданину своей страны, давно привыкшему жить трудами рук своих на своем клочке земли, пришлось покидать милые приделы своей малой родины. Лицо брата выражало определенную степень внутреннего блаженства: он надавал мне изрядное количество «умных» дельных советов: как подобало себя вести.
…Целый год, я провел на стройке в Тюмени, после чего отправился в Киев…
2
Вернулся я в это село только через семь лет, чтоб похоронить мать.
Мать умерла в 2011 году, в июле месяце, при избранном в президенты гражданине Януковиче, – откровенном российском шпионе, – призванном обеспечить «поглощение» Украины, Российской федерацией, по проекту: «Таможенный союз».
В селе, активизировались действия пророссийской агентуры. Кое-где, в щелях заборов, провокационно торчали голубые флажки победителей – агентов российского влияния, прятавшихся под вывеской «Партии регионов». В захвате власти, чувствовалась особая заслуга местного мафиозного сексота Бар…ва. Дон Карлеоне, примерно, «муштровал» свою агентуру.
Мы добирались из Конотопа на такси, с племянником Женей. Доставили, в багажнике, продукты на похороны.
Во дворе брата всеми делами «заправляла» двоюродная сестра, Мона (детское прозвище), которой помогала супруга заигранного киевского сексота. Это была настоящая вражеская спайка, в которой нетрудно было подметить неприятный подвох: вроде бы, кроме этих, некому было управиться.
Киевский сексот, преподаватель «Политехники», и его побратим (инженер из какого-то военного завода), сын которого, прислуживался режиму диктором Першого украинского канала, одновременно поселились в заброшенном селе. Они синхронно приобретали, в начале 90-х, по бунгало, потом, по мере возрастания возможностей, планомерно расширяли свои владения. Скоро, оба хозяйства, как раковая опухоль, покрыли почти весь сельский Выгон. Физиономия диктора Т., – уже давно не помещалась на лобовом стекле автомобиля, не то на телеэкране. Бродили упорные слухи, что в диктора возникли серьезные проблемы на телевидении из-за сильно раскормленной репы.
Обратно пришлось выбираться в маршрутном автобусе, в обществе каких-то подозрительных чернобыльцев и колхозных лодырей. Обычных сельских алкашей.
Сборище спившегося отребья выглядело, словно «экипаж машины боевой», или «подводной лодки в степях Украины». Украинские ватники, представляли собою, набор определенных функций, отслужившего государственного механизма, рухнувшего в историческое небытие – Советского Союза.
Это они составляют «общество», от имени которого местный клан, управляет земельными угодьями, – поделив их на паи, – сдавая в аренду каким-то сельскохозяйственным структурам. В случае восстановления военной экономики: земля, – подсказывает мне интуиция, – снова вернется в колхозы.
Я с трудом представляю, как мне удавалось прожить в этом бедламе больше десяти лет, и не превратиться в интеллектуального инвалида. Хату, наполовину уже, уничтожил шашель. В моей памяти, остались жить, обширные клубничные грядки, и отцовский сад…
Приученные находиться в стаде «жыты, як уси людэ», – зомбированное население, – «вросло» в единственно возможную форму выживания: существу, за его лояльность и проявляемое малодушное, соучастие в преступлениях во время выборов, гарантировалось покровительство местного альфа-секота.
…В автобусе, как обычно, много шума из ничего.
« – Табачник знае свое дило. Правэльно робыть, шо нэкого нэ слухайе». – Лестные оценки, касаются работы министра образования. Это предполагает, что в салоне появилась сноха местного «дона Карлеоне», вместе со своей взрослой дочерью. Они разместились на сидении где-то сбоку, и чуть позади меня. На этом доне, – альфа-сексоте, – точнее уже на его снохе, – держится сельское «образование», в котором она занимает доминирующее положение. Я-то, грешным делом, подумал, что разговор заведен о Табачнике, лишь потому, что недавно выбросил в Интернет статью об этом рафинированном министре-украинофобе? Заставляю себя не обращать больше внимания на эту мышиную возню. Все, в этих головожопых, подчинено единственному закону – выживания в условиях патерналистского одичания. Лесть, приравнивается к щедрому подношению, как средство оплаты за свое земное существование.
Дальше, меня занимают лишь пейзажи, милой сердцу, малой родины.
Среди зеленых крон, промелькнула шиферная крыша дома моего, не раз обстрелянная бандитами. Когда я еще вернусь к своим пенатам? И, повернусь ли вообще? Смогу ли еще хоть одним глазом взглянуть на запущенный отцовский сад?
…Уже в следующем году, гопники, получив отмашку, набросились на братца…
Со своим натуральным хозяйством, Юра, не вписался в пророссийскую военную доктрину, относительно развития украинского села. Случалось, что до этого у него взимали дань: уводили из пастбища бычков.
Тогда, стало очевидным, принятое окончательное решение – выдворить его за пределы контролированной территории.
С его исходом, жена вынуждена была распродать натуральное хозяйство, в котором он души не чаял.
…Юра попытался скрыться на благополучной Западной Украине. Не вышло. Переехал в спокойную Житомирскую область.
Брата нигде не принимали. Свой устав, не позволял ему жить в чужом монастыре.
Он явился ко мне, в Ирпень, где я тогда снимал квартиру. Женщина, с которой я в это время жил, – Жанна (поэтесса Юанна Подтоцкая, пишущая весьма приличные стихи (http://www.stihi.ru/readers.html?janin68.), – приняла его на работу (занималась ландшафтным дизайном).
Очень скоро, она вынуждена была признать свою опрометчивость. Клиенты усмотрели в его глазах: лишь отражение реликтовой зависти. То, что он культивировал в окружающих, расцвело в нем самым пышным цветом. А ведь, говаривал мне, что внутреннее никак не проявляется в человеке. Еще и как, проявляется!
«Это же какое-то недоразумение! – жаловалась, мне, Жанна. Метафоричность мышления, управляет эмоциями поэтесс. – Он остался в своем, сельском мире. Чувствуется какая-то, детская, нереализованность в этом человеке. От этого – неодолимая зависть. Он пытается советовать, когда надо, тупо, вкалывать. Клиенты, на него, жалуются. Это очень солидные люди. У каждого – определенный вес в этом обществе. С целыми табунами прислуги. Какие вы, оба, разные…»
Неожиданно, Юра приобрел обычную хату, на забитом хуторе, в Черниговской области. Судя по всему, – это была отчаянная попытка, спрятаться от внутреннего страха, уничтожавшего его.
Откуда, в скором времени, перебрался в Сумы, упросив меня съездить на этот хутор, что – рядом с Бахмачем.
В средине весны, я предпринял вояж на этот хуторок. Эта поездка открыла мне, что у его страха – глаза огромной величины. Хутор существовал без всякой связи с внешним миром.
Сосед, очевидно, единственный проживающий гебнюк (какой населенный пункт без этой гниды?), попытался выяснить причины очередной склоки в Киевраде. Он пристально следил, оказывается, за украинской политикой. Я это выяснил, когда ходил приглашать его в братову хату, чтоб распить привезенную бутылку водки: на крыше у него торчала спутниковая антенна. По его мнению, каждый прибывший из столицы прилично одетый гражданин, должен жить политикой. Естественно, что никакого отношения к коррупционным скандалам в Киевраде, я не имел, поэтому не торопился удовлетворять его любопытство. Там, насколько я понимал причину киевского противостояния, некий прыщ на ровном месте, Лесык Довгий, решил удовлетворить свои амбиции в кулачном противостоянии с чемпионом мира по боксу в хевивейте, претендентом на мэрское кресло, Виталием Кличко. Больше всего умиляло в этой высосанной из пальца истории, что сельский чудик, придерживался стороны вздорного мажора.
3
«Здоров! чи ты ищэ жывый? Чы, як?» – Слышится, в трубке мобильного телефона, голос моего братца. Такое обращение может сбить с толку любого, если ему не приводилось выживать в условиях села. У меня богатый опыт – поэтому я глубоко не вникаю в суть подобного обращения. Соматическая сущность приема, усиливает агрессивный рефлекс нападающего; помогает ему захватить пространство для общения, осуществляя давление на панцирь внутренней защиты собеседника. В условиях села приживались особи, прошедшие качественную подготовку в пенитенциарных заведениях (в советской казарме). Насилие и садизм, в подобных учреждениях, составляют свод неписанных законов (понятий). Коммуно-гебистская фронда во власти, насадила отношения в наших селах – армейской казармы и тюремной камеры. Братец, я догадываюсь, хотя и не говорю ему и никому, по некоторым причинам, был «завербован» в стукачи бывшим директором школы, сексотом Петруней, что позволило ему поступить в вуз, сделавшись опорой любого пророссийского проекта. Завербовавший его, не имел достаточного авторитета, чтоб брат закрепил за собой надежное место под солнцем.
Я буркнул что-то в ответ, и уже, было, собирался поведать братцу о крепости своего здоровья, что, мол: «Не дождетесь!», – как отвечал старый еврей на все обращения своих знакомцев. Но, – в описываемом случае, – произошла досадная заминка.
Из трубки полился пространный монолог о том, как брат удачно устроился дворником (испугался признаться в каком городе), в дачном кооперативе. Узнаю все подробности его быта. Он, оказывается, поселился в домике управления, а дешевые продукты (соленую кильку и ячневую крупу), покупает вблизи, на небольшом базарчике.
Дальше выяснилось, что он сильно скучает по дому, и хоть сейчас бы пешком отправился в родное село.
« – Дужэ красиво у нас! – Заключает кулик, похваливая свое болото. – Такойи прыроды нэгдэ нэмайе! Я в Грузийи – жыв. В Чечни – служыв…» – «Эту красоту еще надо видеть». – Успел я вставить свои пять копеек. – «Я шысть десяткив прожыв у своему сэли, и вси миста ци добрэ вывчыв, – продолжает брат. – Тилько, на старости, прыйшлось поскитаться…» – «Не надо было залупаться», – намекаю на причины его спешного ретирования из села. – «Я нэкого нэ трогав», – защищается братец (во что, я охотно ему верю).
После «Оранжевой» революции (я активно принимал в ней участие), я вынужден был оставить это село. Угасла последняя надежда на спокойный творческий труд.
Мафиозная власть в Украине сильно укрепила свои позиции: стало больше беззакония. Бандитская сущность ее не изменилась не на йоту. Хемингуэевский колокол – тревожно зазвенел по всей Украине. До власти прорвалась пророссийская клика.
Ситуацию можно было рассматривать, как крах последней надежды на то, что страна, когда-нибудь, выберется из-под обломков Российской империи. Биомассе дали повод поверить в восстановление некоего подобия Советского Союза – с привычным колхозным укладом и дешевой колбасой из хрящей за 2. 20. Следующим этапом, после посадки патриотов в концлагеря, как латентных «приспешников Адольфа Гитлера», можно было поднырнуть под омофор Кремля.
Село втянули в глубокое противостояние.
Под этот шумок, – отправился за решетку, некто, Петро. Однажды, он въехал в село, на своей подержанной «Победе», аки египетский фараон на боевой колеснице.
Его тесть, умудрился пропить благоустроенную квартиру в Сумах. На этой жилплощади, была прописана его дочь, с мужем – Петром. Попытка Петра пристроить нерадивого тестя в дом для сумасшедших, не привели к положительному результату. Единственное, что сумел он сделать, так это: зачем-то доставить вечно пьяного Костура… До ближайшего супермаркета?!
На остатки вечно зеленых американских денег, Петро купил на конце села хату; завел пару коров (молоко продавал, исключительно, в Конотопе), свиней. Стал обрабатывать землю обширного огорода. Как всякий человек, не лишенный предприимчивой жилки, зарабатывал себе первичный капитал. Со временем, в его пользовании, появился потрепанный «Запорожец». Он занимался, даже, извозом.
Со временем, жена (младше его на четверть века!) родила ему сына.
Забирал на воспитание детей своей сестры. Оказавшейся за тюремной решеткой? Ему начинают поступать государственные выплаты, дотации. Здесь, Петро, якобы, похвастался где-то своими доходами, – чего, в данном селе, делать категорически нельзя. Каждая копейка контролировалась альфа-сексотом. Самостоятельные люди, нигде не в почете. Мало ли, чё им взбредет в головы?
Дальше, все разыгрывается, как по нотам. Четырнадцатилетнему акселерату по соседству, вменяется показать «дурашливому» дядьке свой окаянный отросток. Этот момент, вроде бы, не упустила зафиксировать в своей памяти его мать. Оказалось, что Петро (вытащили признание из детей!): «проявляет интерес к раздетым сироткам». Всплыла, к тому же, еще, первая судимость, за хулиганство.
Короче, модная «педофильная статья», которую ему пришили, на глазах обрастала новыми уголовными подробностями.
За то, что мужики постоянно привечали нас, сельскую детвору в колхозной бане, оказывается, за то, можно было упрятать их всех, без разбора, за суровую тюремную решетку.
«Хорошо, что теперь уже не расстреливают, как польских или английских шпиёнов, – слушая не придуманную историю по телефону, резюмирую я: – а только подводят под уголовные статьи…» – Я размышлял о превратностях человеческих судеб при тоталитаризме. – «Сколько людей осталось в селе?» – Спрашиваю. – «Якось приглашалы мэнэ у выборчу комиссию, – не сразу, ответил брат: – шось… чоловик зо трыста выборцив, залышылось. Добавыть сюда – пьятэро дитэй… Оцэ, и всэ насэлэння». – «Отгеноцидили село, – делаю я безутешный вывод, по самое дальше некуда». – Горькие выводы пролетают мимо его ушей. – «Ты хоч когось щэ помныш?», – поинтересовался брат. – «Я не злопамятен, – пробую шутить, – но, память у меня хорошая». – «Тоди ты должен помныть Бобра. Толика, вжэ, нэма в жывых. Отравывся нэкачэственною горилкою», – говорит брат об одном несчастном персонаже, из грустной сказки сельского бытия. – «Пассивный педераст, который, вдвоем с подельником, изнасиловали старуху, за что отбарабанил свой строк на зоне. Говорили, что он мочился под себя, и прятался от людей. Это его понуждали, потом мне, таскать обоссаное мясо», – отвечаю. – «А, Дубшина, Ивана?» – «Этот-то, что натворил?». – «Пошов у болото! У – Багно. За ным, бэз слиду, там жэ, пропав – и Мыкола, Крамарэнко». – «Делириум тременс. Белая горячка», – словами из известного фильма, оцениваю божественную драматургию.
4
В следующий раз, тема разговора касается наших родственников.
У бабушки Татьяны было пять родных братьев (Максим, Иван, Феодосий и Илья) и пять родных сестер (имя старшей сестры стерлось с памяти, Харитина, Фенька, Манька), – поэтому есть о ком беседовать.
Судьба сестер складывалась в приделах родного села. А вот, братья – Ивану и Феодосию – пришлось бежать из села (первому пришлось скрываться от органов). Сообща, они творили коллективизацию, организовывали под Конотопом – Комсомольскую коммуну.
Дед Иван, председательствовал в каких-то Кардашах, за небезызвестным Спадщанским лесом. Сотворил коллективизацию – в одну ночь! В памятном тридцать седьмом году, ему инкриминировали воровство дорожек в каком-то православном храме. Пришлось скрываться по подложным документам. За него, на строительство «Беломоро-балтийского водного пути им. Сталина», отправили старшего брата, Максима (подорвет там здоровье, и умрет, уже, после завершения строительства). Иван, учительствовал во Фрунзе. Оттуда ушел на фронт, прошел всю войну, вернулся живым. В 1973 году, наведался в село, освобожденное им под чужой фамилией. Он, этот день, запомнит на всю оставшуюся жизнь. Возле сельсовета на него набросился партийный активист. «Ты – враг народа! – кричал Лузан. – Ты – арестован!». Дед, спокойно, освободил свою руку. Женат дед был на узбечке.
Феодосий, на фронт не попал, проработав машинистом тепловоза в городе Хилок, что в Читинской области.
Дед Илья, оказался в плену, у Белоруссии.
Вспомнили, как Иллюшка выживал в плену. «Заводят, – со слов деда (он считался самым «туповатым» средь своих братьев), – в их барак очередного военнопленного. Ильюшка, с верхних нар, хватал его вещмешок, забирая «сидор» себе. Однажды… узнал во вновь прибывшем, Ушатчука (отца еще одного, очень приметного сексота). «Этот точно сдаст его, как первого комсомольца!» – пронеслось в мозгу у Ильюшки, и, в ту же ночь, он совершил свой побег, на который до этого никак не решался.