Не взирая на шовинистические взгляды этого разношерстного народа, с которым мне приходилось сталкиваться в этом зловонном месте, я все больше проникался к нему нескрываемой симпатией. Я научился получать определенную радость от общения с такими людьми, даже если наши споры с Марией Алексеевной, например, очень часто переходили в горячие перепалки. Эти люди несли в себе заряд настроений всего постколониального общества, которое сложилось, на то время, в Украине.

Одно время я было попытался было налаживить связи с профукавшими власть патриотами, – «профессиональными украинцами», – которые, сцепившись меж собою в борьбе за власть, забывали обо всем на свете; варились в собственном соку. Имея более чем скромные таланты в любых сферах человеческой деятельности, они – априори – не могли повести за собой народ, который по-прежнему контролировали секретные службы (в большей степени российские). Основной производственной деятельностью для всех «профессиональных украинцев» оставалась сфера регенерации ненависти к России (я проникал в эту специфическую среду напыщенных самолюбцев не дальше прихожей «Будынка пысьмэнника», что на Банковой, 2).

Но, что, сам по себе, может стоить политик, который не знает, что такое настоящий жизненный успех? В это трудно поверить, но, глядя на современную политику, я привык видеть, что у кормила страны собрались толпою только те люди, которые не в чем по жизни не проявили себя. Они привыкли действовать стаей, нападая на отбившихся, топя в грязи своих бывших соратников, занимаясь дворцовыми интригами, и по старинной привычке украинских гетманов, до недавнего времени, бегая, в основном, в Москву. С обретением Украиной независимости, география их обивания порогов качественно изменилась.

…Вот наглядное пособие хлипкости украинской независимости: толпы нелепых колхозных алкашей, явившиеся в Киев на заработки из своих Голопуповок и Мухосранска, с которыми я недавно копал целебную глину по всему Киеву, с которыми я, лоб о лоб, столкнулся здесь, на Выдубичах, – сукиными детьми, – не на секунду не теряли чувства превосходства над патриотами. Кто-то, ведь, поддерживал в них видимость «ничтожности украинской независимости»?..

Собою, своей откровенной наглостью, они навязывали свое пренебрежительное отношение ко всему украинскому. Здесь, как и в себя дома, они пытались ничего не делать. То есть бражничать, болтаться со столицы в село, и из села в Киев, и за это получать еще деньги.

Став невольными свидетелями наших бурных интеллигентских споров с Марией Алексеевной, они не были готовы понять, в чем же соль этих ненужных перепалок, которые ни к чему, казалось бы, не ведут. Для них было однозначно то, что за каждого из них все давно решили. К этому они были приучены в своем селе, теми засекреченными агентами спецслужб.

Созданные патерналистское общества, с поддерживаемой в них верой в строгого и справедливо-доброго отца, служили средой разъедающей как щелочь украинскую независимость!

– Чем, собственно, отличаются все эти церкви? Я, например, не понимаю, – спрашивает кто-то, и объясняет, мне суть наших споров с Марией Алексеевной, – для меня все церкви одинаковы. Попы, есть попы.

– Да, собственно, не в чем, – говорю я, – одно и то же Средневековье. Если человеку безразлична своя страна, своя собственная перспектива, то ему все безразлично. – Пробую предельно ясно провести черту между навязываемым извне мироощущением чуждой нашему духу церковью и, собственно, государственным мышлением свободного украинца: – Свободный человек должен выбирать себе правильную дорогу!

В ранней юности таких путей больше чем предостаточно. Человек определяясь в лабиринте жизни ежечасно, сам, на основании тех же заложенных в него принципов морали, данных ему от рождения средой, воспитанием, образованием, мироощущением, сам определяет в какой переулок лабиринта ему повернуть в данной ситуации, чтоб поскорее выбраться на сравнительно ровную дорогу, когда нужно, открыв в себе божественное предназначение, отдать себя всего служению делу, своей стране или, наконец-то, своей отчизне… Соизмеряясь с правотой своего мироощущения, можно продолжать долго в том же духе. На перекрестках этих дорог толпятся разные люди, в виде регулировщиков: не только родители с их ненужным советским опытом выживания и шпионы-«святоши» с Лавры, призванные под ружье политикой «средневекового» Московского княжества. Свободному человеку надо все время «шурупить» мозгами, выбирая пути, ведущие к свету.

Если выражаться кратко, в чем же суть тараканьих споров под плинтусом – это: свобода и несвобода!

Помню, было воскресенье, дело шло к десяти часам утра. Я был на кухне, туда зашла Мария Алексеевна, и тут же возник какой-то спор, суть его выветрилась уже, потому что тут же в коридоре возник какой-то тип, и начал упрекать:

– Вы не даете спать! Опять грызетесь! Вот я…сейчас…

– Что ты мне сделаешь? – Спокойно отреагировал я на его агрессивный выпад. – Соображаешь? Посмотри на меня и на себя в зеркало! Половина девятого, пора вставать и шуровать на канаву!

Тот, моментально, сник.

Мое поведение понравилось Марии Алексеевне. Я умел без особых усилий усмирять разношерстное племя бывших колхозников.

В день, когда надо было прощаться, Мария Алексеевна приняла самое деятельное участие в моей дальнейшей судьбе. Она звонила куда-то, доставала телефоны, советовала: как лучше договориться с новым комендантом. Речь шла о возможной аренде комнаты.

– К своим знакомым я не могу тебя посоветовать, – говорила она. – Это такие старушки…Ты с ними обязательно будешь спорить! Ты долго там жить не будешь. – Это было справедливое предположение.

Я же просил ее не беспокоиться. Уж лучше схожу в Спилку письмэнныкив; у них, как будто бы, что-то есть в Ирпене?.. Я мог уже надеяться, написав к тому времени один надежный рассказ о Лавре, который смог бы помочь мне пристроиться?.. Но, пообщавшись на вахте, я понял, что сам закрыл себе дорогу туда.

В этом здании шел какой-то обязательный ремонт. Меня, как автора, я так понял, не только не ждали, но к счастью даже отказались выслушать. Я не стал набиваться, тем белее, что в охране мне посоветовали уже съездить в тот же Ирпень и поискать квартиру там, в частном секторе.

Что я, в скорости, не откладывая в долгий ящик, и сделал…

Я проник в этот небольшой уютный городок без всяких протекций и знакомств, сам, по своей воле. Я снял квартиру у хозяйки, в которой мог писать сколько хотел.

Нашел я, как не странно, себе новое место жительства недалеко от Дома творчества их писателей. Нашел без труда, где завершил многое из того, что начал на Выдубичах. Ведь именно здесь я смог в два раза больше времени посвятить своему любимому делу.

Благодаря тому же Окаевичу, через некоторое время я нашел возможность познакомиться с некоторыми аспектами работы спецслужб со своими осведомителями, и чуть было сам не стал активным ее участником, чуть было не наладил на родной фирме сексотскую сеть, благо, находясь на кухне, стал невольным заложником возникшей ситуации. Один колхозник, работавший здесь сварщиком, похвастался мне, что они под носом стащили у нас аж… две трубы. Это, похоже, было на проверку, устраиваемую мне Окаевичем.

Я, несмотря на то, что отвечал только за сохранность печатей, «донес» об этом своему начальнику.

…А через два дня, этих сварщиков настигла «неожиданная проверка», и две недостающих трубы пришлось, как потом выяснилось, возвращать на родную фирму…

Окаевич «решил взять», якобы, «перепугавшегося» сельского алкаша к себе «в оперативную разработку», велел мне «наладить с ним прочную агентурную связь». Парень, вскоре, исчез из моей жизни…

А я стал начальником охраны на данном объекте.

В этот промежуток времени вместилось звонок журналиста Ш., из одной редакции, в котором была опубликована версия моего рассказа о Лавре. Они, даже, намеревались принять меня в работники. Этому помешала работа над восстановлением моего писательского архива, которой я был занят в то время. Короче, я рыл землю во всех возможных направлениях, старался быть везде востребованным…

…С выходом очередного Указа президента, Киев заполонили толпы контрреволюционеров…

В это же время, я побывал в Москве.

После недолгого перерыва здесь меня встречал уже совсем другой город, все больше выглядевшей по-домашнему, чем в те, былинные времена Советского Союза.

В Москве было уже много новизны. Она все больше хорохорилась перед всем миром, прочно подсев на газовую и нефтяную иглу. Все яснее проступало желание Москвы восстановиться за любую цену.

От очередного исторического обвала Московского улуса в 1991 году пострадала косматая туша, казалось бы, несокрушимой когда-то Российской империи, здоровый вид которой, раньше обещал многим ее аборигенам, чуть ли не мировое господство, ради которого они согласны были веками держать в черном теле не только себя, но и подвластные им народы. Москва вроде бы и не желала с этим смиряться, но ей, просто, указали ту дорогу, по которой пошло все человечество, и ей снова пришлось ложиться в прокрустово ложе современных мировых порядков, которые вроде и не она устанавливала. Она, по-прежнему, мечтала играть роль центра мировой политики, третьим Римом; однако уже не позволяла это делать закомплексованность на собственной отсталости, как и на собственных грехах. Собственная церковь, воскрешенная для этого дела, уже не справлялась с этим делом. Она б и рада в рай, да грехи перед народами не позволяли это сделать.

Оказавшись, чуть ли не на обочине всей цивилизации, Москва лихорадочно искала пути возвращения былой привлекательности. Она все больше обращала на себя внимание здоровым румянцем спящей под одеялом нефтедолларов красавицы, теперь уже насилованной жирным и старым, как этот мир, капитализмом; спешила мимо меня на хороших машинах, хорошо питалась…

…Я бродил по ней, ища необходимых редакций, в расплавленном летним зноем воздухе, сидился на скамейку возле памятника Пушкину. Бродя по Тверской и по Красной площади, заглядывал в какие-то живописные закоулки в центре столицы, подспудно напитываясь там какими-то новыми ошеломляющими впечатлениями, впитывал в память яркие краски и запахи. Я ощупывал взглядом людей, случайно оказавшихся рядом со мной; записывал в память их голоса…

Напыщенный сочными красками Кремль, после того как он перестал для многих в мире считаться «вместилищем зла», стал для меня сразу же каким-то картинно-лубочным, будто декоративным. Вся его сказочная пестрота, теперь напоминала мне страницы из многих русских народных сказок, где есть глуповатые цари, живущих в таких же теремах, которые выдавали своих прекрасных дочерей замуж за настоящих Иванушек-дурачков.

Для России персона Дурака, такая же востребованная историческая необходимость, как и тот же царь, или преступник-тять… Как-то на задний план сразу же уходит простой народ. Вспомнить хотя бы историю с Василием Блаженным и грозным царем Иваном 1V… Чудный своими завитушками собор называемым в народе в честь этого блаженного, – самый прекрасный памятник образу народного любимца! Он, оказывается, был посредником между царем и народом. Так создавались сказки… Нынешним владельцам, наверное, все же скучно сидеть теперь в этих хоромах, зная какие дела вершились здесь еще не так давно…

…Мавзолей…Спасская башня… Фотографируюсь на их фоне…

«А я иду, шагаю по Москве», и запоминаю все для этого рассказа!

Про себя отмечаю в ней большие изменения, которые мне, как украинцу, сделали этот город окончательно чуждым, хоть это всегда было так, если смотреть прямо исторической правде в глаза, но теперь эти различия прямо лезли в глаза со всех имеющихся щелей.

Мы все дальше и дальше уходим друг от друга, мой народ и она, – я, и та же Москва. Случайно попав в ее плоть, как заноза, я уже начинаю оценивать ее как бы со стороны, анализировать происходящие в ней процессы, являясь для ее духа, как бы инородным сгустком энергии. Меня уже не впечатляет амбициозный аляповидный памятник маршалу Жукову, возведенный перед Красной площадью, который вписал одну из главных страниц во второй мировой войне, но и стал на ней одним из олицетворений смерти и жестокости по отношению к своим подчиненным.

Меня больше впечатляют памятники Пушкину и Маяковскому, и даже князю Юрию Долгорукому на Тверской улице, куда я забрел в этой знойный летний день конца июня 2007 года…

В тот же день, я вернулся в обживаемый мною Киев.

Вернувшись из Москвы, я, на какое-то время, забрасываю свое писательство; компьютер без дела пылится на столе в общежитии. Я брожу вдоль отводного канала, пытаясь осмысливать прожитый год в столице, постепенно выкристаллизовываю форму этих рассказов.

Сидя под узорчатой сенью деревьев, – в прилегающей к каналу зеленой зоне, – я, иногда, беру припасенную бутылочку вина, и, уединившись с нею в тиши тенистых чащ, потребляю его малыми дозами, – и тогда мое сидение здесь приобретает еще и практический смысл: я прикармливаю комаров, убиваю их и скармливаю слизням. Обдумывая литературные планы, я неизбежно впадаю в юношескую мечтательность…

…Тогда я звоню в Москву, в редакцию. Мне обещали там что-то напечатать, потом не обещали, и снова обещали…

Скоро прокатилась волна слухов о возможной эвакуации нашего общежития. «Киевэнерго», которому принадлежало оно, якобы, отказалось подписывать новый договор. Эти слухи, как и все неприятное, я знал, имеют нежелательную тенденцию сбываться. Наружу всплыли казармы на 24 километре Житомирской трасы, которые мне приходилось охранять ушедшей осенью. Начались муссироваться слухи, о нашей возможной передислокации туда. По этому поводу начали отпускать шуточки: дескать, вместо дежурных на этажах, у нас появятся дневальные, а по всему периметру поставят часовых на вышках. Все эти слухи еще не раз поменялись. Выяснилось, что фирма переводит свое общежитие в Пущу Водицу, и в нем не остается места для меня. Как и для Марии Алексеевны, которую тоже оставили без работы.

Снова надобно было заботиться о хлебе насущном, о новой крыше над головой.

Заканчивалось самое долгое, и безмятежное лето, 2007 года…

В ближайшее воскресенье я отправился в ближайший пригород Киева, – в Ирпень, – и снял там квартиру.

Мне пришлось интенсивно подыскивать себе новую работу; побывать на складах пивной компании «Оболонь», что недалеко от протекающего отводного канала. Там, под началом бывшего милиционера, – высокого, крепкого с виду мужика, по прозвищу «Маклаут» (Горец), – быстро вникну в заведенные порядки, позволяющие воровать самим же охранникам. Охранники были б не они, если б не защищали свое место под солнцем от таких кадров, как я. Бывшим колхозникам и на этот раз удалось отстоять свое право воровать, в так называемом «Правом складе» алкогольные напитки, где, прячась по углам от размещенных по периметру камер наблюдения, они имели дополнительную возможность напиться «за счет заведения».

Принципиально не пьющий на работе, я, отработав единственную смену, ушел с этого места, сославшись на невозможность трудится, одновременно, на двух работах.

…Я мало, что могу добавить до того, что уже знаю, и что втиснул в эти рассказы о Киеве. Это были мои самые первые впечатления – самые сильные…

Главное, что я сумел сберечь в своем сердце о неподдельное юношеское влечение познавать окружающий мир, узнавать постоянно что-то новое для себя; заставлять свою душу трудиться еще с большим энтузиазмом.

Я всегда рассматриваю этот древний город таким, каким он есть на самом деле, который я полюбил всем сердцем, так как испытываю к нему свой неподдельный творческий интерес. Киев очень красивый и величественной город, матерь городов русских, второй Иерусалим, возвышающийся на высоких днепровских кручах, с гордо поднятою головою – устремивший свой взгляд через века в свое прекрасное будущее. Слава европейской державы, какой была в свое время Русь (Киевская), дала ему такой мощный толчок, в свое время, что остановить историческую поступь Украины в глубь веков, уже не смогут никакие препятствия его врагов.

8 –18 мая 2008 года

… А в Киеве была весна.

Эта весна началась внезапно.

Уже в средине февраля, в самом начале одного достаточно грязненького февральского вечера, ко мне неожиданно позвонил с редакции Юрий Ш,.

Журналист сообщил мне, что он прочёл мой рассказ о Лавре – и нашел его достаточно хорошим, но они не могут печатать, ибо он большой, поэтому он его отправит в Интернет. После чего в нашем разговоре еще некоторое время продолжалась какая-то улыбчивая дребедень. Смысл ее сводился к тому, что меня не прочь бы увидеть в штате их редакции…

Короче, он меня заинтриговал. Я попросил его лишь повременить до конца апреля, так как был очень занят написанием двух романов, и эту кропотливую работу не хотел прерывать. Разговор льстил моему самолюбию. Мне было лестно слушать, что мой рассказ о Лавре им, там, в редакции, очень понравился.

Я начал строить обширные планы на весну. Обычно я строю свои планы зимою, когда много работаю. Весною – все обновляется и сама жизнь обновляется. Мне, кажется тогда, что весною я сам обновляюсь.

Потом я неоднократно вношу свои коррективы в эти планы; ближе к лету я их кардинально пересматриваю, осенью – начинаю работать; писать. Но, с годами, мне все тяжелее строить эти радужные планы и все легче и легче становится писать. Пожалуй, что скоро я совсем перестану строить планы…

… Я написал этот рассказ о Лавре осенью, в сентябре. Когда сел за клавиатуру компьютера – впервые с тех пор, после того, как сжег все. ( Огонь в моей печке горел много часов).

Над рассказом я трудился целую неделю – по субботам и воскресеньям, перед работой и после; писал в «Матрице», в подвальном помещении на Шота Руставели, в тамошнем Интернет – клубе. За это время на деревьях пожухли и начали опадать пожелтевшие листья.

Падали, с треском разбивая об асфальт ржавую кожуру с ложными шипами каштаны, из которой вылетали гладкие коричневые плоды…

…Это случилось до того, как я по дешевке приобрел себе друга. Друга, который никогда не предает. Это был старенький подержанный ноутбук «Сименс» – «Симон», – как его называли продвинутые ребята из Интернет – клуба в «Метрограде» под Бессарабской площадью, куда я носил его настраивать, когда он однажды завис, очевидно, от моего неумелого обращения. После этой обязательной покупки, дела мои в литературе заметно продвинулись. Я быстро восстановил многое из того, что потерял, казалось бы, навсегда. За короткое время у этого рассказа появились новые братики и сестрички. Но тот, о Лавре, был мой первенец…

…Я отнес этот рассказ в редакцию в самом начале декабря. Я уже считал эту рукопись навсегда утерянной, когда тем февральским вечером о ней напомнил звонок по мобильному телефону. Это все равно, что потерять что-то ценное, – а потом неожиданно найти его у себя дома. Я отнесся к этому случаю, как данному свыше знаку.

«Видно, что весна моего обновления в этом году – начнется немножко раньше» – подумал я, и еще больше налёг на клавиатуру своего «Симона».

Весною появился указ о роспуске парламента. Указ ожидали многие, кому была дорога эта страна. Ситуация была такой, что с каждым днем ситуация усугублялась, с тела государства выветривался его национальный дух. Оставалась тяжелая оболочка, сотканная из обветшалых советских мифов. Все украинское прицельно унижалось, а здоровое – предавалось остракизму. Так называемая «коалиция» создавала атмосферу скорого реванша; страну готовили к чему-то нехорошему. После выхода этого указа интрига, в которой была невольно замешана вся страна, ее народ, его будущее, нашло продолжение в бесконечных митингах. На улицы Киева потащились колоны «коалиционеров». Их подвозили сюда на автобусах и поездах. Они брели на Крещатик под бело-синими знаменами; с котомками и стульчиками. Брели неровными рядами; как бредут военнопленные. На Майдане с трибун перед ними выступали вожди. По их замыслу было видно, что через Майдан они хотят «пропустить» как можно больше народа. Они этого не скрывали

…Блуждая по Киеву, я видел эти толпы изнеможенных на изнывающей жаре людей, живущих в палатках в Мариинском парке и Крещатике; терпеливо выстаивающих под жгучим солнцем на Великом Майдане. Им, видать, неплохо платили. Купленные за деньги олигархов люди из провинции приезжали сюда на заработки.

От них оставались кучи разного дерьма. Мне не нравилась их уверенность в собственной уверенности. Мне не нравились косноязычные речи их вождей, ежедневно выплескиваемых в микрофоны на головы этих политических туристов.

…Я выходил на станции «Золотые ворота», – шествовал по Владимирской, – гордо пронося тело мимо святой Софии, глядя на ее до половины золоченые купола, – доходил до Андреевской церкви – откуда через Десятинную улицу, – поворачивал мимо Министерства Иностранных дел… Мимо Михайловского Золотоверхого, выходил на Владимирскую горку, – откуда через многолюдный в эти дни Крещатик, через Бессарабку, по Шота Руставели, – добирался до синагоги, садился на «Палаце спорта» в метро…

Это был в то время единственный – долгое время не меняемый маршрут. На Майдане я затевал споры с «коалициянтами» и коммунистами. Взрыв ситуации, которую они считали выигрышной, поверг их в мучительное раздумья и ретивое отстаивание однажды завоеванного жизненного пространства. Это были определенные люди, которым нужна была другая Украина. Они стояли под своими вылинялыми знаменами, бывшие ответственные работники, а ныне хорошо оплачиваемые пенсионеры, отчаявшиеся дождаться «светлого прошлого» …

…Иногда я заходил к художникам. Они живут своим ремеслом на Андреевском спуске.

Я нашел это место на исходе прошлого лета.

Чего там только не увидишь? Матрешки с нетленными образами Ленина и Сталина… Гетьманские булавы. Красноармейские буденовки и армейские шапки. Разная мишура. Флаги, футболки, шаровары…

На футболках есть исторические надписи: «Спасибо, тоби Боже, що я не москаль!».

Спасибо…

Возле памятника незабываемым Проне Прокоповной и Свириду Петровичу Голохвастову, с знаменитых «За двумя зайцами», постоянно фотографируются.

У подножья лестницы ведущей к Андреевской церкви играет свои думы усатый кобзарь.

Здесь же, на скамейке под липами, напротив непревзойденного шедевра Растрелли, я часто вижу одного и того же бомжа. Я застаю его за одним и тем же занятием: он достает из сумки старые глянцевые журналы и ставит на каждой странице галочку. Галочки парят над буквами и картинками, как чайки над волнами. Он в кожаной куртке; на голове его шапка; бородат. Ему лет 40.

На этот раз, я вижу, он держал в руках газету с невянущим названием: «Комсомольская правда». В заголовке: он и я читаем: «Что будет с ценами в мае?». Теперь он напоминает мне странствующего мыслителя; может Сковороду…

Я начинаю расспрашивать его. Он молчит; только смотрит. Я меняю тему, и говорю ему, что я художник, хочу с него писать странствующего философа. Его взгляд теплеет; он начинает говорить мне о шотландцах в килтах, которые приезжали на футбол. Потом завел разговор о компьютерах!!!

– Где ты живешь? – Спрашиваю.

– В Михайловском.

– В Михайловском, – говорю, – живет брат президента – Петр… Ты случайно: не его родственник?

– Нет. – Смеется.

– Жаль, – говорю.

…И вот здесь, среди этой колоритной лубковой праздничности, среди всего этого фиглярства и старины, матрешечной нарядности, – нашли себе укромное местечко художники. Став, самым дорогим украшением Андреевского спуска; его неизменным антуражем…

Вдоль днепровского склона, почти до самого Фуникулера, по обе стороны как бы улицы, были развешаны их намазанные на холсты шедевры. Мне казалось, что в меня входит какая-то новая энергетика. Возможно, что там не было никакой энергетики, что тогда в меня входила только энергетика той неповторимой осени; впечатления от которой останутся во мне навсегда, станут сырьем для моего рассказа. Когда с разлогих кленов на мокрый асфальт ниспадали желтые листья, создавая атмосферу воздушной невесомости; тихого уютного гнездышка, которое свили здесь себе художники.

Для меня тогда это было: самым уютным местом в Киеве. Я вдыхал здесь пьянящие запахи осени. Буйство ее красок, оценивал наравне с картинами художников, выставленными здесь на продаж. Мне кажется, что время, прожитое там, не входит в строки жизни. Об этом я говорю своему хорошему знакомому, художнику и поэту Василию Федоровичу. Друзья называют его «Цианистым калием». Очевидно за то, что похоронил двух жен, и живет с третьей. У него четверо детей. Он поэт, как и многие здесь. Богема наложила не него свой неповторимый шарм, в душе, мне кажется, это добрый слегка застенчивый человек, который выставляет здесь свои стаканы и стаканчики. Свои шедевры он подписывает громкими именами: «Тайная вечеря», «Любовь», «Президент». Он огорошил меня тем, что при первом знакомстве, признался, что он дальтоник.

– Я дальтоник. Я не различаю цветов, – сказал он всерьез. Только глаза выдавали глубоко сидящую в нем иронию.

Потом мы пили водку, сидя на склоне Днепра за карикатурным памятником Шевченко. Он подарил мне четыре своих шедевра.

– Куда я повешу их? – Спросил я. – Я живу в общежитии. У меня нет ни одной стены.

– Ну, найдешь место, – сказал он, уклончиво.

Чтоб отблагодарить его за «картины», я пригласил его в кафе. Я купил бутылку «Хортыци».

Я спросил у него:

– Можно ли научиться писать картины?

– Так вот зачем ты меня сюда привел? – спросил он, и сделал понимающий вид.

Потом глаза его закрылись, и он окончательно вырубился.

Мы тащили его с барменшей по крутым ступенькам лестницы, ведущей из полуподвального кафе. Несмотря на свой небольшой рост, художник оказался тяжелым дядькой. Мы посадили его на асфальт, прислонив спиной к стене. Над домами, как раз, взгромоздилась луна, брызгая серебряным светом. Василий Федорович стал похожим на человека, присевшего отдохнуть. Хотя дыхания не было видно. Рядом с ним, положили ящик с картинками.

Я очень торопился в общежитие, намереваясь успеть до закрытия…

Через неделю я встретил его друзей художников. Я спросил в первую очередь о Василии Федоровиче:

– Жив ли, он? – Я рассказал им, в каком состоянии оставил я его возле кафе.

– А что с ним случится. Разве это впервые! Уже на следующий день продавал свои картины. – Был ответ.

Я иногда еще встречаюсь с ним. Он показывает мне свои стихи. Он пишет о водке. Он не закрытая страница моих впечатлений…

Потом – снова звонок журналиста…

Они напечатали в газете какую-то нелепую переделку моего рассказа о Лавре. Я невольно стал продолжением той оголтелой лжи, которую распространяли в Украине приверженцы «русского мира» о своей церкви, о «московском патриархате». В редакции не рассмотрели во мне правдивого сказателя.

Мы договорились о новой встрече. Журналист просил принести мне план: о чем бы я хотел писать для их газеты.

…Я ждал его на выходе из станции «Печерская», напротив Центризбиркома. Смотрел на толпы «коалициантов»…

Для них играла советская музыка; бурлили в мегафон речи заигранные шпионы и подстрекатели.

В скором времени, подошел журналист. Им оказался молодой и достаточно упитанный человек: с мягкой и рыжей бородой. Он взялся нахваливать напечатанный у них «мой» рассказ о Лавре. В его словах, я уловил четкую интонацию самодовольства (очевидно насилие текста не обошлось без его участия). Возможно, что процесс изнасилования был групповым. Появилось ощущение скверны на душе.

– Это не мой рассказ. Это какое-то крошево из моего рассказа, – сказал я.

– Мы не могли напечатать все. Нельзя печатать то, что в Лавре живут женщины. С твоего рассказа выходит, что там, где деньги – там и женщины, – сказал журналист.

– И чем больше денег, – тем они красивее и породистее, – уточнил я: – Я жил в Лавре. Рядом с нашей кельей жила какая-то пожилая женщина. К тому же Лавру посещает много паломниц.

– Нас могут затаскать за это по судам! – возразил он.

– Это же литература, – сказал я. – Даже во времена средневекового мракобесия, пишущие люди делали свое благое дело. Не только изобличали лжецов, но и призывали других говорить правду, несмотря на тяжелые последствия.

«Это время похуже будет». – Эту фразу он не сказал, хотя она и очень напрашивалась.

Потом он перечитал мои опубликованные рассказы, благо их было немного.

– Ты настоящий писатель! – похвалил журналист.

….А потом в Киев явилась настоящая весна. Распустились белые соцветья каштанов, и Киев снова превратился в сказочный город. Киев стал походить на небесный град, на бесценное сокровище, хоть возьми, и укради его, вместе с золотоверхими храмами, ультрасовременными постройками, восхитительной древностью и потрясающими видами с высоких днепровских круч.

Несмотря на тот смрад, который исходил от митингующих «коалициантов». С примесью мыслей о том, что это дерьмо к светлому лику столицы никогда не пристанет.

…Потом я ездил на могилу нашего великого Тараса Григорьевича Шевченко, – нашего пророка и гения (меня просил журналист).

Я же ездил туда по зову своего сердца. Я давно хотел поехать на эту могилу.

В Канев, я отправился от Контрактовой площади, что на Подоле, «грачом».

…По дороге, видел обильные украинские поля. Это были кем-то ухоженные поля, с яркими сочными красками – зеленые озимых и желтые соцветья репака. А над ними – глубокое синее небо…

Канев был по-своему очень уютный, красивый городок; со своим провинциальным шармом. На его улицах ровными рядами цвели каштаны. Я бы долго мог восторгаться этой весенней напыщенностью, подводило качество дорог.

На небольшом рынке торговки продавали вяленую и копченую днепровскую рыбу. Большие копченые лещи лежали запросто так; и каждый желающий мог их купить. Здесь же лежало сало и домашняя колбаса.

Я ехал на могилу Кобзаря в тряском бусике. Местные женщины судачили о дачных участках. Мне не передавалось их весеннее настроение. Может потому, что я настроил себя на более высокий лад – на встречу с духом великого Поэта.

…Под горою, возле административных построек, стоял автобус. В него грузили вещи какой-то экспозиции.

Помню, что представился «корреспондентом» и «вольным художником».