Калинова Яма

– Товарищ, прошу прощения, у вас не найдется, случаем, папиросы?

Сафонов повернул голову: перед ним стоял молодой светловолосый артиллерист с петлицами лейтенанта, чуть поодаль стояла ожидавшая его девушка в белом платье в синих узорах.

– Да, конечно. – Сафонов извлек из портсигара папиросу и протянул ее лейтенанту.

– Огромное спасибо. Да, и скажите, пожалуйста, правильно ли мы идем к Чистому переулку? Это ведь в той стороне?

– Да, именно там. Это недалеко, вам идти минут десять.

– Спасибо, спасибо огромное! – Лейтенант чиркнул спичкой, закурил и элегантным движением взял девушку под руку. – Я же говорил, что недолго! Пойдем.

Сафонов некоторое время смотрел им вслед. Они говорили, девушка смеялась, лейтенант курил и легким щелчком пальца стряхивал пепел. Такой молодой, а уже с замашками аристократа. Сафонов представил, как его убьет осколком снаряда прямо на артиллерийских позициях.

«Да что ж я за человек», – с неожиданной злобой на себя подумал он. Портсигар все еще был в его руке: он достал папиросу и тоже закурил. Затянулся, по привычке повел плечом и хрустнул пальцами, неторопливо пошел дальше. Начинало немного холодать, поднялся слабый ветер.

Когда он гулял по Кракову в конце августа тридцать девятого, в его голову не приходили подобные мысли. Тогда его звали Томаш Качмарек.

Сафонов свернул на улицу Льва Толстого и пошел в сторону Несвижского переулка. Там он жил. В воздухе уже сгущалась темнота.

Добравшись до дома, он решил выкурить на улице еще одну папиросу – идти в квартиру почему-то не хотелось. Он чиркнул спичкой, поднес ее к лицу и вдруг заметил боковым зрением быстро приближающегося к нему человека в шляпе и длинном плаще.

Сафонов отбросил спичку и резко шагнул назад. Его мышцы мгновенно напряглись. Спустя долю секунды он разглядел лицо человека: это был Клаус Кестер.

– Клаус? Что вы делаете здесь? Что случилось? – с досадой спросил Сафонов, сжимая в зубах папиросу.

Кестер приблизился к нему вплотную, не решаясь заговорить. Он выглядел напуганным до полусмерти и тяжело дышал. Руки он прятал в карманах плаща.

– Что? Что случилось? – взволнованно повторил Сафонов.

– Боже, наконец-то вы. Я жду вас здесь два часа. – Голос Кестера дрожал, его немецкий акцент был еще сильнее, чем прежде.

– Клаус! Ответьте мне, что случилось? Пойдемте к подъезду, – он кивком указал в сторону дома и пошел к двери; Кестер, испуганно оглядываясь, направился за ним следом.

– Я боюсь, я очень боюсь. Очень боюсь, – быстро заговорил Кестер. – Очень.

Сафонов разозлился. Глубоко вдохнул через сжатые зубы, резко выдохнул, снова достал спичку, поджег, закурил. Посмотрел в глаза Кестеру.

– Клаус, – медленно сказал он. – Вы сейчас же объясните мне, что случилось. Внятно и доходчиво.

– Да, да, конечно… – Кестер с трудом подбирал русские слова. – Я, как это… Чувствую колпак. Мой поезд уедет рано утром. Я боюсь не дожить.

– Что вы такое несете? Так. Успокойтесь. Сейчас мы поднимемся в квартиру. Я налью вам чаю. Вы подробно расскажете мне все. Если вам так будет удобнее, можете на немецком.

– Да, да. Хорошо. На немецком, так лучше, намного лучше.

Сафонов с досадой бросил недокуренную папиросу, затоптал ее и открыл дверь. Они поднялись по лестнице на третий этаж и вошли в квартиру. Сафонов включил свет.

– Плащ можете повесить здесь, – он кивнул в сторону вешалки.

Через минуту Кестер сидел на кухне за небольшим деревянным столом, а Сафонов подогревал чайник на электрической плитке.

– Итак, – поставив чайник, Сафонов заговорил по-немецки. – Повторяю вопрос: что случилось? Вы пришли к моему дому, это очень глупый, необдуманный и опасный поступок. Чего вы так испугались?

– Понимаете, Гельмут… Я чувствую, что за мной следят. – Кестер тоже перешел на немецкий.

– И пришли ко мне! – Сафонов чуть было не повысил голос от неожиданности. – Отличное решение! Гениальная мысль!

– Нет-нет… Я проверял, сейчас за мной точно нет хвоста, я шел к вам дворами, я специально надел этот плащ и шляпу.

«Только этого не хватало, – подумал Сафонов. – Проверял он, конечно».

– Ладно, – сказал он. – С чего вы взяли, что за вами следят?

– Вы знаете майора Орловского?

– Очень распространенная фамилия. В России наверняка много майоров по фамилии Орловский.

– Этот человек – сущее зло.

– Подробнее.

– Знайте: если вы услышите или увидите где-то его фамилию или, не дай бог, его самого – будьте крайне бдительны и осторожны. Это очень опасный человек.

– Кто это?

Немного успокоившийся было Кестер вновь сильно занервничал, заговорив об Орловском.

– Он похож на свою фамилию… Настоящий орел. Он парит над жертвой кругами, пока она его не видит, а когда видит, становится поздно. Он хватает ее в свои руки и никогда больше не отпустит.

– Только что вы сказали: «если увидите, будьте осторожны». Вы противоречите себе. Как же я буду осторожен, если будет уже поздно?

– Это не важно! – Кестер вдруг сорвался на крик.

– Но-но, успокойтесь. Возьмите себя в руки.

Сафонова раздражала эта паника. Кестер был выше его по иерархии, но сейчас он чувствовал себя в полном праве приказывать.

– Да, да… – Кестер вновь понизил голос. – Сегодня после разговора с вами я увидел запись с фамилией Орловского в книге посещений посольства. Он приходил сегодня. Он приходил вчера. И позавчера. Каждый раз – приходил на пять минут и снова уходил.

– Вы не сказали, кто это.

– Я слышал о нем ужасные вещи.

– Какие? Конкретнее.

– Он демон, настоящий демон. Он следит за мной и будет следить за вами. Он поймает меня, он поймает вас. Поймает меня… – Кестер запустил руку в свои седые волосы. – Гельмут, я старый. У меня дочь в Берлине. Гельмут, я очень боюсь насилия. Если они будут бить меня, я сдам всех, понимаете?

Волна злобы захлестнула Сафонова, но он не подал виду. Он сглотнул слюну, подошел вплотную к столу и четко, медленно проговорил, глядя прямо в глаза:

– Клаус. Знаете, что сделал бы на моем месте другой разведчик после ваших последних слов? Знаете? Да, знаете. Он убил бы вас. Прямым выстрелом в лоб. Прямо здесь, за этим столом. А затем покинул бы эту квартиру.

Глаза Кестера расширились от ужаса, но Сафонов быстро продолжил:

– Но я не сделаю этого. Я очень хорошо знаю вас. Я помогу вам. Более того: когда все закончится, я никому не расскажу об этом эпизоде. Но для этого, снова прошу вас, очень прошу: возьмите себя в руки. Немедленно. Возьмите. Себя. В руки. В конце концов, вы же дипломат.

Кестер опустил голову и на некоторое время замолчал. Затем ответил совсем тихо:

– Я не дипломат, Гельмут. Я шпион. Как и вы. А вы знаете, что они делают с немецкими шпионами.

– В первую очередь вы солдат невидимой армии фюрера, – отчеканил Сафонов. – Так и ведите себя как солдат. Не время распускать нюни: вы этим ничем не поможете.

Вода закипела. Сафонов наполнил заварочный чайник, поставил на стол два фарфоровых блюдца и чашки. Кестер молчал.

В полной тишине Сафонов разлил чай, поставил на стол сахарницу с щипцами, уселся на стул напротив Кестера и заговорил спокойно и мягко:

– Я понимаю, Клаус, что я сейчас не добьюсь от вас подробной информации. Я не буду ее добиваться. Для меня и для вас сейчас самое главное, чтобы вы успокоились и не делали глупостей. Вижу, вы очень напуганы и боитесь за свою жизнь. Что уж поделать, такая у нас работа. Поэтому мы поступим следующим образом. – Он сделал глоток горячего чая. – У меня есть здесь хорошие знакомые.

Проверенные люди. Они заведуют гостиницей неподалеку отсюда – пятнадцать минут ходьбы. Они могут помочь в случае проблем. Сейчас я отведу вас в эту гостиницу и поселю в номер, представив вас как своего друга. Никаких вопросов они не будут задавать. Более того: я попрошу их, чтобы они вызвали вам такси в… Во сколько у вас завтра поезд?

– В полдень, – глухо отозвался Кестер.

– Чтобы они вызвали вам такси к одиннадцати утра. Они доедут до вокзала вместе с вами и проследят, чтобы вы сели на поезд. И я удостоверюсь завтра, что вы так и сделали. Вы поняли меня?

– Да. Да, да, – закивал Кестер, дрожащими руками поднося к губам чашку. – Спасибо вам.

Сафонов понял, что его гость успокоился. Он не наврал: его знакомые действительно заведовали гостиницей на Фрунзенской набережной. К ним можно было обратиться в случае проблем, чтобы переночевать в номере. Однажды Сафонову пришлось воспользоваться их гостеприимством, поэтому он знал, о чем говорил. Вопросов они действительно не задавали. Они знали его как Виталия Воронова.

– Допивайте чай, дружище. Если хотите, могу налить еще. И пойдем, время уже позднее. Все будет хорошо, Клаус. Обязательно.

«Все будет хорошо», – думал он.

* * *

Москва, 13 июня 1941 года, 01:40

Сафонов вернулся домой далеко за полночь – невероятно уставший и злой. Состояние Кестера беспокоило его;

впрочем, он оставил его с надежными людьми. Они точно проследят, чтобы с ним ничего не случилось. А если вдруг и случится, он, Сафонов, узнает об этом сразу же. «Сейчас, – думал он, – его поят чаем и укладывают спать на кровать в номере. Пусть как следует выспится».

Так ему было намного спокойнее.

Он лег на кушетку прямо в брюках и рубашке, расстегнув только три верхние пуговицы. Раздеваться было лень, но спать не хотелось, несмотря на усталость. Он лежал и смотрел в темный потолок, ворочался с боку на бок, закрывал глаза, снова открывал и видел темный потолок. В конце концов он тяжело вздохнул, встал и закурил у окна.

Он думал о работе.

Сафонов всегда говорил себе, что разведчик должен в любой ситуации сохранять хладнокровие. Это азы, это очевидная истина, понятная даже ребенку. Никогда нельзя давать волю эмоциям – ведь в опасной ситуации один дрогнувший мускул на лице сможет выдать тебя с потрохами. Достаточно один раз ослабить хватку, как дальше все покатится вниз по склону, как снежный ком, и все – ты больше не разведчик, ты заключенный или труп.

«Даже наедине с собой, – говорил себе он, – даже наедине с собой ни в коем случае нельзя давать волю эмоциям. Вообще, конечно, этих эмоций и вовсе не должно быть: только холодная голова, только мысли о деле, и ничего больше».

Но произошедшее с Кестером страшно злило его. Настолько злило, что хотелось сунуть голову в ведро со льдом, чтобы перестать испытывать эту злобу – ведь это плохо, нельзя, нехорошо испытывать сильные эмоции, и нельзя волноваться, нельзя нервничать, от этого все может пойти ко всем чертям.

Нечто извне вмешивалось в работу отлаженного механизма, и из-за этого шестеренки начинали тормозить и предательски скрипеть. Такого быть не должно. Ситуация всегда, абсолютно всегда должна быть под контролем. Сейчас Сафонов не чувствовал этого контроля.

«Но если очень хочется и никто не видит, то можно», – подумал вдруг он, выбрасывая окурок, и со всей силы, сжав зубы до крови в деснах, ударил кулаком в стену.

* * *

ВЫПИСКА

из протокола допроса подозреваемого в шпионаже

Гельмута Лаубе от 1 июля 1941 года

Вопрос. Когда и каким образом вы познакомились с Клаусом Кестером?

Ответ. В ноябре 1939 года, вернувшись из Польши, на званом ужине в Берлине.

Вопрос. Вы поддерживали с ним близкие отношения?

Ответ. Не очень. Мы редко встречались.

Вопрос. Насколько часто вы общались с Кестером в Москве?

Ответ. Примерно раз в два‐три месяца. Не особенно часто.

Вопрос. Это он передавал вам задания из Центра?

Ответ. Да.

Вопрос. И задание выяснить данные о Брянском гарнизоне тоже передал вам Кестер?

Ответ. Да.

Вопрос. Когда он передал вам это задание?

Ответ. Двенадцатого июня.

Вопрос. Когда вы последний раз видели Кестера?

Ответ. Вечером того же дня.

Вопрос. Как это произошло?

Ответ. Он пришел к моему дому и сказал, что очень напуган.

Вопрос. Чего он боялся?

Ответ. Вас.

Вопрос. Поясните.

Ответ. Советских контрразведчиков.

Вопрос. Нам известно, что в ту ночь его приютили в гостинице. Как называлась гостиница?

Ответ. «Пролетарий» на Фрунзенской набережной.

Вопрос. Назовите имена и фамилии тех, кто предоставил Кестеру номер и сопровождал его до поезда.

Ответ. Третьяков Олег Алексеевич, Вавилин Николай Федорович.

Вопрос. Вы получали на следующий день какие‐либо сведения о Кестере?

Ответ. Да. Мне сообщили, что он уехал в Берлин.

Вопрос. Кто вам об этом сообщил?

Ответ. Третьяков.

Вопрос. Когда вы купили билет на поезд до Брянска?

Ответ. Вечером двенадцатого июня.

Вопрос. Что произошло на станции Калинова Яма?

Ответ. Я не знаю.

II
Мост

Мне было десять лет, когда мать и отец повезли меня в Севастополь; это был конец августа, и мы поселились в домике возле мыса Фиолент. Однажды в середине жаркого дня я задремал на террасе и увидел удивительный сон: будто бы я нырнул со скалы в море и погрузился глубоко-глубоко, туда, где в угасающих лучах солнца мир становится темно-синим. На морском дне возвышался роскошный стеклянный дворец с хрустальными колоннами и алмазными барельефами. В этом замке невиданной красоты не было никого, только чудные большеглазые рыбы смотрели на меня, беззвучно раскрывая в изумлении рты. Я плавал по огромным комнатам и длинным извилистым коридорам, нырял узкими колодцами винтовых лестниц и в конце концов добрался до главного зала, где на величественном троне из зеленого стекла восседал хрустальный скелет в серебряной короне, украшенной жемчугом. Но в глазницах его прозрачного черепа искрились рубины кровавым огнем, и страх овладел мной.

Я понял, что воздух уходит из легких, и попытался подняться, но слишком запутанными были эти комнаты и эти коридоры; я не мог найти обратный путь, и когда уже казалось, будто я наконец нашел дорогу к поверхности, всякий раз я натыкался на невидимый стеклянный потолок.

Из рассказа Юрия Холодова «Желтая пена»

* * *

Москва, 13 июня 1941 года, 13:00

У Сафонова был выходной, поэтому он позволил себе поспать до десяти утра и еще поваляться в постели. Он любил говорить, что человек после пробуждения должен вылежаться, как вино, которому дают подышать, после того как вытащили пробку. Когда солнце стало настойчиво бить в глаза сквозь окно, он все же заставил себя встать и покурить у окна – утро он всегда начинал с папиросы, – а затем принять душ, побриться и сварить кофе.

После полудня он набрал номер гостиницы.

– Гостиница «Пролетарская», – прозвенел в трубке голос молоденькой телефонистки.

– Доброе утро. Девушка, будьте добры Олега Алексеевича к аппарату.

– Одну минуту.

Действительно, ровно через минуту (Сафонов считал) в трубке раздался уставший и недовольный мужской голос:

– Третьяков у аппарата.

– Доброе утро, Олег Алексеевич, это Виталий Воронов вас беспокоит.

Голос в трубке сразу оживился.

– Да-да, слушаю вас внимательно.

– Я по поводу моего друга. С ним все в порядке?

– Все в полном порядке! Сел на поезд, уехал. Сами посадили, я только что с вокзала.

– Как его состояние? Нормально себя вел?

– Уснул сразу же, как убитый! Влили ему водки стакан – моментом отвернулся к стенке и захрапел. Еле разбудили!

– Хорошо, хорошо. Спасибо, Олег Алексеевич. Вы очень помогли.

– Не за что, товарищ Воронов. Обращайтесь всегда.

– Еще раз спасибо. Всего доброго.

– До свидания.

Он повесил трубку и сделал глоток кофе. Все вышло хорошо, подумал он. Надо прогуляться по городу – это последний выходной в Москве. Вечером – день рождения Костевича в «Коктейль-холле»: надо прийти, иначе обидится, а это сейчас ни к чему. Затем три рабочих дня, а потом поезд.

Костяшки пальцев сильно болели.

Из дома он вышел через час. Жара стала еще сильнее, чем вчера: Сафонову пришлось снять кепку и закатать рукава рубашки. Он решил дойти до Чистых прудов и выпить пива в какой-нибудь столовой. Сегодня ему совсем не хотелось думать о работе.

– Товарищ, товарищ! У вас три рубля выпали! – раздался сзади женский голос, едва Сафонов отошел от подъезда.

Он обернулся: на него смотрела полная барышня с красноватым лицом; в двух пальцах она зажимала зеленую трехрублевку.

– Три рубля? – удивленно переспросил Сафонов.

У него не было с собой трех рублей: только две пятирублевки и четыре червонца.

– Что ж вы такой, – сказала женщина, подойдя к Сафонову. – Возьмите, нечего деньги терять!

Сафонов хмыкнул. Бывало, что он терял деньги, но находить что-то крупнее рубля до сих пор не приходилось.

– Спасибо, – сказал он и взял у барышни купюру с красноармейцем. – Видимо, и правда выпала.

– Не теряйте больше! – рассмеялась женщина. – Это я такая добрая, сразу заприметила, а другая прикарманила бы и пошла по своим делам.

Сафонов улыбнулся в ответ и сунул купюру в задний карман брюк.

– Действительно, – ответил он. – Спасибо еще раз.

– Не за что! – Барышня подмигнула ему и ушла в подъезд.

«Лишние три рубля не помешают, что уж там», – подумал он, снова удивленно хмыкнул самому себе и пошел дальше.

Дойдя до центра, он зашел в книжный и решил купить одну из книг Холодова, чтобы не попасть в неудобную ситуацию при общении с писателем и хотя бы узнать его биографию. В продаже оказался только небольшой сборник из девяти рассказов под названием «Цвет звезд». Купив книгу, Сафонов бегло посмотрел содержание: «Желтая пена», «Алая степь», «Бирюзовая ночь», – а затем открыл предисловие и ознакомился с биографией. Ничего особенно примечательного: родился в 1916 году в Брянске, жил и учился там же, публиковался в газетах, в 1938 году издал первую повесть «Рельсовый запах» о строительстве железной дороги, а этот сборник рассказов, вышедший в 1940-м, стал его второй книгой. Представитель молодого поколения, надежда советской словесности, мастер ошеломительных образов, высокий художественный уровень, последовательный приверженец ленинизма-сталинизма… Вчитываться в рассказы Сафонов не стал, чтобы было чем занять себя в поезде.

* * *

Главное управление Имперской Безопасности

Секретно

Начальнику VI управления РСХА

бригаденфюреру СС Хайнцу Йосту

13. XI.1939

ХАРАКТЕРИСТИКА

на унтерштурмфюрера СС Гельмута Лаубе,

оперативного сотрудника заграничного отдела службы безопасности рейхсфюрера СС (SD‐Ausland)

В ответ на ваш запрос № 1145 сообщаю нижеследующее.

Гельмут Лаубе – член НСДАП с 1930 года. Убежденный национал‐социалист.

Родился 20 января 1905 года в городе Оренбурге (Россия) в семье обрусевших немцев. В 1917 году эмигрировал с семьей в Берлин.

С 1923 по 1928 год проходил обучение на юридическом факультете Университета Фридриха Вильгельма. Окончил с отличием. Преподаватели отзываются о нем как о способном ученике, безукоризненно вежливом в общении со старшими и сверстниками.

Работал корреспондентом в «Берлинер Тагеблатт»^[3] и «Бёрзен Цайтунг»^[4]. После вступления в партийные ряды занялся пропагандистской работой для «Фёлькишер Беобахтер»^[5].

Бывшие коллеги по журналистике характеризуют Лаубе как блестящего автора с хорошо поставленным слогом, отмечают умение добывать необходимую информацию.

В 1934 году прошел четырехмесячную боевую подготовку в лагере СА.

С 1936 года работал оперативным сотрудником Второго отдела абвера. Бывшие коллеги из абвера отзываются о нем как о хорошем, способном работнике. Хладнокровный, рассудительный, никогда не дает волю эмоциям. Отмечают, однако, скрытность в общении с товарищами, подозревают в нескольких эпизодах откровенной лжи.

По ведомству абвера был командирован в Испанию для выполнения различных оперативных задач.

В Испании отличился, руководя диверсионной операцией по взрыву моста под Бриуэгой в марте 1937 года. За этот эпизод был награжден Испанским крестом. Получил контузию и ранение в ногу.

После работы в Испании оставил разведку, в 1938 году поступил на службу в СД.

В рамках работы по подготовке к Польской кампании показал себя крепким профессионалом, уверенным в своем деле.

По отзывам коллег из заграничного отдела СД, Лаубе смел, инициативен, умеет войти в доверие. В общении подчеркнуто вежлив.

Пользуется личной протекцией обершарфюрера СС Георга Грейфе^[6].

Очень много курит. Пьет пиво, предпочитает темное. Любит виски. Бегает по утрам. Выглядит всегда опрятно, ежедневно бреется. Слушает классическую музыку и немецкий джаз. Любит изысканно одеваться, имеет дома обширную коллекцию галстуков. Читает русскую литературу. В порочащих связях замечен не был.

Учитывая место рождения и хорошее знание русского языка, считаю моего подчиненного Лаубе лучшим из представленных кандидатов для проведения операции в СССР.

 

Хайль Гитлер!

Гауптштурмфюрер СС Отто Лампрехт

* * *

Из воспоминаний Гельмута Лаубе

Запись от 2 марта 1967 года, Берлин

Я привык, что слишком часто все идет не по плану. Воля случая намного сильнее, чем нам кажется, и поэтому я крайне редко произношу слова обещания. Не спорю: очень многое зависит от нас самих. Когда мы стараемся что-то выполнить, мы прикладываем усилия, которые должны максимально повысить вероятность успеха. Но эта вероятность очень редко бывает стопроцентной (заметьте, я не говорю «никогда»). Даже если мы все сделаем как надо и сверх того, может всплыть какая-нибудь едва заметная мелочь, из-за которой все пойдет не так.

В ответственный момент заклинит винтовку.

Связной проколется на какой-нибудь дурацкой мелочи и сорвет всю операцию.

Выйдет из строя радиопередатчик.

Не сработает взрывчатка.

В конце концов, ты пойдешь на задание, а тебе на голову упадет кирпич. Почему нет? Я слышал о человеке, который умер в день своей женитьбы: его сбил «роллс-ройс», арендованный для свадебной поездки. Водитель очень спешил.

Поэтому я давно не мыслю категориями «да» и «нет». Я мыслю вероятностями. Сделать так, чтобы все получилось, – значит приблизить возможность успеха к 95–98 процентам.

Скажете – я фаталист? Нет. Я реалист.

Скажете – это оправдание неудач? Нет. Я прекрасно понимаю, что если задание, за которое отвечал я, не выполнено, то это исключительно моя вина. Недосмотрел и не углядел, не вспомнил о двухпроцентной вероятности заклинивания винтовки. Я стремлюсь, чтобы все всегда было под контролем.

Но вероятность, что та операция в Испании пройдет идеально, составляла примерно 20 процентов. Не из-за плохого планирования, вовсе нет. Точнее, не только из-за него. Слишком велико было влияние хаоса на все наши действия, слишком силен был элемент спонтанности. Мне нечем гордиться: да, я выполнил задание, но сделал это плохо. Поэтому золотой Испанский крест, которым меня наградили после возвращения, никогда не украшал мою грудь. Он до сих пор лежит где-то в коробке. Зато я отлично запомнил слово «cabrones»^[7].

Я знал, что операция, скорее всего, пойдет наперекосяк. Но этот мост нужно было взорвать. Приказы не обсуждаются. Что ж, это был отличный способ проверить меня в настоящем деле.

До этого по-настоящему серьезными вещами я не занимался. Когда в 1937 году я оказался в Испании, поначалу мои задачи заключались в доставке оружия и медикаментов, налаживании связей с боевыми частями, в расшифровке данных – руководство, отчасти справедливо, считало меня мастером на все руки и бросало на самые разные дела. Первый боевой опыт (да, я тогда впервые убил человека) я получил 8 февраля под городком Васьямадрид во время Харамского сражения: мне было поручено сопровождать связиста во время вступления в населенный пункт и в случае его гибели обеспечить связь с командованием. Связист, впрочем, не погиб. Зато пострелять мне пришлось.

После захвата городка противник продолжил контратаковать нас небольшими группами, и один из отрядов неожиданно вышел прямо у нас под носом, когда мы занимались передачей данных, расположившись в саду возле полуразрушенного кирпичного домика. Они неожиданно появились со стороны дороги, которую, как нам казалось, уже давно простреливали наши. Связист – его звали Алехандро – залег за грудой кирпичей и насмерть перепуганным голосом попросил меня сделать хоть что-нибудь. Это нормально: на вой не бывает очень страшно. Страшно было и мне. Их было шестеро, а нас двое.

Я прижал к груди винтовку, отполз назад, попытался занять подходящую позицию – все-таки четыре месяца обучения в лагере СА не прошли даром – и, прицелившись, выстрелил в одного из солдат, подбиравшихся к нам. Он даже не увидел меня. Он закричал и упал, схватившись за живот, а остальные попытались оттащить его, еще кричащего, назад. В мою сторону даже не стреляли – наверное, они просто не поняли, откуда прилетела пуля. Тогда я снова выстрелил и попал одному, кажется, в шею. Этого точно убил наповал.

Они попытались отступить, видимо, почему-то решив, что нас больше, чем двое. Но стрельбу заметили наши. Со стороны дороги по республиканцам начали палить и буквально за десять секунд их положили несколькими хлопками. Пытаясь пристрелить нас, они сами загнали себя в окружение.

Алехандро долго не мог прийти в себя. Для него это тоже был первый бой. Потом он говорил, что я спас ему жизнь. Может, и так. Хотя в первую очередь я, конечно, спасал себя.

Я подбадривал Алехандро и веселил его какими-то дурацкими шутками, но сердце мое колотилось как бешеное. Я мельком посмотрел на двух убитых мной – они лежали в неестественных позах, один на животе, скрючившись, а другой – на спине и с подвернутой ногой. Выглядели они отвратительно, как и все, кто убит на войне.

Что я тогда испытал? Гордость, сродни охотничьей, за первую свою маленькую победу в настоящем бою? Наверное, да. Отвращение к тому, что я просто так взял и убил людей? Поначалу – да, но это чувство очень быстро выветрилось. Очень быстро я понял, что на вой не нет ничего особенного в том, чтобы убивать людей. В конце концов, именно этим на вой не, как правило, и занимаются.

Об этом первом бое я и вспоминал, когда в четыре утра 18 марта тридцать седьмого года мы выдвинулись из Бриуэги к мосту через Тахунью. Было понятно, что пострелять, скорее всего, придется. Положение дел под Гвадалахарой было хуже некуда: закрепившиеся здесь итальянцы^[8] всегда казались мне слабыми вояками, и я проклинал судьбу за то, что меня послали именно к ним. Республиканцы заняли Трихуэку и Паласио-де-Ибарра, основательно закрепившись в окрестностях, и готовили атаку на Бриуэгу. Местное командование, зная об этом заранее, даже пальцем не желало шевелить, чтобы принять хоть какие-то меры, и очнулось слишком поздно. Впрочем, наше командование, несмотря на весь этот бардак, все же поручило взорвать этот чертов мост, чтобы хоть ненадолго задержать продвижение 14-й дивизии^[9], пока эти толстозадые итальянцы ищут мух в своих макаронах. Зачем это было нужно, я не знаю. Все равно не помогло.

* * *

Москва, 13 июня 1941 года, 19:30

В «Коктейль-холл» Сафонов прибыл заранее. Для праздника Костевич забронировал весь второй ярус: поднявшись по винтовой лестнице, Сафонов увидел первых прибывших коллег, поздоровался и сел за столик рядом с парапетом, откуда можно было наблюдать за всем, что происходит внизу. Гостей пока было немного: фотограф Макаров с женой, репортер Давыдов и молодая журналистка Фёдорова, веселая рыжеволосая барышня с живой и подвижной мимикой. Увидев Сафонова, Фёдорова тут же встала из-за столика и подошла к нему.

– Товарищ Сафонов, а мы с вами очень давно не виделись!

– Действительно. Как поживает ваша кошка?

– О, у нее все хорошо, не то что у меня! – с этими словами она заразительно захохотала и подсела к Сафонову. – Она ест и спит, спит и ест. Что еще нужно для счастья?

– И правда, – усмехнулся Сафонов.

– Я слышала, вы едете в командировку. Куда, если не секрет?

– Не секрет. В Брянск. Буду делать очерк о писателе Холодове, он сейчас проходит службу в Брянском гарнизоне.

Глаза Фёдоровой округлились от восхищения.

– Вот это здорово! Очень вам завидую. Так хочется вырваться из Москвы хоть куда-нибудь.

– А на кого оставите кошку?

– Да хоть на вас бы оставила. – Она опять рассмеялась. – Вам почему-то хочется доверять.

– Это моя работа – делать так, чтобы мне доверяли.

– И то верно. А вы пробовали здесь коктейль «Ковбой»? Очень рекомендую! Знаете, что здесь? Абрикосовый ликер, бенедиктин, желток, джин и перцовка.

– Не пробовал, но если рекомендуете…

– Молодой человек, принесите нам два «Ковбоя», пожалуйста! – крикнула Фёдорова прошедшему мимо официанту, не дав Сафонову договорить. – Так вот, значит, вы от нас в Брянск. Надолго?

– Двадцать второго буду в Москве. Костевич сказал, чтобы был как штык. Значит, буду.

– Кстати, Тараса Васильича что-то не видно пока.

– Может, он занят. Ругается с женой, – предположил Сафонов.

Фёдорова опять расхохоталась.

– Люблю Костевича, но когда вся редакция знает подробнейшее содержание всех его ссор с женой… Помните, как она в прошлом месяце ворвалась к нему в кабинет? Она была как ледокол «Красин»! Спасайся кто может!

– Конечно. Такое трудно забыть.

Официант поставил два бокала с коктейлем. Гости тем временем продолжали прибывать. Сафонов увидел, как по лестнице поднялись корреспонденты отдела спорта Бубенин и Колокольцева. Поднял бокал в знак приветствия, улыбнулся.

– Костевич говорил, что сегодня будут интересные гости, – сказала Фёдорова. – Вы не знаете, кто именно?

– Понятия не имею. – Сафонов сделал глоток коктейля. – Да, действительно очень хорошая вещь.

– Он любит приглашать странных гостей. В прошлом году – вас тогда еще у нас не было, кажется – он привел актера Жарова, представляете?

– Молодец. Его тут не разорвали на сувениры?

– Он побыл совсем недолго и уехал на съемки. Зато меня с ним сфотографировали!

– Прекрасно. Впрочем, как вы поживаете? Мы с вами действительно давно не виделись.

Фёдорова вздохнула:

– Я рассталась с женихом.

– Это с тем тощим секретарем комсомольской ячейки? Чем же он вам не угодил?

Фёдорова сделала большой глоток коктейля и с негодованием ответила:

– Представляете, что он мне сказал? Чтобы я бросила журналистику!

– Но зачем? – с недоумением спросил Сафонов.

– Чтобы я была у него домохозяйкой! Бросай ты, говорит, эту газету, мне нужна домашняя жена. Но самое обидное знаете что? Он сказал: не вижу твоего будущего в этих газетах, а вижу тебя барыней с самоваром и в мехах! Как у Кустодиева! У тебя, говорит, и кошка есть!

Сафонов почему-то рассмеялся.

– Извините, но это действительно смешно, – признался он.

– Нет, ну я, конечно, тоже посмеялась. Сначала. А потом сказала: да пошел ты к черту, барин выискался! А еще комсомолец!

– Правильно сделали. У вас хорошие тексты. А секретарей комсомола в Москве хватает.

По ступенькам поднялся корреспондент культурного отдела Шишкин, уставший, взмыленный и беспокойный. Фёдорова тут же вскочила со стула, схватив бокал с коктейлем, и подбежала к нему.

– Алексей Васильевич, добрый вечер! Что за день такой: Сафонова месяц не видела, а вас полтора, и вот наконец-то. Как вы? Садитесь к нам!

– Не спрашивайте, – слабо улыбнулся Шишкин. – Добрый вечер. С удовольствием сяду. Товарища Сафонова тоже давно не видел. Вы все про спорт да про культуру пишете, да?