Камыши

Руки в мозолях

Я просиживал штаны в офисе относительно крупной строительной конторы. Здание компании о пяти этажах чем-то напоминало воплощенную американскую карикатуру 1911-го года с «классической пирамидой капиталистической системы». Там, где на спинах рабочих буржуины уплетают рябчиков, выше располагается армия, потом духовенство, над ним – правители и, наконец, сияющая мамона блестит на вершине. На последнем этаже нашего здания в кожаном кресле восседал директор – толстый еврей Борис Исакович, – четвёртый – делили бухгалтерия и юротдел, третий – всякие унылые клерки вроде меня, второй – инженеры, а на первом этаже обитали рабочие, по большей части из тех, кто занимался верхолазанием: кровельщики, монтажники, маляры. Я часто спускался к ним покурить, так как общаться с «трехэтажными» коллегами стало невыносимо после первой же недели, проведенной бок о бок. В свободное время они обсуждали открытие новых торговых центров, отпуск в Таиланде, сериалы. Одна девушка очень любила рассказывать о поэтессе Вере Полозковой и выразительно читала ее стихи на корпоративах.

Треп рабочих в курилке тоже не отличался оригинальностью, да и глупо ее ожидать, но курить с ними мне нравилось больше. Особенно, с Лехой.

Когда я пришел в компанию, Леха отметил 50-летний юбилей. Это был сухой, жилистый мужик, он бодро бегал по крышам и стелил металлочерепицу не хуже молодых парней, всех уделывал в армрестлинге и являлся отцом семерых детей.

Пожимая его заскорузлую ладонь, мне казалось, что Леха бы смог с лёгкостью шлифовать деревянных зверушек, точить ножи или забивать кровельные гвозди одними руками, без инструментов.

На работу он приезжал на старом зеленом минивэне Volkswagen Transporter. Моднейшая машина, она помнила как рухнул железный занавес и, несмотря на старческие пигментные пятна, – бесчисленные «рыжики» по кузову – почти не подводила семейство Лехи.

Меня, кстати, никогда не интересовали автомобили: если в школе пацаны покупали жвачки «Турбо» с фотографиями «Феррари» на вкладышах, я предпочитал «Ловисы» и «Бомбибомы». Но этот ветхий, скрипучий Volkswagen запал в душу, я смотрел на него и умилялся: думал, что в такой машине никто никогда не поедет на выступление Веры Полозковой. В ней бы гармонично смотрелись бойцы RAF Ульрики Майнхоф или агенты Штази, или сектанты-молокане из Орегона или семья Лехи-кровельщика.

«Хороший немец, я туда всех детей загружаю – и старших, и маленьких, – и мы едем куда-нибудь все вместе. Вот, например, в Верхнеуральск недавно ездили, на тюрьму старинную поглядеть. Там, говорят, двоюродная сестра Гитлера сидела», – говорил Леха в курилке.

Несколько раз я видел, как Леха вытаскивал из немецкого минивэна детей: пацанов-погодок лет четырех. Оказалось, что один – самый младший сын, а один уже внук.

Я очень любил наблюдать за кровельщиком и его семьей: простой, добрый и открытый человек, от него отдавало какой-то легкостью и уверенностью. Когда реальность вокруг становилась расплывчатой и мутной, Леха всегда оставался в фокусе и я тоже хотел оставаться в фокусе, поэтому все больше ориентировался на него. А почему бы не ориентироваться на Леху-кровельщика: денег у него не было, во всяком случае – лишних, зато был ржавый Volkswagen Transporter, семеро детей и руки в мозолях.

Собственно, из-за рук в мозолях я и начал рассказывать об этом человеке. Многим позже, когда я уже не работал у еврея Бориса Исаковича, не видел Леху и стал подзабывать здание – «классическую пирамиду капиталистической системы», то от одного священника услышал интересную мысль, которая никогда не приходила ко мне в голову. А ведь Христос не только проповедовал, на проповедь он вышел лишь в 30 лет, но и с детства трудился. Работал плотником, как и Его отчим Иосиф, знал пилу и рубанок.

Мало кто уделяет этому внимание, но ведь Бог воплотился и с детства зарабатывал на хлеб своими руками, и Его руки тоже были в мозолях, возможно, они были такими же заскорузлыми, как и у отца семерых детей – Лехи-кровельщика. С тех пор я начал немного стыдиться своих ладоней и окончательно лишился гадкой, офисной, спеси по отношению к людям, работающим руками. Мне чем гордиться? Временем, проведенным у монитора? А у них – руки в мозолях.

К слову, в той проповеди священник, кажется, еще сказал: «Хотите нормально жить, по-человечески, осваивайте профессию плотника. И детям своим передайте. Во-первых, она всегда прокормит вас и вашу семью, а во-вторых, этим ремеслом занимался Христос».

Акции отца Сергия

В селе, куда я часто приезжаю к родственникам жены, есть четыре достопримечательности. Памятник первому председателю колхоза Степану Запруде, которого в 1930-е застрелили из “кулацкого обреза Смерть председателю”, стела погибшим красноармейцам, чучело кабана в поселковом клубе и "акции отца Сергия".

Разумеется, наиболее интересной диковинкой являются эти самые акции. Неподалеку от сельпо, на проводах ЛЭП колышется ярко-красная авоська. Местные жители говорят, что еще лет 10 назад внутри сетки можно было различить едва заметные бумажки, но со временем они истлели, и осталось лишь алое знамя. Его хорошо видно с дороги, особенно в сильный ветер, когда сетка колышется из стороны в сторону.

На провода авоську закинул священник сельского прихода отец Сергий. Последние лет 15 он служит в церкви, расположенной в крохотном помещении бывшей колхозной сторожки. Места в здании невыносимо мало, но люди все равно приходят на службы и готовы стоять хоть на паперти, хоть возле забора, и даже за забором: любят своего батюшку за строгость и ревностность. Собственно, с этими его качествами и связана история красной авоськи.

Когда-то отец Сергий был простым мужиком Сергеем Петровичем Кузнецовым и трудился на единственном в поселке предприятии – небольшом комбинате по производству железобетонных изделий. Сначала завод делал панельные плиты, потом бордюры, в 1990-е годы – стал изготавливать плохонькие надгробия, а к миллениуму предприятие выкупили какие-то армяне и начали его планомерно банкротить. Перед тем, как вывезти станки и продать их по цене лома, армяне принялись продавать акции сотрудникам. Большинство работяг от акций не отказалось. Еще бы, ведь с бумажками они становились “не халявщиками, а партнерами”, хотя по итогам аттракцион невиданной щедрости выжал из сотрудников последние копейки, а за акции они через полгода могли получить разве что по морде. Но вначале об этом никто не догадывался. Кроме отца Сергия.

Переговорщики (их в деревне называли “хачиками”) подстерегли мужика, когда он шел из сельпо и по легенде нес в авоське полкило карамелек. История умалчивает, что именно сказали хачики Сергею Кузнецову, но в результате беседы их акции вместе с авоськой и карамельками оказались на проводах, хачики – в травмпункте, а Сергей Кузнецов – в отделении милиции.

Вскоре после этой истории, хозяева завода вывезли все оборудование, мужики по случаю лишения работы запили, потом попытались сбыть “ценные бумаги”, а когда поняли бессмысленность затеи – посжигали их в печках. Запил и Сергей Кузнецов, но, возможно, поскольку сжигать ему было нечего, то он выбросил из дома радио и телевизор и ушел пешком 40 километров в соседний район, в храм, где его крестили ребенком. С тех пор и уверовал.

Теща говорит, что красная авоська действует на жителей поселка как стакан крутого, отрезвляющего рассола. Видно ее почти из каждого уголка села, поэтому, когда местные жители готовы пуститься в какую-нибудь авантюру, или поверить в химеру, то смотрят на нее, матерятся и в химеру не верят.

А внутри здания бывшего завода ЖБИ прямо сквозь пол проросла красавица-елка. Отец Сергий вместе с сельскими малышами любит наряжать ее на Рождество.

Доширак

Однажды нам пришлось заночевать на автобусной остановке в поселке городского типа Кропачево. Стоял холодный октябрь, моросил мерзкий, колючий дождик, куртка отсырела и совсем не грела.

Мой товарищ предложил развести костер: а как его разведешь, если вокруг все мокрое? К тому же, бумаги для розжига у нас не было, не было поблизости и березок с прекрасной горючей корой: только мокрый ковыль, куски какого-то строительного мусора и увядшие стручки иван-чая.

“У меня в рюкзаке “Мивина” – хохлятская бичлапша, с Крыма осталась, она хорошо горит”, – бодро сказал мой спутник, и мы развели костер “Мивиной”. Она, в самом деле, хорошо горела – медленно и деликатно, как сухой спирт. Бичлапша спасла и на следующий день, когда добираясь автостопом до областного центра, мы заварили оставшиеся два пакета. Товарищ накрошил туда дикого щавеля, который назвал “прованскими травами”, и мы трапезничали, и ничего вкуснее никогда не ели.

Бичлапша – это всегда заглядвание за грань, тяжелый, пристальный взгляд по ту сторону горячих наваристых щей и стерильного бизнес-ланча на белой скатерти. Бичлапша – трапеза тревожного путешествия. Лежишь ночью, не спишь, а утром покупаешь 10 пакетов бичлпаши и идешь в сторону пригородных касс. У кого сегодня на обед бичпакет? У человека с мешком, у узника, у парня в берцах, который куда-то идет по дорожке. “Доширак”, “Мивину”, “Ролтон” заваривают в поездах дальнего следования, что создает особый, ни с чем не сравнимый запах в вагоне. Юркая зеленая змейка ползет по стальной артерии Транссибирской магистрали, а в ее теплой утробе пахнет “Дошираком”.

Поезд прорывается сквозь сугробы, человек сидит на боковой полке, локтями уперся в шаткий столик и задумчиво всасывает в себя бледно-желтые нити. В окно смотрит на ледяную пустыню, холодную, но настолько родную, что слезы капают и смешиваются с “Дошираком”.

“Доширак” заваривал наш замечательный Федор Конюхов. Наверное, летел на воздушном шаре над Андами и “дошик” ел складной вилочкой. И все, кто ел “Дошик” складной вилочкой чем-то похожи, они, бывает, просыпаются ночью, в окно смотрят. На улице – слякоть, асфальт покрыт снежной крошкой, но в центре дороги чернеют чьи-то следы, и снег, попадая в этучерноту, тает и не может их припорошить. “Это мои следы” – думает человек и в уме прикидывает, сколько пакетов бичлапши ему надо купить и где лежит паспорт.

Интересно, догадывался ли создатель лапши быстрого приготовления – японец МомофукуАндо – что его изобретение будет так популярно в России? Он мечтал накормить голодных соплеменников сытным и дешевым блюдом, а накормил лихих русских. Тоже голодных, жаждущих весь мир объять и обнять, прошагать и оплакать, а может быть, и сжечь к такой-то матери, запалив мировой пожар кусочком “Мивины”.

Всем хороша бичлапша! Когда мы полетим на Альфа-центавру строить святорусский город-сад, то в пути будем заваривать “Дошираки” и смотреть в иллюминатор умильно.

Самовар

Несколько лет мы снимали квартиру у областного морга. Это было замечательное, тихое место: наша панельная десятиэтажка стояла в окружении реликтовых сосен, верхушки которых заглядывали прямо в окна. Соседи – преимущественно врачи – любили сидеть под этими соснами на раскладных стульчиках и размышлять. Когда пошел второй год жизни у морга я тоже приобрел себе такой стульчик.

Появление на районе множества людей в белых халатах объяснялось просто: в 1960-е годы несколько трехэтажных хрущевок построили прямо в лесу, позади медгородка, чтобы расселить персонал. В 1980-е и 1990-е рядом с ними воздвигли пару панелек, в одной из которых мы и жили. Получился интересный градостроительный фокус: вот бодрствует огромный медгородок, настолько большой, что по его территории впору пускать трамвай, сразу за его воротами стоят четыре дома, которые упираются в корпуса морга. Если хрущевки и серые панельки 97-й серии символизировали жизнь, больница – борьбу за нее, морг символизировал смерть.

Подъезд, в котором мы жили, располагался напротив областного бюро судебно-медицинской экспертизы. Кто-то выставил большой пузатый самовар в окно этого учреждения, из-за чего мне часто приходилось щуриться: посудина блестела на солнце, пуская веселых солнечных зайчиков. А вот само здание назвать веселым не повернется язык. Оно было строгим, по-бюррократически холодным и отделяло жилую зону от территории молчаливого большинства, где находилась, собственно, мертвецкая, зал прощаний и еще какие-то мрачные корпуса по типу «туберкулезного морга». Въезжали туда со стороны леса. Мамаши с карапузами в колясках, нерасторопные доктора, их вальяжные дети и внуки почти никак не ощущали, что в двух шагах от них кого-то потрошат. Разве что по окрестностям круглосуточно сновали катафалки. Это создавало заторы, но машины с"грузом 200" настолько примелькались, что воспринимались также, как какие-нибудь «яндекс-такси» или «убер».

Правда, периодически уютный быт двора «на морге» – в округе использовался такой внутрирайонный топоним – рассекал, как кнутом, чей-то вопль. Вопль – значит, помер кто-то молодой, нежданно-негаданно. Со стариками прощались молча, без слов, молодежь иной раз даже улыбалась во время гражданской панихиды, уставившись в телефоны. А коли кричали, значит, смерть была «не своей», хотя, чьей же еще? К крикам, кажется, не смогли привыкнуть даже старожилы двора: много раз я курил на балконе и видел, что как только из-за здания бюро судебно-медицинской экспертизы раздавались причитания, врачи сворачивали стульчики и уходили.

Так мы и жили, упокойно – сказал бы Юрий Мамлеев – пока не произошло одно примечательное событие. Позади нашего дома стали рубить лес, вырубили огромную площадку и огородили ее забором. На следующий день после появления забора кто-то нарисовал на нем огромный фаллос. И, надо сказать, неспроста.

Вскоре выяснилось, что за этим забором расчищали место под строительство грандиозного перинатального центра, который спустя полтора года достроили, открыли и с апломбом запустили. Я тогда подумал, мол, надо же, кто-то нарисовал уд детородный, солярный, так сказать, символ, и – вот вам, пожалуйста, роддом.

С появлением перцентра жизнь в квартале изменилась и уже окончательно стала походить на проекцию бытия в миниатюре. Островок человеческой суеты, сосредоточенный в четырех жилых домах, позади – больница, впереди – морг, справа – лес, слева – роддом и все на крошечном пятачке земли в самой большой стране мира. Поскольку в перцентр везли рожениц со всего региона и, как правило, это были сложные беременности, то появление на свет детей каждый день сопровождалось салютом. Счастливые папы день и ночь громыхали шутихами и фейерверками. Сначала на них жаловались, а потом привыкли: кто запретит отцам праздновать жизнь? Но иногда ситуация казалось абсурдной. Из-за зловещего здания бюро, нарастая, всхлипывая, развивая скорость и набирая силу, лился тяжелый плач – кто-то умер. Проходит мгновение, и сбоку, со стороны роддома раздаются взрывы – кто-то родился.

Время, проведенное в таком странном дворе, дало свои плоды: мы много гуляли и размышляли о жизни и смерти, выработав какое-то философское отношение ко всему на свете. А еще, с тех пор у меня особенное отношение к самоварам. Не дает покоя та самая посудина в окне бюро судебно-медицинской экспертизы. Мы переехали уже давно, но я до сих пор отлично помню, как он пускал солнечные зайчики, их очень любили местные кошки и дети.

Книжные воры

В городе закрываются книжные магазины, и на их месте растут и пухнут, как перезрелые огурцы, «Пятерочки» и «Магниты». Колбаса всегда побеждает книги, а «Озоны» с «Лабиринтами» постепенно побеждают традиционные «Библиоглобусы» и «Читай город». Книги – не штаны, их примерять не обязательно.

Трансформация книжных магазинов в фитнес-клубы и супермаркеты уничтожила одну богемную хитрость, которой мы пользовались, когда деревья были большими, а мы – безусыми и голодными.

Вот осень, лужи. Мой братец, с которым я снимал комнату, надевал целофановые пакеты на ноги и тщательно фиксировал их скотчем на лодыжках. Он носил дырявую обувь, с треснувшей подошвой, от чего сквозь щель в резине постоянно просачивалась вода, все мокло, и поэтому приходилось защищать ноги целлофаном. Ранее эти башмаки принадлежали мне, со временем они изорвались, истрепались, потрескались, и я собирался их снести на помойку, однако товарищ забрал штиблеты себе. Обещал починить, но не починил: придумал хитрость с пакетами. Это были контрафактные башмаки с китайского рынка, сшитые под английские Grinders – с железными стаканами в носках. Точнее, еще интереснее: они назывались Camelut и являлись китайской подделкой российского бренда Camelot, который, в свою очередь, копировал английские Grinders. Получилась такая копия копии, обувной симулякр. Благо были пакеты, которые нивелировали весь этот дьявольский постмодерн и превращали китайские башмаки во что-то русское и домотканое.

В ту осень мы вяло учились, а по большей части – практически ничем не занимались и праздно околачивались то тут, то там. Можно было сидеть дома и весь день смотреть в окно или готовиться к семинарам в институте, или идти куда глаза глядят, или отправиться на книжную охоту. Ради последнего братец особенно тщательно заматывал пакеты на ногах: все ж худо читать книгу с мокрыми пятками.

У каждого из нас имелась своя собственная дичь, свой объект, на который затевалась охота. Я, например, читал «Золотой храм» Юкио Мисимы, а мой товарищ «Имя Розы» Умберто Эко. Мы аккуратно накатывали и шли сначала в большой книжный неподалеку от дома. Я находил Мисиму – читал с той страницы, на которой остановился. Братец хлюпал в своих «Камелутах» к стеллажу с Умберто Эко и тоже читал, со страницы, где закончил в прошлый раз. Так проходило от 20 до 40 минут, потом нас выгонял охранник. Мы ожидали этого, не пререкались, а с реверансами и книксенами выкатывались в соседний лес – в литературную мекку времен СССР – исполинский Дом книги. В начале «нулевых», когда мы открывали свои охотничьи сезоны, исполин уже усох, скукожился как шагреневая кожа, и остался маленьким, плотно сбитым карликом: всего-то один зал. Остальные помещения занимали: банк, бар, химчистка и автозапчасти. Карлик, кстати, с тех пор держался еще 15 лет. Недавно я зашел туда вечером и обнаружил женщину-продавца, сидящую практически в темноте. «Свет, сволочи, отключили. Вы покупать? Касса все равно не работает», – не оборачиваясь на меня, глядя в одну точку, сказала женщина. Я покивал, откланялся и потом долго думал, почему она там сидела в темноте? Касса же все равно не работала. Через месяц на дверях карлика появилась ярко-желтая наклейка «Аренда».

А в начале нулевых там были и Умберто Эко и Юкио Мисима и электричество. В этом магазине мы стояли еще по полчаса. А далее шли в следующий, потом еще в один, по традиции немного накатывая после каждого перегона. К вечеру одухотворенные и румяные шли домой, чтобы на следующий день снова намотать пакеты, зарядить ружья и отправиться на охоту.

В ту осень мы прочитали книг по 10. Можно сказать – подстрелили 10 небесных пташек. Тем и жили. А потом стало не до книг, выпал снег, бабушка товарища выслала ему денег и он купил сапоги. А мои «Камелуты», ставшие с тех пор еще более несчастными и худыми, приютил малознакомый братец, который уехал с ними в Ростов-на-Дону и зачем-то записал в блокнот совет про пакеты. Как будто, это очень сложно запомнить. Ходил, наверное, по ростовским книжным в наших «Камелутах» с пакетами, охотился и тихо накатывал. Это, к слову, не самый плохой способ прожигания жизни, даже, пожалуй, один из лучших.

Ковчег

Я люблю разглядывать лица людей в пробках. Часто они хмурые, недовольные, со вздутыми желваками, как будто из водителей и пассажиров достают осколки гранаты, а они терпят, закусив зубами ремни. Сегодня я снова уперся в затор на дороге и по привычке начал озираться по сторонам: ничего нового – уныние и надутые губы из каждой второй машины. Но в этой скорбной реке – пыхтящей и воняющей бензином – был островок радости.

Рабочие в желтых жилетах, огородив кусок дороги флажками и лентами, отдыхали. Пробка образовалась частично из-за них, частично из-за аварии на светофоре. Мужики отбойными молотками разломали асфальт, в который дорожники закатали канализационный люк, а пока их товарищи возились в колодце, дядьки бланженствовали на своем чудо-острове. Пили “Буратино” из полторашки, курили, смеялись. Смотреть на них было приятно: нормальные лица, у многих морщины, седые усы, некоторые безусые – молодые. Человек шесть.

Самый бравый мужик активно жестикулировал, что-то доказывая курчавому парню, похожему на цыгана. Тот сидел на синем баллоне, курил, кивал и улыбался как бы извиняясь перед собравшимися. Наверное, натворили что-то. Потом дядька похлопал его по плечу, да с такой любовью и поддержкой, что цыган просиял, а все остальные заулыбались и загалдели, подкурили новые сигареты. Я задумался, а хлопал ли меня кто-то так по плечу? Сейчас по плечу хлопают за деньги, на специальных курсах, или в специфических группах взаимной поддержки, там это принято. А иначе к нам не подойти: личное пространство, вечная опаска показаться наивным и добродушным, подозрительность, нежелание увидеть в человеке брата. “Почему он меня по плечу похлопал? Кинуть хочет,или так свое превосходство демонстрирует?” – подумает парень в синей рубашке, нервно ёрзая на крутящемся стуле.

А рабочие, видимо, привыкли к душевному отношению в коллективе: они не ерзали. Их остров в этой вонючей реке казался ковчегом. Река медленно текла, сигналя и шипя дурной музыкой и идиотскими прибаутками радиодиджеев. Она уносила надутые рожи куда-то во тьму кромешную, а остров стоял и улыбался. Мужик средних лет отложил лом, на который опирался, как на посох, и начал изображать руками какие-то окружности. Я подумал, что он показывает вертель или нечто такое. Через мгновение его коллеги взорвались от хохота. Мне захотелось сделать пробку еще страшнее – остановить машину, переплыть на остров, сесть рядом с цыганом на синий баллон и тоже слушать про вертель.

Но меня унес грязный поток вместе со всеми. Я объехал аварию и встал на светофоре. На соседней полосе тарахтел дизельный мотор большого японского внедорожника. За рулем сидела женщина с пухлыми губами. Очевидно, она накачала их силиконом и по случаю пробки – надула, отчего казалось, будто беднягу покусали осы. А на заднем сиденье вертелись дети, тоже смотрели по сторонам и когда ловили на себе чей-то взгляд – смеялись и приветственно махали руками. Их глаза и улыбки были похожи на глаза и улыбки мужиков из ковчега.