Лютенция нецелована. Имя римское утром в поле выпало. Не ходи здесь – опять потеряешься на четыре с половиной Вечности. То ли боли тебе пересыпали, то ли по рождению с глазами солеными. И снова я Падую, Падую, Падую, там, где дышит Лютенция и усталые воды Севера закружились немного южнее Флоренции. Любви бесконечной двуликих двуногих и космического Лоренцо. Ты уже тысячу лет под арестом оранжерейном. Вырасту – попрошу яду, отравлю всех садовников. Неборека простит – в моей тени волшебные царства от Бескрылого прячутся, хотят наиграться до осени. Лютенция, чуть повыше, любимая. Далекая. Непохожая. С улицы опять незнакомцы на тебя смотрели. Пятеро. Яд останется, отравлю всех прохожих. Прости, Лютенция, лопушиность зеленую, безутешную и безначальную. Я с утра уже трижды растоптан, впечатан в обочину подковами ржавыми. Arctium Lappa прощает вас, тревожные всадники, и прощается. Вам суждено от меча короткого сегодня вечером, ему – от октябрьской безлютенции. Всё по-честному: железом по теплому, красным по белому, незащищенному. Недопетые песни в деревянных ящиках.

Лютенция, любимая моя Лютенция, пока еще жизнь синим небом июлится, пусть тебе вспомнится: птицы небесные, Хаконы далекие, ведьмы Бескрылого, верные путники Одинокого… Там, у них, тебя звали Линга… И пусть непременно увидится через сжатую старыми досками щелочку. Шепотом. Краешком. И тогда я снова воскресну, апрельно и, наверное, там же, у старой калитки. И увижу, как ненавистный садовник пронесет тебя мимо и ты меня не заметишь…

Солдатик Андерсена

В один из последних дней ближе к вечеру в гражданиновской комнате возник молодой человек лет двадцати пяти. В порванной солдатской гимнастерке, с болтающемся погоном и засохшими пятнами крови на лице, он устало опустился на стул и стал осматривать комнату. Давно разучившийся удивляться Гражданинов поднял голову и равнодушно спросил незнакомца:

– Кого ты здесь ищешь, солдат?

Юноша не успел ответить, вниманием его полностью завладела фотография девушки с попугаем. Солдат рванулся к полке, схватил карточку, впился в нее жадно, пытаясь попасть туда, внутрь, раствориться в этом красивом, не тронутом временем лице.

– Что тебе надо, солдат? – повторился Гражданинов и внезапно почувствовал нарастающий острый холод внутри.

Сердце, артерии, кровь, мозги – что там еще? – стали стремительно покрываться инеем. Холод уже вырывался наружу. И вот руки и спина, похоже, примерзают намертво к спинке кресла. Гражданинов попытался встать, но обледеневшие ноги виновато не слушались. Закованный Гражданинов уже не мог говорить, но еще мог видеть и слышать.

– Откуда это у тебя? – медленно стал приближаться к нему юноша. – Откуда здесь ее фотография? Кто ты? – растекался по комнате его горячий шепот. – Ты знаешь ее?

Фотография девушки приблизилась к лицу Гражданинова. Взгляды их встретились… Теплая волна стала плавно окутывать больного мужчину. Казалось, что пожелтевшая фотография своим дыханием стала отогревать его, возвращать к жизни. Совсем скоро Гражданинов уже свободно, расправив плечи, откинулся в кресле и закрыл глаза. Отпустило.

Солдатик тоже затих, почувствовав приближение того самого неотвратимого ужаса, что убивает любую надежду на будущее всего одним своим касанием. Осознание того, что опоздал, не успел, усиливало страдания несчастного юноши, получившего столь жестокий урок от Бескрылого: «Пять лет – вот и вся ваша вечность!» Собрав последние силы, он достал сложенный белый листок из кармана, положил его на стол и сказал:

– У тебя очень мало времени. Постарайся успеть прочитать это. Прощай.

И исчез, как будто и не было его. Ничего не было. Шизофрения. Так бывает. Болеем.

Только вот белый листок на столе непонятно откуда. Письмо? Письмо. Настоящее письмо. И Гражданинов стал читать:

«Любимая моя! …когда мы не вместе, когда я не могу ласково гладить твои волосы, целовать твои руки, губы, растворяться в твоих бесконечно красивых глазах – будут с тобой слова мои нежные.

Здравствуй, Маленький мой. Где ты? Что ты? Как тебе сейчас? Хорошо ли? Плохо ли? Если плохо, то почему? Напиши мне, маленький, отчего бывает плохо тебе.

…любимая моя… моя девочка… мой маленький чёртичек…

У меня всё плохо. Ты далеко. Часто думаю о тебе. Скучаю. Вспоминаю наши первые встречи… Линга моя… Ты помнишь их? Я очень благодарен тебе за всё, что было. Это, наверное, награда за то, что я верил, что ты Есть, что ты Будешь непременно, что я встречу тебя; за то, что так долго ждал этой встречи.

Не надо нам терять друг друга, давай вместе пройдём оставшийся путь. Хорошо?

Бедунька моя, ты взрослая, наверно, знаешь, что всё хорошо, безоблачно, без трудностей бывает только в плохих книжках. Знаешь, что есть такая отвратительная тётка Время, которая постоянно тикает, шуршит листками календаря, которая неумолимо стирает некогда яркие краски, подтачивает чувства, а иногда даже убивает их. Она сильна, эта тётка.

Но любовь моя к тебе сильнее её. И у глупой тётки просто ничего не получится. У сестёр её Разлуки, Измены, Горя, Беды – тоже. Они умрут в бессильной ярости. Я буду любить тебя вечно…»

Здесь Гражданинов остановился, помолчал немного, отложил письмо в сторону и тихо проговорил наизусть оставшуюся часть, как будто напротив него, за столом сидела та, кому он писал это письмо много лет назад:

«…я верю в это, а трудности (а они будут) исчезать сами начнут, если каждый из нас уважать другого будет! Уважать и уступать. Понимать и прощать. Чувствовать и верить. И любить. Маленький, я всегда хотел и хочу, чтобы ты была счастлива. Я сделаю все, что смогу, чтобы тебе было хорошо. Я люблю тебя».

Потом он аккуратно сложил листок, убрал к сердцу и тихо сказал себе:

– Ты не опоздал, солдат. Ты пришел вовремя. Я понял тебя: ты все сделаешь правильно. Может быть, у тебя получится. А я здесь подожду.

И постепенно вдруг все окружающее Гражданинова – и его комната, стол, кресло, и Москва за окном, зябнувшая в осенней слякоти, и дальние страны и непрожитые годы, и мертвые люди на ленте эскалатора, и все кресты и океаны облаков, и порубленные клятвы – все это превращается в красные внутренности огромного сундука, на стенах и крышке которого медленно корчатся отражения черного человечка. Человек становится все больше и больше, он бежит по стенкам, смеется и отбрасывает белую тень. Гражданинову стало невыносимо душно, он

стал задыхаться и терять сознание. В последнюю секунду тяжелая крышка сундука приоткрылась, белоснежным бинтом занежила воспаленные глаза полоска спасительного света.

И я услышал знакомый голос:

– Беги!

Вохрим и храм. Начало

– Возьми вожжи! – заорал вдруг Вохрим. – Возьми вожжи!

И, передав обледеневшие ремни, перекатился назад, к Линге. Девочка лежала с открытыми глазами и спокойно смотрела на звездное небо. На секунду задержавшись на этом взгляде, Вохрим подхватил плотно закутанную, а потому абсолютно беззащитную девочку, поднял бедняжку над головой и готов был уже бросить в разъяренные пасти.

– Не-е-е-е-т!! – нечеловеческой силы крик остановил злодея.

Выхватив ребеночка, женщина прижала его к себе и безумным взглядом прожгла Вохрима.

– Дура! – орал он, оглядываясь на медленно подступавших волков. – Так мы все погибнем! Это не твоя дочь, я знаю. Дура! – встав в полный рост, он хотел было снова завладеть ребенком и спастись, но неожиданный и мощный удар ногой сбросил его в самую гущу стаи, и в этой своей земной жизни Вохрим уже никогда не поднялся.

Пожалей и прости

– А сейчас, – голос экскурсовода профессионально стал окрашиваться в таинственные тона, – мы переходим к самой загадочной картине художника. Мы видим лицо незнакомого нам юноши, это уже не персонаж известного нам селянского цикла. Совершенно новое лицо, взгляд, от которого невозможно укрыться, отвести глаза. Взгляд не судьи, не пророка, скорее взгляд еще вчера обыкновенного человека, одного из нас, живущего среди нас и принимающего все блага и невзгоды этого нашего мира. Но мы чувствуем, что произошло что-то страшное с ним, открылись ему тайны совершенно непереносимые и всеисключающие. Таинственное, кстати, происходит и сегодня. Картина, как вы заметили, закрыта бронированным стеклом. Нам пришлось пойти на это после двух совершенно необъяснимых попыток какого-то ненормального попугая разорвать холст. Своим клювом и когтями он впился в изображение, и нам с трудом удалось оторвать его. Картина называется «Предчувствие рождения новой галактики», и, как уже говорилось, венчает все творчество художника. У нас есть все основания так считать, несмотря на отсутствие здесь традиционной сложности, как в «Раздаче доброты в Селяне» или яркой выразительности «Ночи отрезанных крыльев». Можно также вспомнить сложный психологизм «Дороги к башне» и многое другое. Здесь ничего этого нет, как вы видите. На нас смотрит больной человек. Больной – это значит, что ему больно, очень больно. Видно, что он ищет кого-то среди нас, ищет того, кто может ему помочь, того, кому он может рассказать, что с ним происходит и как окончательно все безвыходно; того, кому огласит свое последнее решение…

Легенда рассказывает, что юноша влюбился в красивую девушку, влюбился с первого взгляда и поклялся, что любовь его вечна и даже смерть не сможет их разлучить. Все это не понравилось дьяволу, и, хотя подобные любовные признания звучат за последние тысячи лет на земле ежедневно, дьявол решил испытать именно этого юношу. Почему именно его? Дело в том, что девушка, которую он полюбил, принадлежала, как гласит легенда, к потомкам людей Первого корабля, то есть тех, над кем дьявол не властен. Таких людей осталось очень мало, и добиться их полного исчезновения – главная его задача. В нашем случае дьявол просто рассказал юноше о его будущем предательстве. Даже не рассказал, а наглядно показал, как, где, каким образом тот будет уничтожать свою любимую и единственную. Методично так и убедительно доказал, как учитель в школе. И вот мы видим, как юноша, вернувшись из своего грязного будущего, сидит, распухший от нестерпимого отчаяния и боли, смотрит на нас, перебирает нас своими солеными глазами и ищет ту, ту единственную и любимую, которой ничего уже не надо объяснять, а просто надо рвануть холст, шагнуть из этой тесной рамы к ней, обнять ее, поцеловать и проститься… И очень важно нам понять, что чувствует сейчас этот юноша, что он видит… я вижу, как наполняется постепенно зал селянами с теплыми свертками доброты, Лусапека и прижавшуюся к нему сестренку Вишню. Царь, Царевич, Король, Королевич, Сапожник, Портной… Неподвижно застыла в углу Колдунья Среднего Возраста. Я вижу, как пытается крикнуть мне что-то Двабогатыря, но не получается у него, и мудрый Удр успокаивает его, как тогда, в телеге под звездами. На плече у поэта волнуется фиолетовый попугай – последняя возможность выцарапать мне глаза. Белый гусь важно семенит в зал в окружении своих верных перелетных. Бабушка, добрая и милая моя бабушка, тоже здесь, и я даже догадываюсь, кто эти две красивые девочки рядом с тобой и зачем ты их привела… И тебя, прапорщик Скарабей, я вижу и чувствую твой упрек и осуждение, но не стреляй в меня, Скарабей, подожди – осталось совсем немного. Баклажан, верный мой друг и товарищ, ты тоже здесь, скоро увидимся, я тебе все объясню. И в самом конце зала, у двух выходов, я вижу Бескрылого и Одинокого, они медленно открывают двери – каждый свою – и молча ждут. Им надо подождать. Они понимают, что прежде чем выбрать, куда шагнуть, я должен увидеть Лингу…

Поникший Гражданинов обреченно пересекает зал и, остановившись перед Одиноким, медленно поднимает голову:

– Где она?

Одинокий сначала долго изучающе рассматривает меня, затем наши взгляды встречаются, и я чувствую внезапное облегчение: она жива! Он знает, где она! Он поможет мне!

Кажется, прошла вечность, прежде чем я услышал его спокойный голос:

– Набил бы я тебе морду, Гражданинов, да нельзя.

С этим простым и божественным напутствием Гражданинов понуро направился к балкону, тому самому, на котором семьдесят страниц назад они с Лингой договорились о встрече. «Я не хочу, чтобы ты умирал», – бедняжка, она уже тогда все знала… Что же творилось в ее душе? На что она надеялась? Ведь она непременно должна была на что– то надеяться? Как же тебе было больно… Лингуленька…

Схваченный намертво безответными вопросами, Гражданинов не заметил, как Бескрылый шепнул что-то Магогу, и свирепый воин, освобождая меч, последовал за Гражданиновым.

…где ты? Если жива, дай мне возможность просто посмотреть на тебя последний раз и сказать, что я знаю теперь, как любить тебя вечно… В последнюю секунду перед выходом на балкон могучие ручаги Магога остановил Одинокий. В безмолвном противостоянии заискрился огонь очередной битвы. Битвы за любовь обыкновенного человека с дурацкой фамилией Гражданинов.

– Не здесь, – покачал головой Одинокий, – и не сейчас.

Бескрылый, подумав, согласился, и противники, к великой радости присутствующих, разошлись.

Но я ничего этого уже не видел и не слышал…

Четыре с половиной вечности

В Селяну Двабогатыря пришел ближе к вечеру. Все те же узкие кривые улицы, площадь, на которой он когда-то познакомился с Удром, каменный Вохрим, не понимающий, куда исчезли загрызшие его волки, неспешные селяне и заросшие развалины башни Одинокого на осиротевшем холме.

Дорогу к дому Скарабея юноша отыскал бы и с закрытыми глазами, от площади – минут двадцать, а с открытыми – вот он уже стоит у знакомых ворот и не решается постучать. Помолодевший Скарабей (он же – повзрослевший Лусапек), вышел сам. Изучив внимательно вечернего гостя, сказал:

– Она верила, что ты придешь, ждала…

– Где она? – перебил его Двабогатыря.

Скарабей рукой остановил его и продолжил:

– Вишня всё рассказала мне, и я знаю, что твоей вины здесь нет.

– Где она? – тихо попросил Двабогатыря. – Просто скажи мне: где она?

Скарабей помолчал немного, посмотрев в сторону сада, вздохнул:

– Там же, где все, пойдем.

Печальных холмиков прибавилось в хозяйстве правильного прапорщика. Последний из них, тот, что с краю, был побольше других.

– Она здесь, – уже по-деловому кивнул Скарабей. – Я похоронил ее пять лет назад.

Двабогатыря опустился на колени и погладил теплую, слегка покрытую травой землю.

– Здравствуй, Вишня, здравствуй, моя маленькая девочка Вишня.

И стал рассказывать, как не жил все эти годы, как искал, обошел всю землю несколько раз. Говорил, говорил, говорил, как будто старался остановить страшную боль, пытавшуюся вырваться диким криком из горла.

– Ты знаешь, с кем я познакомился, ты не поверишь: это попугай и гусь. Это мои друзья теперь. Я про Гая тебе обязательно рассказать должен, и про князя, и…

Боль все-таки вырвалась наружу. Резкий и непереносимый стон пробил насквозь тишину селянского вечера. Потом ещё, ещё, уже потише, совсем тихо и еле слышно, и только потом – слезы. Крупные мужские капли, не меньше, чем июльские дождевые, а может быть, даже и побольше.

Скарабей, как и все потомки мудрых фараонов, был начисто лишен таких чувств, как жалость и сострадание – ты никогда не построишь пирамиду, если в тебе затаились эти две ненужности. Поэтому, понаблюдав с минуту за склонившемся и пытающимся скрыть слезы, прапорщик пожал плечами и вернулся в дом.

Когда боль разрешила, Двабогатыря тяжело поднялся, вытер лицо земляными руками, осмотрелся: где я? – заметил заросшую просеку его дороги к Башне, развернулся и побрел куда-то непонятно и горестно. Пройдя несколько шагов, он услышал голос Скарабея:

– Подожди!

Двабогатыря оглянулся. Скарабей стоял у калитки и держал за руку маленькую девочку лет пяти – вылитая Вишня.

– Она вернулась не одна, – громко сказал Скарабей. – Это её дочь. Её тоже зовут Вишня. Ты можешь подойти.

Двабогатыря осторожно приблизился к девочке, та с интересом разглядывала незнакомца.

– Папа, а кто это? – весело спросила она Скарабея. – Это твой друг, да? Вы вместе были на войне, да? А как его зовут?

Двабогатыря не слышал её и не замечал ничего вокруг, кроме родного лица с большими глазами темно-вишневого цвета. – Девочка… Девочка моя… Ты жива…

Руки его потянулись и замерли. Скарабей шагнул вперед, заслонил девочку и сказал:

– Это не друг мой. Это просто прохожий, дочка. Он попросил воды и сейчас он уйдет. А ты иди домой.

Проследив за ней взглядом, Скарабей повернулся к Двабогатыря:

– В тот день, когда она вернулась, Бескрылый уже ждал её здесь. Я хорошо помню его слова: «От меня не убежишь, – сказал он ей, – хотя я прекрасно понимаю, что ты всего лишь хотела избавить своего любимого мужа от печального зрелища. Но он нарушил наш договор, и ты должна умереть. Правда, – он внимательно посмотрел на её живот, – мы договаривались на одну девочку, а вас, я вижу, двое. Что ж, подождем». И ушел. Потом, сразу же после родов, он забрал её. Перед смертью Вишня сказала, что любит тебя и будет ждать – где вы там договорились, не знаю. Еще она просила отдать тебе твою дочь.

Скарабей помолчал немного, а потом, глядя прямо в глаза Двабогатыря четко и жестко сказал:

– Девочку я тебе не отдам. Она не наша, не скарабеевская, и проклятье на неё не распространяется, не бойся. Не сердись: не сберег одну, не сбережешь и другую. Не умеешь, значит, хранить тех, кто тебя любит. Подойдешь еще раз к воротам – убью, – просто и буднично сказал Скарабей. – Мы с одного корабля, у меня получится. Узнаю, что ищешь встречи с Вишней, – найду и убью еще раз. А теперь прощай.

Правильность и откровенность услышанного уберегли обоих от взрыва богатырского гнева, двух взрывов. Погасив в себе острое желание уничтожить все вокруг, Двабогатыря быстро успокоился и спросил:

– А ты, значит, умеешь? Только скажи, Скарабей, что у тебя лучше получается: хранить или хоронить? Земли в твоем хоронилище на многих еще детишек хватит, или пора расширяться? Это правильно! Это неправильно! Я не против твоих принципов. Я не приемлю ту страшную цену, что ты платишь за эти самые принципы. Продать свою душу дьяволу, Скарабей, но при этом спасти десятки детских душ, – это очень хорошая сделка. Чем быстрее поймешь, тем лучше. И последнее. Я буду приходить к этим воротам. Я буду приходить каждый день и смотреть на Вишню. Поэтому я сейчас пойду по этой дороге, пойду медленно и не буду оглядываться. Здесь метров сто. И если ты не передумал убить меня, то лучше это сделать сейчас – успеешь сбегать за своим пулеметом. Прощай, Скарабей, и тоже не сердись.

Двабогатыря еще раз взглянул на дом, где была Вишня, и пошел вниз медленно, как обещал. Вскоре его широкая спина уже устало покачивалась в кресте прицела знаменитого скарабеевского пулемета. И в самом конце расстрельной стометровки раздалась длинная смертомётная очередь. Выпущенные на свободу пули, не касаясь Двабогатыря, весело разрывали ветки над его головой, взрывали фонтанчиками землю под ногами, самые смелые вжикали в сантиметре от головы. И так – четыре с половиной вечности до поворота. Потом всё затихло.

Двабогатыря даже не обернулся, так и исчез спокойно за поворотом.

«Вот гад, – с уважением оценил богатырское самообладание Скарабей. – Сразу видно: из нашенских», – не без скрытой гордости подумал он. Двабогатыря тем временем вышел к опушке испуганного леса, свернул к заброшенной телеге, на которой когда-то давным-давно его, полуживого, вывезли из Селяны после встречи с Чугуньей. В ту ночь мальчишку спасла Линга, необыкновенное и неразгаданное создание. Потом, в пещере, после битвы с гадюками, она еще раз помогла ему встать на ноги, на этот раз вместе с Вишней.

Ей же самой, похоже, никто не помог… Двабогатыря не сразу заметил застывшую печальную фигуру в высокой траве. Повзрослевшая и затихшая, обхватив руками колени, она всматривалась в небо и что-то шептала. Заметив юношу, тихо улыбнулась. Подвинулась, поправила платье, еще раз улыбнулась и сказала:

– Смотри, какие красивые звезды. Как тогда, помнишь?

– Помню.

– Нас тогда было четверо. И тебя всего вылизал волк, – Линга продолжала улыбаться. Спасительная память старалась помочь ей отрывками светлых и смешных случаев из прежней жизни… – Нас напугал тогда еще Одинокий, помнишь?

– Помню, – ответил Двабогатыря. – «Нас пятеро!»

Линга какое-то время еще светилась, минут пять – срок действия вспоминательного обезболивания. Потом погрустнела и снова стала смотреть на звезды. Вспомнив, повернулась к Двабогатыря и тихо спросила:

– Был у неё?

– Был.

– Это в тебя сейчас Скарабей стрелял?

– В меня.

Пауза теперь аккуратно заполняла ночное небо и теплое дыхание подкравшегося Лоренцо.

– Он показал тебе дочь?

Двабогатыря молча кивнул.

– Красивая, – сказала Линга, – она очень красивая, как её мать.

«Как странно», – подумал Двабогатыря. Из всех, с кем ему пришлось встретиться на страницах этой истории, никто ничего не знал о своей матери. Линга, Лусапек, Гражданинов, Баклажан, Скарабей… И что случилось, в конце концов, с его собственной матерью? Где она? Что это: какая-то забытая тайна или просто маленькие хитрости сюжета, и лишь во второй части все станет ясно?

В эту минуту спящие кусты неслышно раздвинулись, и на поляну не спеша вышел Удр. Подвинув слегка своих друзей, он хитро устроился между ними так, что вторая рука каждого из них теперь радостно поглаживала его давно не глаженную спину. Говорить никому не хотелось. Все всё знали, обошли, переползли, перелетели, перечитали, да не один раз.

– Смотрите! – показал вдруг на ночное небо Двабогатыря. – Какой необычный свет.

Все подняли головы. В ночных небесах действительно что-то произошло. В созвездии Зайца замигала часто и радостно яркая фиолетовая звезда. Астрономы всего мира возбужденно прильнули в эту минуту к своим телескопам, тысячи неспящих старательно всматривались в неземное чудо. И только Линге мешали брызнувшие вдруг последние запасы слез.

Не видимый в темноте Одинокий так и не решился присоединиться к недавним знакомым – чувство вины посещает иногда и богов. Он давно уже понял, что эти трое сильнее его. И через четыре с половиной Вечности, когда он превратится в Бескрылого, пассажиры Первого корабля по-прежнему будут сильнее его. Так решила Неборека, и ничего не изменится. Всё может только повториться, но только через четыре с половиной Вечности. А если не повторится, то, значит, ничего и не было…