История болезни
Шизофрения подкараулила учителя Гражданинова поздней осенью, сразу же после его 50-летнего юбилея. Юбилей – это, пожалуй, слишком пафосно для скромной группы коллег Гражданинова, слушающих поздравительную речь директора школы. Текст, в котором за последние пять лет менялись только фамилии и цифры, все знали наизусть, и после сигнальной фразы: «Хотелось бы отметить также…» – педагоги начали аккуратно выпивать и осторожно закусывать. Поели, попили, попели, успели, вспотели, хотели, допили, доели. Устали. Разошлись.
Гражданинов возвращался один через ноябрьский парк и, проходя мимо холодной скамейки, почему-то остановился. Повинуясь следующей команде невидимого командира, сел и стал ждать. Ждал Гражданинов недолго и совершенно напрасно. Стало грустно и холодно. Окна пятиэтажки с опаской смотрели на Гражданинова, а затем трусливо задернулись занавесками. Учитель попытался отыскать Луну, но не смог найти небо. Тогда Гражданинов заплакал, беззвучно, сочно и крупно, как плачут все больные мужчины. Шизофрения наблюдала за ним, а когда учитель успокоился, подошла к нему, погладила по седой голове и сказала:
– Здравствуйте, Гражданинов, теперь я ваша.
Прошёл месяц. К удивлению осенней гостьи, учитель не стал сопротивляться. Изматывающие бессонницы, галлюцинации, голоса и всю остальную противную свиту он воспринял как необратимое приложение к своей нынешней жизни. Производители снотворного, успокоительного и прочего витаминного не получили от него ни копейки. Многочисленные винно-водочные районные точки тоже остались без клиента. Психоаналитиков из районной поликлиники он безжалостно лишил возможности в очередной раз с умным видом произнести:
– Хотите говорить со мной говорите.
Каждый раз, возвратившись в свою тёмную комнатёнку, Гражданинов садился к столу и долгое время сидел совершенно неподвижно. С фотографии на сырой стене на него смотрела красивая незнакомая девушка с фиолетовым попугаем на плече и улыбалась.
– Кто ты? – беззвучно спрашивал её Гражданинов. – Откуда ты?
Шизофрению такое поведение учителя Гражданинова удивило и возмутило. За тысячу лет благородная болезнь привыкла к почтительному и трепетному к себе отношению. Наглое гражданиновское безразличие воспринималось как неслыханное оскорбление. Она даже спать стала плохо, а на очередном совещании психических расстройств и депрессий разругалась с каким-то незнакомым психозом. Симптомы самой себя! Себя самой симптомы! Самой себя симптомы! Тьфу! Бред какой-то. Пришлось позвонить Бескрылому и пожаловаться на неблагодарного клиента.
– Я тебя предупреждал, – почему-то обрадовались на том конце, – это Гражданинов! Работай, работай, старая, – добавила трубка и повесилась.
Я думаю, пора открыть первую тайну истории нашей болезни.
Одна из причин, объясняющих стойкость Гражданинова, заключалась в том, что, будучи талантливым учителем, он обладал даром заряжать энергией не только своих учеников, но и в равной мере получать такую же энергию от них. И даже то, что его собственные импульсы значительно ослабели, ответные потоки ничуть не уменьшились.
Гражданинова дети любили так же, как много лет назад любили студенты. Невыспавшегося и смешно путающего слова учителя любили еще больше.
Ещё одной причиной обидного отступления болезни было безнадежное одиночество Гражданинова. Сила любой шизофрении, как известно, зависит от количества близких людей вокруг больного. Из них формируются круг первый и круг второй. Страдает не больной, страдает тот, кто рядом. А у учителя к этому времени остался только друг детства Баклажан, да и тот в последние годы возникал очень и очень изредка.
Чтобы избежать полного поражения, Шизофрении пришлось прибегнуть к самому мощному оружию из своих арсеналов – Голосу Смерти. Звучит смешно, но действует безотказно. Больной сам выносит себе приговор, сам назначает дату, сам приводит приговор в исполнение. Бескрылый несколько раз пытался украсть эту гениальную схему у Шизофрении, но все было вовремя запатентовано. В ночь на понедельник Голос сообщил Гражданинову, что жить осталось немного и убьёт он себя непременно в четверг. Объявление было сделано настолько профессионально убедительно, что Гражданинов даже не стал задаваться вопросом: «Почему я должен убивать себя сам? И каким это образом всё можно сделать?» Волновал учителя Гражданинова сейчас только один вопрос: «Почему четверг? Почему именно четверг?» Заспанный и зевающий ответ пришел уже под самое утро: «Глупый, тебе дано три дня: съездить на кладбище, навестить своих родителей – раз, уладить все дела на работе – два, найти Баклажана и проститься с ним – три. Теперь понял?» – «Теперь понял, – ответил ответу учитель Гражданинов. – Четверг так четверг». Шизофрения сначала улыбнулась, чувствуя приближение очередного своего триумфа, надо признать, в довольно трудном поединке, но потом что-то необъяснимо тревожное стало постепенно заполнять её бесчисленные лабиринты. Симптомы себя самой! Глубинные колодцы– стали заполняться пугающей неизвестностью. Известно было только имя этого страха – Баклажан!
Дневники лопуха
К полуночи долина опустела, и только трое верных друзей и малолетний костер оставались еще в упавшей темноте. Решали, что делать. Вообще-то Двабогатыря и Гай уже точно знали, куда они отправятся утром, поэтому решал только Белый, с кем ему лететь.
«В незнакомую и таинственную Селяну? Туда, где когда-то всем отрезали крылья? Ну и что, что там сейчас Вишня? Ему-то, обыкновенному гусю, что с этого? Или снова помочь этому бедолаге, – посмотрел он на попугая, – вот ведь угораздило, это же надо так влюбиться! Но мне-то какой смысл лететь с ним? Порадоваться за него? Я и здесь за него могу порадоваться. Я обещал, что помогу попугаю, – я помог. Всё, дальше пусть сам. А мне в стаю пора».
Поймав на себе удивленные взгляды друзей, гусь досадливо понял, что, размышляя, забыл выключить звук и теперь лихорадочно перебирал сказанное – не сказал ли чего лишнего…
– Ты прав, Белый, – откликнулся Гай.
И гусь облегченно вздохнул: «Нет, не сказал».
– Я благодарен тебе, – продолжал попугай, – и никогда не забуду твою помощь. Но дальше я уже полечу сам.
Потом фиолетовая птица обратилась к человеку:
– Не осуждайте меня, двуногие, и не улыбайтесь снисходительно: мол, ты же птица, куда ты лезешь, что ты понимаешь в любви? Разве может птица полюбить человека? Может, – вздохнул попугай. – Еще как может. Только не самой птице это решать и не человеку, не киту, не бабочке, это сама любовь решает, в чью душу заглянуть, задержаться на какое-то время, а может быть, даже остаться навсегда, но это очень редко. Когда вы, двуногие, – улыбнулся попугай, – я даже готов поспорить, научитесь понимать язык цветов и растений, то обязательно прочтете «Дневники лопуха». Это история о том, как уличный лопух влюбился в садовую лютенцию, наблюдал за прекрасным цветком, мечтал и был неимоверно счастлив, когда садовник в жаркий день раскрывал теплицу и всё подзаборье наполнялось волшебным ароматом. Но рожденному на пыльной улице не суждено быть любимым оранжерейной красавицей. Это только в многочисленных двуногих сказках с воровскими сюжетами все заканчивается хорошо. А о «печальнейвсехнасвете» единицы рассказать сумели. В лопушиной истории любви много непонятного и пугающего, согласен, но многие из вас поставят этот томик рядом с Шекспиром.
Белый все это время с восхищением слушал попугая и изредка бросал гордые взгляды на Двабогатыря: знай наших! – то, что ему самому давно хотелось сказать, но никак не формулировалось, только что было четко сформулировано и сказано. И главное – кем? «Моим лучшим другом! – сам себе ответил гусь, – можно даже сказать – братом». Названый брат тем временем, выпустив полностью свой философский пафос, слегка понурился и украдкой поглядывал то на юношу, то на пернатого. Двабогатыря, казалось, внимательно слушал наболевшее попугайское, но на самом деле думал о Вишне и о том, как бы ему побыстрее добраться до Селяны.
– Да, да, – постарался он не обидеть Гая, – я читал Лопуха, мне понравилось, и я обязательно поставлю его рядом с Шекспиром. Как только появится полка… – с улыбкой добавил он и, поднявшись, обратился к обоим: – Давайте прощаться!
Прощание знало, что эти трое уже никогда не встретятся, и поэтому не спешило, не торопило с чудными обниманиями и пустыми обещаниями. Первым ушел Двабогатыря. Подождав, когда он полностью растворится в рассветной дымке, Гай разбежался и, с трудом оторвавшись от склона, взлетел неуверенно и тоже скоро исчез. Белый, включив навигатор, быстро определил кратчайший путь до пересечения с перелетными и уже к вечеру влился в родную стаю.
Птицы приняли его как-то не очень радостно, некоторые даже сделали вид, что не заметили его возвращения, и это все при том, что обязанности вожака никто с него не снимал. Он сам временно передал их родному брату – кстати, где он? – Белый не обнаружил ни брата, ни некоторых близких друзей. Объяснение пришло во время короткого отдыха в селянских болотах. Обступившие Белого гуси рассказали, что пару дней назад на таком же болоте они услышали крик о помощи. Кричал кто-то из своих, скорей всего, подранок, кричал жалобно и правдиво. Брат Белого и еще трое полетели на крик, и через несколько секунд все четверо были разорваны свинцовой дробью. Стрелял какой-то черный двуногий.
– Имитатор, – зашишептал Белый, – это был Имитатор.
Холодный липкий ужас стал наполнять дрожащую от страха птицу. Страха не за себя, а за маленький влюбленный фиолетовый комочек, кувыркающийся сейчас неуклюже прямо к горам Хаконы. В том, что он непременно доберется туда, – сомнений нет. А вот кого он первым встретит, Лингу или Имитатора, – большой вопрос.
Вопрос ответился быстро. Тендер на встречу летучего доремиканца безоговорочно выиграл Имитатор.
Аккуратно расставив силки и капканы, он сначала, как обычно, сымитировал песню о свободе – «прочищал горло». В радиусе одного десятилетия всегда находится пара-тройка идиотов, которые не в состоянии отличить реальную свободу от песни о ней. Как правило, идиотами оказывались сородичи Имитатора, гораздо реже – звери и птицы. Имитатору иногда даже было обидно за родственников: «Homo Sapiens! вашу мать, опомнитесь! Куда вы? Разве не очевидно, что свобода не будет прятаться в камышах? Разве не ухослышно, что о свободе могут петь только несвободные?» Редкую живность Имитатор оставлял себе, глупых человеков отдавал Бескрылому. Таков был давнишний уговор, за соблюдением которого зубасто следили каменные вохримовские волки. Стая неубиваемых хищников сопровождала злобного внучка гомеровских сирен и днем и ночью.
Прочистив горло, Имитатор занимался влюбленными – и опять в основном человеки молодого возраста. Если повезет, улов исчислялся десятками и сотнями, а если к охоте подключалась Лилит, то счет шел уже на тысячи. Запутавшиеся в капроновых сетях имитации настоящей любви и осознавшим страшную и несправедливую подмену ничего не оставалось, как смириться и доживать в удобном режиме «каквсе». Другие зубами рвали собственные жизни и уходили наверх, в конницу Бескрылого…
Попадались иногда и любопытные экземпляры. Вот сегодня, например, в сети попался фиолетовый попугай. Откуда здесь, в селянских болотах, это заморское чудо? Имитатор осторожно высвободил дрожащую птицу, и в следующую секунду его самого тряхнуло ужасом.
– Ты, гаденыш, ответишь за это! – громко, на человеческом языке обратился к нему фиолетовый попугай. – За то, что ты посмел прикоснуться к её голосу, будешь казнен до захода солнца. Быть здесь, никуда не уходить. Я скоро вернусь! – грозно приказал попугай и неуклюже продолжил свой полет.
Каменные волки, переглянувшись, бросились врассыпную. Вспотевший имитатор, раскрыв рот, проводил их пустым взглядом, еще минут пять тупо смотрел на уже покрытое камышом солнце и только потом стал лихорадочно набирать номер Бескрылого.
А Гай тем временем продолжал лететь к своей Лин– гульке, и чем ближе, тем волнительней становилось большому сердцу маленькой фиолетовой птицы.
Внизу, в измученных бессонницей городах, тысячи двуногих, отложив все свои суетысует, молча наблюдали за финалом необыкновенного полета и с тревогой ощущали приближающуюся неизбежную перемену в собственной жизни.
Баклажан
С Баклажаном Гражданинов познакомился и подружился в школе, в шестом или восьмом классе, не помню.
Когда учительница спросила фамилию новенького, он гордо и чётко крикнул:
– Дзанирбадукаджан!
Класс замер. С этой минуты все «шлиссашейпошоссе» и «ехалигрекичерезреку» уступили место новой скороговорке «дзанирбадукаджан».
Дальнейшую трансформацию имени гордого сына бурята и якутки проследить нетрудно. Настоящее имя, по понятным причинам, сократилось до Жан. Жан, естественно, быстро созрел в Баклажан. Иногда в период сезонного расцвета мальчишеских дразнилок возникало прилагательное Тухлый, Тухлый Баклажан. Но после очередных жестоких драк с врагами с проспекта Мира обидное прилагательное отпало по простой причине: дрался широкоскулый бурякутенок совсем даже не тухло. Природа забыла вложить в него инстинкт самосохранения, и яростно врубающийся в толпу проспектовских бойцов мальчуган вызывал уважение. После битвы потрёпанный будущий учитель Гражданинов оттаскивал окровавленного друга к забору, и там они долго еще скулили и зализывали раны. Этимологический процесс на этом закончился, и дальше по жизни гордо шёл уже исключительно Баклажан – и в военном училище, и в армии, и в горячих точках, и в любовных многоточиях… Многочисленные любившие его женщины, наверное, так и обращались к нему:
– Милый Баклажанчик, ну обними же свою фасольку.
Или клубничку, а может, тыквочку, капустку, морковку. Что там есть еще на огороде? Надо признать, что Баклажан никогда ни с кем не обсуждал, что там растёт на его огороде. Исключение составлял только Гражданинов. Вот только Гражданинов и знал, что ничего серьезного на огороде никогда не росло. Было что-то пару раз, но уж очень сезонное и пустоцветное. Способность любить категорически отсутствовала в Баклажане, и это делало его свободным и счастливым. Что же касается мужской дружбы, то Баклажан не измерял её количеством совместно выпитой водки, не понимал он и фразу: «Всегдаготовприйтинапомощь». У него самого была такая интересная особенность: где-то внутри под сердцем у Баклажана был хрюкающий датчик. Этот датчик можно настроить только на одного человека, и когда этому человеку плохосто плохо и действительно нужна помощь, датчик даёт знать.
Ещё в детстве Баклажан настроил свой датчик исключительно на Гражданинова и дал клятву своему степному Богу умереть за друга. Вот и сейчас он почувствовал легкое похрюкивание датчика. Баклажан бросился на улицу, поймал такси и через час ворвался в квартиру Гражданинова.
– Что случилось? – спросил Баклажан.
Выслушав внимательно всю историю болезни, Баклажан спросил:
– А чего не позвонил?
– А зачем? – пожал плечами Гражданинов.
Баклажан отмерил своими шагами паузу от одного
угла комнаты до другого и сказал:
– Ну, я хотя бы пистолет прихватил бы, – ещё пять шагов паузы, – яд тебя, проспиртованного змея, уже не возьмет, веревки надежной нет, остается только пистолет!
Баклажан стал срываться на крик:
– Только, понимаешь, патрон у меня один остался. Один, Гражданинов, слышишь! Один! А стреляешь ты хреново, я знаю. Ну дам я тебе пистолет, а ты промахнешься. Что тогда?
Трясущаяся Шизофрения с нарастающим ужасом наблюдала за орущим майором ВДВ. Страшное зрелище! Никто кроме нас! Самой себя симптомы!
– Мне не до шуток, – сказал Гражданинов.
– Извини, – сказал Баклажан.
«Сейчас что-нибудь придумаем, у нас есть ещё целый час», – Шизофрения испуганно затаилась в углу, справедливо полагая, что сейчас в якутских мозгах гадкого бурята вполне может родиться предназначенный ей осиновый кол. Симптомы себя самой!
– Придумал, – выдохнул радостно Баклажан.
«Теперь точно конец», – закрыла глаза Шизофрения.
– Ты сказал: в четверг. Он сказал: в четверг? Кто сказал: в четверг? Неважно. Совершенно неважно. Четверг, понедельник, среда, суббота – не в этом суть. Важно число, дата! Без даты – это просто «после дождичка». Помнишь?
– Помню.
Это был звёздный час баклажановской логики. Гражданинов стремительно воскресал.
– Тебе число, дату сказали?
– Нет, не сказали.
– Ха-ха-ха-ха! В одном году – шестьдесят четвергов! Десять лет – шестьсот четвергов! Когда сказано? Не сказано? Завтра? Может, завтра, друг мой, а может, и через десять лет. Так что, Гражданинов, лопухнулся твой Голос. Ничем печальное окончание твоего пути не отличается от окончания любого другого из нас.
Баклажан торжествующе закончил свою замечательную речь, подошёл к вспотевшему и просветлевшему своему верному другу, обнял его и прошептал:
– Живи, Гражданинов, живи долго! А теперь прощай!
Гражданинов успокоился. Болезнь исчезла. В пятницу ученики получили прежнего любимого учителя. Коллеги заметили светлые перемены в поведении товарища, но списали это на приближающиеся выходные. Взбесившаяся Шизофрения, естественно, по полной вцепилась в
Баклажана, тем более что Бескрылый заверил ее, что Баклажан не с Первого корабля и очень даже смертен. В течение двух лет она мобилизовала весь свой московский филиал, освободила от своих страшных объятий и вытащила ножички из тысячи больных. Всё тебе, Баклажан, тебе, шпана якутская. Врачи недоумевали над резким спадом заболеваемости страшной болезни. Чиновники ставили это себе в заслугу. В Москве прошли несколько международных конференций, посвященных успехам российской психиатрии. Верующие благодарили своих Богов за то, что услышали их молитвы. Разгневанная болезнь со всей своей свитой всё это время преследовала Баклажана, вытаскивала его из шумных, веселых компаний, выбрасывала из теплых постелей, настигала в своих осенних парках и била, била, била, била, била, била. Била не только по нему. Била по его детям, била по прошлому. Закрыться от таких изощренных и мощных ударов он уже не сумел – двери бурятских душ всегда нараспашку. Последняя любившая женщина сражалась за него три года, потом у неё кончились слёзы:
– Я ухожу, любимый, я больше не могу!
В безумном взгляде Баклажана мелькнуло что-то теплое и давно забытое. Мелькнуло и исчезло. Гражданинов всё это время не звонил. Во-первых, у него не было хрюкающего датчика, а во-вторых, сама мысль о том, что с Баклажаном может случиться что-то плохое, редко посещала гражданиновскую голову.
С трудом договорившись с остатками своего разума, Баклажан чудом добрался до родных мест – то ли Улан, то ли Уде, и даже нашёл там место, где стояла юрта, юрта отца Дзанирбадукаджана. Там его и обнаружили под утро. Маленькое скрученное тело Баклажана окончательно успокоилось и затвердело. Осень была поздняя, день холодный и грустный. Похоже, это был четверг.
Разгляди меня в звездной пыли
Ночью пришел поэт, разбудил, опустошенный, но счастливый, сразу понятно, что это тот редкий случай, когда удается переложить печали небесные на язык человеческий. Так радуется художник, сумевший в мастерской найти цвет, увиденный во сне, или музыкант, разложивший по нотам послание из вечности. Отражение Поэта в старинном морщинистом зеркале тихо заговорило со мной:
– Гражданинов, кто ты? Мы знакомы много лет, давно вместе идем по этой жизни, и мне все время казалось, что я знаю тебя. Оказалось, что нет, не знаю, совершенно не знаю. Два года назад на моей Карте Неопознанной Боли вдруг зажглись твои координаты, я сначала просто насторожился, но когда пошел звуковой сигнал, понял, что случилось что-то очень серьезное. Я стал наблюдать, Гражданинов, наблюдать и вспоминать. Ты перестал рифмоваться с жизнью. Обнаружив, что твоих рифм здесь больше нет, я начал понимать тебя, Гражданинов. Похоже, ты уже никому не нужен. Отсюда боль. Все твои попытки облачить эту свою ненужность в а-ля-трагические одежды мировой непонятности не срабатывают. И я скажу, почему. Не буду врать, ко мне тоже приходила Лилит. Она приходила к тысячам других мужчин, это правда. И ничего, жизнь не остановилась. Слюбилось. Стерпелось. И ты считал, что ничего, что ты – один из тысячи. И это правда: ты – один из тысячи. Но вся беда в том, что твоя Линга, она другая, она с Первого корабля, она в эти статистики никак не вписывается. Единственная ее ошибка – что она поверила тебе, когда после кино вы разговаривали на балконе. Помнишь? Или письмо твое: «Любить буду вечно». Браво, Бескрылый! Как же жестоко ты ее наказал. Ведь чувствовал же, что она – другая. «В дверях стояла худенькая космическая девушка». Это же всего пятая страница, первая встреча…
Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, Гражданинов. Возможно, это хороший выход – среди всадников Бескрылого много порядочных людей, я бы со многими там пообщался с удовольствием. Так что попридержи местечко, мало ли что… Да, вот еще, – протянул он листок бумаги, – возьми, почитай. Здесь это никто не поймет.
Подними меня, Неборека,
Посади на свои корабли.
Жил навстречу тебе, но упал…
Разгляди меня в звездной пыли.
Научи понимать и молчать,
Я смогу твою тайну нести.
Научи на кресте не кричать,
А потом пожалей и прости.
Забери меня, Неборека,
И в голодной космической мгле,
Через длинные тысячи лет Я напомню тебе о Земле.
Это там, где рождаются смыслы Среди злых и не очень людей,
И кружатся печальные птицы Над причалом твоих кораблей.
Повзрослевшая смерть мне закрыла глаза,
Но я все-таки видел незримо,
Как услышала крик мой Неборека,
Как прошли корабли ее мимо…