Часовых дел ангел. И другие рассказы

Закурить не найдется?

Раннее воскресное утро было по-осеннему сереньким. Накрапывал противный дождик. Вдоль длинной безлюдной улицы ехал мокрый рогатый троллейбус, без единого пассажира. На углу в будке стоял усатый милиционер, которому и посвистеть-то было некому.

В такие часы все нормальные люди либо еще спят, либо потягиваются в своих мягких постелях. И в это самое время я брел по улице в продуктовый магазин и думал, как бездарно прошел вчера день и как бестолково начинается сегодня. Снизу сквозь расклешенные брючины поддувало на голые ноги, сверху в лицо летела водяная пыль.

Ботинки на тоненькой подошве промокли, из-за чего я уже, честно говоря, даже не расстраивался и брел ни на что не обращая внимания, пока мой взгляд не привлек мужчина. Он появился из переулка, шел мне навстречу, катил перед собой двухместную коляску и держал в руке авоську с двумя пакетами картошки. Через минуту я смог рассмотреть папашу. На нем промокал защитного цвета плащик, ботинки явно просили каши, а в глазах было выражение, которое бывает у человека, когда он собирается виновато и глупо улыбнуться. Мы поравнялись. Он посмотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но не нашелся. Я уже собирался пройти мимо, но вдруг спохватился и спросил: «Закурить не найдется?» Он тут же остановился, утвердительно закивал, положил авоську в сетку под коляской и захлопал себя по карманам, как будто потерял что-то важное, потом успокоительно улыбнулся, вытащил из-под свитера измятую пачку сигарет и вкрадчиво попросил: «Берите две, пожалуйста». Я посмотрел в его грустные глаза и согласился. В это время темно-серый грузовик громыхнул по ближайшей луже и окатил нас с ног до головы.

– Спички-то есть? – участливо спросил он, стирая с мокрого плащика грязь.

– Да я не курю, – ответил я, отряхивая брюки.

– Я тоже, – понимающе ответил он. Добавить было нечего, и мы пошли каждый своей дорогой, проводив друг друга сочувствующими взглядами.

1985

Игры для взрослых

Приехали с Ольгой в Питер на выходные – погулять, отдохнуть. Бродим по улочкам расслабленные, довольные. А у жены моей кроме самых разных достоинств есть еще и такое: она может ходить по городу часами и совсем не тянет мужа к разным ювелирным лавкам, бутикам… Она даже мне не дает зайти в магазин и говорит что-нибудь типа: «Мы что, сюда в магазин приехали?» Тем более я удивился, когда мы вдруг неожиданно оказались на шопинге. А было это так. Идем по какой-то пустынной, явно нецентральной, улочке: желто-серые питерские жилые дома, и вдруг вывеска «Игры для детей и взрослых». Я на нее почти не среагировал, а Ольга мне говорит: – Зайдем?«Зачем бы, – думаю, – дети у нас уже выросли», – но как человек покладистый быстро согласился. Заходим. Одна большая комната и полки, полки – много полок, и везде игры, причем, не игрушки, а именно игры в броской упаковке. От такого изобилия и ребенок, который знает, что ему нужно, растеряется, а я как в чужой мир попал. В торговом зале один скучающий продавец – мужчина лет сорока – и никого из посетителей, видимо, с самого утра. Хозяин игр сразу оживился и к нам: мол, чем интересуетесь. Я чувствую себя слегка растерянно, а жена, нимало не смутившись, спрашивает: – Скажите, у вас есть игры для взрослых? Тут, напротив, продавец слегка стушевался. А я, чтобы развеять неловкость, пришел жене на помощь: – Ну, «для взрослых» в смысле на наш возраст. Мы для себя хотим приобрести. Летом, знаете ли, на даче вечером приятно во что-нибудь настольное поиграть… Сказал я это и больше не нашелся, что добавить. За последние тридцать лет ни разу вечером на даче мы с женой, если честно, ни во что такое настольное не играли. Забросил я удочку, а сам на полки смотрю в надежде что-нибудь знакомое увидеть. Тут жена, поддержанная моим комментарием, продолжает беседу: – Может быть, что-то посоветуете в этом роде? А я как раз разглядываю башенку из палочек с номерами. И видя, что жене добавить нечего, опять вступаю в диалог: – В чем, например, суть игры с палочками? Мужик обрел конкретику и начал показывать: – Вот смотрите, вы потянули за палочку и вытянули ее из башенки, понятно? – Понятно, – говорю, – и что? – Вы вытянули, а башенка не упала. – Понятно… Ольга тоже, вроде, все понимает. – Вот, – объясняет продавец, – кто-то башенку, в конце концов, уронит, и тогда мы все подсчитываем номера на палочках и узнаем, сколько у кого очков. Мы все поняли, и жена спрашивает: – И сколько это стоит? – То, что вы смотрите – это фирменное исполнение, игра из Великобритании, – со знанием дела говорит продавец, – стоит пять тысяч, но есть отечественный аналог немного дешевле. И тут Ольга, всегда такая тактичная, одновременно и меня, и продавца ставит в неловкое положение, обращаясь ко мне с вопросом: – Ты же сам можешь сделать такие палочки? Я тактично молчу. Повисает пауза. – А во что вы обычно играете? – перехватывает инициативу продавец. – Во что мы играем? – оборачивает взгляд на меня жена. Я опять держу паузу. – В бирюльки играете? – с надеждой спрашивает продавец, употребляя знакомое для меня слово. – Нет, – говорю, – в бирюльки – нет. – О, я знаю, что вам предложить, – говорит продавец и приносит набор из тонких круглых палочек, похожих на зубочистки. Мы скромно отказываемся от объяснений смысла игры, берем описание. Отказываться дальше уже явно неловко. Мы берем игру в палочки, но на этом жена не успокаивается и говорит мне шепотом: – Ты что, не помнишь? С палочками было много разных игр, – и тут же добавляет громче: – Так ведь еще шашки были! – Ну, конечно, – говорит продавец, – у нас есть и шашки, и шахматы. – Шахматы это слишком долго, – говорит жена, – а шашки, пожалуй, возьмем. Мы берем палочки и шашки. Ольга, чувствуется, вошла во вкус: – А еще мы в фантики играли. Я делаю знаки, что пора заканчивать, пока нам не принесли фантики. Мы выходим из магазина, но жена не унимается: – Ты что, не помнишь? С палочками, правда, было много игр: клали на дощечку палочки и подбрасывали вверх, а еще был чижик из палочки, помнишь? И я смутно вспоминаю, что, правда, был чижик: заостренная с концов палочка, по которой били битой – чижик подлетал вверх, крутился в воздухе, и надо было еще поддать по нему битой. Господи, когда же это все было?! – А в шашки сколько было игр, ты помнишь? – не может уйти от воспоминаний жена. – Щелкаешь по шашке, сбиваешь противника. В пионерлагере любимое занятие было. Мы идем по улице, и я думаю о том, как давно это было, какое счастливое это было время, и как это, наверное, здорово – долгим вечером на даче, когда за окном стучит дождь, играть в эти самые шашечки и палочки. Может быть, мы когда-нибудь так и будем играть в эти игры долгим летним вечером вдвоем или с внуками, дай-то Бог…

Путешествие из Купавны В МОСКВУ

Встали мы очень рано – часов в одиннадцать. Быстро закончили утренний туалет и уже в двенадцать сели завтракать. Это был самый обычный трудовой день, и поэтому я должен был ехать в Москву на практику, папа на работу, а мама оставалась дома готовить. После завтрака оказалось, что, несмотря на спешку, мы опаздываем и что скоро на станции начнется перерыв в движении.

Папа собрался и ждал маму, я собрался и ждал папу, а мама ждала нас обоих и только все время повторяла, что один – как маленький, а другой хуже маленького, то есть папа (любя, конечно). Наконец все были в сборе, и папа отправился в «кошкин домик». Пока папа там находился, погода сильно изменилась. Солнышко спряталось, а по небу поползли тяжелые серые тучи, и пошел дождь. Настроение у всех окончательно испортилось, так как наметился срыв поездки по самой дурацкой причине.

И вдруг, как всегда, на помощь пришла мама со свойственной ей, как она выражается, технической жилкой. Она предложила снять наши приличные костюмы, положить их в сумку на колесиках, одеться в то, чего и промочить не жалко (а такого у нас на даче хоть отбавляй), быстренько добежать до станции, скоренько переодеться и спокойно ехать сухими в Москву на работу – удобно и практично.

Папе мысль очень понравилась, и он азартно приступил к ее исполнению. Он надел чьи-то брюки, старое пальто, которое кто-то лет тридцать назад свез к нам на дачу, потому что оно вышло из моды, боты сестры маминой подруги, которые были ему совсем как раз и лишь слегка хлопали каблучками, и прорезиненную косынку, которая уже давно никому конкретно не принадлежала. Этот костюм, видимо, придал ему решимости, и папа принялся за мое переодевание.

Еще раз услышав, чем отличается настоящий мужчина от пижона, и сраженный маминым аргументом, что «папа уже такой большой, а ничего не стесняется», я оделся как достойный родителя сын, взял сумку на колесиках, и мы отправились.

Шли мы, растянувшись метров на двадцать. Впереди шла мама под зонтом, следом шлепал по лужам своими ботами папа, а сзади на некотором удалении семенил я, таща сумку на колесиках и прикрывая на ходу лицо от случайных прохожих, которые останавливались, несмотря на очень сильный дождик.

Вдруг я услышал вдалеке шум поезда и увидел, что папа резко рванул вперед. Мама очень быстро побежала за ним, наверное, испугалась, что он забудет переодеться и уедет на кафедру в чужих ботах. Я старался не отстать, на всякий случай. Подбежав к станции, мы увидели поезд и тут же услышали протяжный гудок, свидетельствующий о том, что остановки не будет. Поезд был явно не наш, мы облегченно вздохнули, посчитали вагоны, пересекли пути и пошли на платформу. На платформе было много народу, но все уступали нам дорогу, и мы даже протиснулись под навес. И тут папа попросил нас с мамой, чтобы мы его загородили со всех сторон, пока он переоденет штаны и боты. Я понял, что мама колеблется, и наотрез отказался, предложив переодеваться за платформой. Совершенно неожиданно мама, которая так любит папу, перешла на мою сторону, и папе ничего не оставалось, как последовать за нами из-под навеса обратно под дождь. Я норовил отойти подальше от платформы в мокрые кусты, мама тоже была намерена увести папу от любопытных глаз, а папа сопротивлялся, поскольку дождь становился все сильнее. В конце концов ливень так припустил, что даже у меня чувство стыдливости куда-то подевалось, я достал свой и папин костюмы и стал стягивать с себя чью-то лыжную пару. Мама одной рукой прижимала к себе сухие костюмы, прикрывая их своим телом от ветра с дождем, а другой рукой поддерживала папу, который виртуозно балансировал в луже на одной ноге в боте, а с другой ноги снимал не по росту длинную брючину. Те, кому не хватило места на платформе под крышей, и кто наблюдал наше переодевание, звали своих друзей из-под навеса, и, надо сказать, желающих поменять сухое место на забавное зрелище находилось немало.

Вдруг показалась электричка, и интерес толпы переключился на подготовку к взятию поезда на абордаж. Мы закончили переодевание уже при меньшем внимании со стороны зрителей, в последний момент втиснулись в битком набитый тамбур, поневоле касаясь мокрых плащей и корзинок, и даже толком не попрощались. Поезд вздрогнул, и такая родная (теперь опустевшая) платформа вместе с нашей мамой сначала качнулась, а затем поплыла все быстрее, пока пейзаж за мокрым стеклом стал почти незнакомым.

1982

Пятница и суббота

Алексей звонил в дверь уверенным длинным звонком, подталкивал вперед товарища, которому неловко было идти в гости выпивши.

– Ничего-ничего, – говорил Алексей, – ща добавим, пока не выветрилось.

Дверь открылась, и на лестничную площадку, высыпали двое малышей – погодки трех и четырех лет.

– Ах вы, мои засранцы! Ах вы, мои спиногрызики, – расплылся в улыбке папаша, присел до нужного уровня и, качаясь в неудобной позе вприсядку, по очереди поцеловал выбежавших сынишек. Нежная интонация с лихвой покрывала грубость выражений.

– Смена растет! – не без гордости проговорил Алексей, вставая, схватившись за рукав друга, проникая в квартиру и увлекая всех за собой.

Тут уже прыгал, норовя лизнуть в лицо, здоровый пес – немецкая овчарка.

– Мухтар, это свои. Свои, Мухтар! Сейчас он тебя понюхает и больше не тронет, – объяснял Алексей. Но собака была настроена на редкость дружелюбно, так что гость страдал не от агрессии животного, а от любви, настойчиво пытаясь увернуться от поцелуя.

– Не бойся! Умнейший пес, три медали у него.

– Да я вижу, – соглашался товарищ.

– А это Маша, – представил Алексей жену. – Маш, давай сообрази нам чего-нибудь быстренько. Мы не жравши почти. А потом сходи, купи пивка на утро мне.

– Могли бы и сами захватить, пивко-то.

– Кисонька, извини, замотались совсем.

– Мухтар! Сидеть, Мухтар! – Алексей был в центре событий. Теперь он обращался к собаке, которая недовольно садилась, прижимала уши.

– Мухтар, голос! Голос, Мухтар!

Мухтар водил обрамленной седеющими усами мордой, напрягал голосовые связки и выдавливал из себя какое-то старческое покашливание.

– Мухтар, это что, по-твоему, голос? А ну давай как следует.

Мухтар рявкал, смотрел на хозяина и вилял хвостом.

– Леш, поздно уже, соседи спать укладываются.

– Что это они так рано-то? Ладно, иди не мешай. Принеси-ка мне кусок колбасы, надо дать собаке за службу.

Жена поплелась на кухню, отрезала кружочек копченой колбасы, передала мужу. Смотрела на знакомую до боли картину. Выражение лица у нее было, как у мамаши, читающей любимую книжку избалованному ребенку, которому давно пора научиться читать.

– На, Мухтар, на, молодец. Жри, скотина такая.

Мухтар проглотил кусок, оглядывал собравшихся, пытаясь понять, дадут еще или нет.

– Ох ты, собака дурная, скотина бестолковая, – приговаривал Алексей, и Мухтар чувствовал всю теплоту его пятничного настроя.

Жена ушла, погремела на кухне кастрюлями, потом опять зашла в прихожую.

– Леш, к нам мама завтра приедет.

– Это еще зачем?

– Что значит зачем, Леш? Это моя мама.

– Да ладно, пусть приезжает. Правда, Мухтар? Чего скулишь? Надо было надрессировать в свое время собаку правильно, чтобы тещу не пускала в квартиру. Теща захочет приехать, ан нет. Собака уже приучена. Да, Мухтар?

– Вы не обращайте внимания, это он так шутит. Он как выпьет лишнего, всегда так странно шутит. Вы вот тапочки надевайте.

– Да что вы, я понимаю, что он шутит, – смущался гость, – а тапочки мне не нужны – у меня носки теплые.

– Ты, Саня, не скромничай, надевай тапочки на свои теплые носки, доставай бутылку и пойдем вмажем.

Расположились, врубили телик, разлили.

– Ну что, Саня, как пошла?

– Хорошо пошла.

– Я тебе, Саня, вот что скажу: с бабами нужно только так. Баба, Саня, она как собака, чует, можно или нельзя. И если ей не сказали: «Фу, нельзя!» – значит, можно, значит, полезет с лапами на диван. Ты вот, Саня, жену свою распустил, она и села тебе на голову. Ты уж извини, я как другу тебе, Саня, говорю.

Саня крепился изо всех сил, ерзал на стуле.

– Или вот еще кто-то мне сказал, – продолжал философствовать Алексей, – женщина, она как вода, сколько ей дай места, столько и займет. Особенно терпеть не могу, когда баба молчит и настроение показывает. Что, мол, не по кайфу ей чего-то там, особенно если при посторонних, не дай бог.

Дверь открылась – на пороге стоял сынишка и держал над головой в двух руках видеокассету.

– Ну, иди сюда не бойся, – приказал Алексей.

– Катета, бляка-мука! – прокомментировал мальчуган, не сдвинувшись с места. Помолчал и добавил: – Катета денег тоит, – развернулся и убежал к матери.

– Чувствуется, Леха, твое воспитание. Мужик цену вещам знает, – похвалил гость.

– А ты думал, – не без гордости соглашался Леха. За дверью опять послышалась возня ребенка.

– Сынок, закрой дверь, не мешай теперь нам. Видишь, ко мне дядя пришел. У нас дела. Скажи мамке, чтобы еду поскорее несла.

– О чем-то я, Саня, говорил? Да, о том, что бабу ты свою распустил. Нельзя же так, слушай. Ты понимаешь сам, кто ты такой. Ты, Саня, солдат, офицер! По большому счету, ты, Саня, защитник родины. Она это должна понимать. А то, что она в своем гребаном кооперативе денег больше тебя зарабатывает – это все пустое. Пустое, поверь мне. Деньги, Саня, это что? Это пшик. Да, это я тебе говорю. Главное у человека душа, Саня.

– Я вам крабовый салатик сделаю, Леш. Подойдет? – приоткрыла дверь жена.

– На кой хрен мне крабовый салатик, я русский офицер, – кричал уже не на шутку разошедшийся Леха. – Давай картошку и быстрее.

Саня с восхищением смотрел на Леху. Леха самодовольно принимал молчаливое выражение восторженной зависти.

Посидели, было уже за полночь, когда нетвердыми шагами Леха поплелся провожать товарища к лифту. Жена тоже встала и, уже в халате, помогла проводить друга. Пока поднимался лифт, Леха что-то запел бодрое строевое. Открылась соседская дверь, из которой высунулась тетя Маня.

– Тетя Мань, все свои, закрой дверь, – сказал Леха.

– Вот ведь опять набрался, – недовольно говорила себе под нос тетя Маня, закрывая на цепочку дверь.

Приехал лифт и увез с собой друга. Леха как-то дошел до постели и через пять минут захрапел.

В семь часов Леху подняла жена.

– Ты чего, сдурела? – протянул спросонья Леха.

– Я вот тебе сдурею ща по шее! – пробуждала его жена. – Поговори мне еще, алкоголик. Опять набрался вчера!

– Да брось ты, разве я того?

– Ты даже не помнишь ни черта.

– Да брось ты!

– Ах, я, значит, брось! Ты помнишь хотя бы, как ты тетю Маню назвал?

– Тетю Маню? Как я ее назвал?

– Ты же совсем допился, ты даже не помнишь, как ты тетю Маню назвал. Вот сам к ней пойдешь извиняться. Мне же в глаза людям смотреть неудобно.

Маша раскручивала пружину супружеских отношений в обратную сторону:

– А зачем ты подзатыльник Сереженьке дал вчера?

– Ты чего? Не было такого!

– Ты и это забыл, алкаш несчастный. Форменный алкоголик. «Я офицер, я офицер!» Офицеры разве так себя ведут? Если тебя так воспитывали, это еще не значит, что ребенка бить можно. Господи, за что мне такое наказание? А ты помнишь, как ты хотел собаку натравить на мою маму?

– Вот этого не было, кисонька. Я всегда уважал твою маму.

– В общем, хватит разлеживаться, давай в магазин. Вот тебе список, и смотри, чтоб не обсчитали опять, ротозей. Да, и детям сок купить не забудь. Собаку захвати и не води его по грязи: пол вечно загадите. Ну давай, давай. Проверь, как собака сходит. Боюсь, нет ли поноса у него. Опять вчера его кормил черт те чем.

Леха выбрался на улицу, зашел в магазин, отстоял небольшую очередь, закупил все по списочку, вышел. Мухтар завилял хвостом, поплелся рядом, заглядывая в сумку. Прошагали мимо новостройки, потом небольшого пустыря. Леха нагнулся, подобрал палку, зашвырнул что было сил на поле. Закричал:

– Апорт, Мухтар! Апорт!.. – И сам почувствовал, что вчерашней уверенности в голосе нет.

Мухтар, видимо, тоже это почувствовал, обернулся с немым вопросом, и Лехе показалось, что в грустных собачьих глазах он прочитал: «Эй, ты что, забыл – пятница-то кончилась. Впереди предлинная суббота, а за ней целая неделя». Мухтар дал дочитать фразу до конца, потом повернулся и затрусил своей старческой рысью к дому, где его ждала хозяйка с тарелкой теплой овсянки.

2001

Картина на простыне

Тюфяков был поздним ослабленным ребенком. К трем годам у него проявилось плохое зрение, сколиоз, боязнь темноты и настоятельная потребность держаться материной юбки.

Когда уходила мама, никто из родственников не мог его развеселить и облегчить его страдания. Тюфяков не плакал, а просто ждал и почти молча сглатывал рыдания.

В школе у мальчика были трудности со сверстниками: он ни с кем не дружил и редко играл с мальчишками, как принято говорить, в подвижные игры. Мама уделяла ему много внимания, водила заниматься музыкой, потом живописью, но, кроме отвращения, занятия ничего не вызывали, хотя он и продолжал регулярно посещать все классы, которые оплачивала мама. Школьные годы такие бесконечно долгие, но и они быстро проходят. Незаметно подошел выпускной год. И тут вдруг совершенно неожиданно Тюфяков влюбился! Он окончательно оторвался от материной юбки и робко последовал за другой. Она была, как говорится, ранняя девушка. В то время как в классе все были еще совсем девчонки, эта была статной женщиной с аккуратным бюстом. Тюфяков был не единственным, кого привлекала Лиза, и шансов у него, надо сказать, было не много. Сутулость, близорукость, робость и тупая решимость разбиться в лепешку за право стоять рядом с избранницей – не лучший набор в борьбе за обладание дамой сердца.

Тюфяков звонил ей по телефону, сопел в трубку, иногда, набравшись решимости, предлагал поход в кино и, получив отказ, долго неутешно страдал. Время шло без успехов и побед, а вскоре начались еще более суровые испытания тюфяковского чувства. Однажды, стоя под окнами квартиры, в которой он мечтал находиться, он увидел Лизу, которая выходила из дома с высоким незнакомым парнем.

Тюфяков сначала вздрогнул, а затем впал в прострацию и пошел следом. Он не прятался, а шел как во сне, глядел на Лизу и представлял себе, что это он, высокий и красивый, идет рядом с ней и легко обнимает ее за талию. Он был в том же кино и на выходе искал глазами свою девушку. Затем шел следом за парой в кафе и сидел за соседним столиком. Высокому парню не нравился Тюфяков, он не знал, что это не хамство, а любовь, и поэтому хотел проучить Тюфякова. Или он догадывался, что это любовь, но все равно считал это хамством. Высокий парень проводил Лизу, поцеловал ее на прощание, затем повернулся к Тюфякову и без предупреждения ударил его по лицу. Тюфяков вытер рукавом кровь, которая потекла из носа, и впервые за вечер почувствовал облегчение. Он страдал за свою женщину, он не боялся высокого парня, и если бы умел, то дал бы, наверное, сдачи. Тюфяков не уходил, смотрел на высокого парня и улыбался. Высокий парень плохо понимал, что происходит в душе у этого психа, но на всякий случай решил не связываться.

Так было с несколькими кавалерами. Одни лезли драться, другим просто надоедала слежка. Наконец Тюфяков доказал свое право на место возле Лизы. И вот они сидели в кафе, она наливала ему заварку из чайничка, а на столике была скатерть точно такая же, как у Тюфякова в детстве. Победа казалась так близко, но роман закончился не начавшись. Отзвенел последний звонок, и Лиза уехала куда-то на Украину к родственникам готовиться к экзаменам в институт. Однако вместо института выбрала замужество и роль домохозяйки. Вернулась через два месяца с мужем – взрослым бородатым мужчиной. Тюфяков потерял цель в жизни. Поступать в институт не стал, пошел работать продавцом в ближайший к дому продуктовый магазин. Родители сокрушались по поводу странного выбора сына, но он выслушивал все настолько обреченно и равнодушно, что, наконец, родители смирились. А вскоре у Тюфякова умерла бабушка, освободив внуку отдельную двухкомнатную квартиру, где он стал жить в полном одиночестве. Пиво и футбол его не интересовали, дни проходили однообразно, он чувствовал себя собакой, которая живет без хозяина – еды достаточно, но главного в жизни нет. А жизнь кипела вокруг: кто-то делал карьеру, кто-то раскрывал свои таланты. Тюфяков затаился. В это время в стране изменился строй: капитализм сменил социализм, свершилась сексуальная революция, да мало ли чего произошло. Все это шло мимо Тюфякова, он по-прежнему ходил в свой магазин и исправно продавал молоко и сахар. Иногда Тюфяков совершал вечерний моцион. Он ходил не спеша по Старому Арбату, смотрел на молодых людей, которые были с ним одного возраста, и удивлялся, как они кривляются под музыку и горланят песни. Иногда он подавал нищим, которые подходили сами, угадывая, что им не откажут. Однажды Тюфяков прогуливался перед сном и неожиданно увидел Лизу, которую не видел несколько лет. Лиза изменилась, пополнела. Округлые формы, которые когда-то выгодно выделяли ее среди девочек, теперь подчеркивали ее тучность. Но этого всего Тюфяков не заметил: он понял, что Лиза брошена, несчастна и свободна – это было именно то, о чем он мечтал.

Девушка и впрямь производила жалкое впечатление. Лиза, которая когда-то пела на школьных концертах, теперь пыталась исполнить романс, а рядом с ней стояла жестянка, в которой лежало несколько монет и десять рублей бумажкой.

Певица была прилично одета, далеко не худа, но явно унижена и загнана жизнью в тупик. Люди к этому привыкли – денег никто не бросал. Никто даже не останавливался, чтобы послушать слабый жалующийся голос человека, попавшего в беду. Тюфяков не знал, что ему делать. Он подошел, пристроился рядом и стал подтягивать песню. Голос его поначалу дрожал от волнения, а потом приобрел уверенность, и они допели романс вдвоем до конца. Тюфяков стоял с женщиной, которая так долго ускользала от него и вот теперь была рядом, не уходила и не могла никуда уйти потому, что идти ей было некуда, и по щекам его катились слезы жалости, торжества и умиления. Вокруг собирались люди, люди как-то чувствуют, когда происходит что-то необычное. То, чего они не видят каждый день и к чему еще не успели привыкнуть. Так было с первыми обложками порнографических журналов, потом с первыми калеками на проезжей части, с детьми в метро с табличками «Помогите на хлеб». Постепенно народ ко всему привыкает, перестает замечать и останавливаться. А вот прилично одетый мужчина, который поет козлиным голосом романс и плачет, – это было так необычно, так оригинально, что народ останавливался и бросал деньги.

Лиза стала жить с Тюфяковым. Рассказ ее оказался тривиальным: муж бросил, когда потерял работу, родители оказались настолько эгоистичны, что отказались содержать, а зарабатывать деньги она не умела.

Жизнь Тюфякова приобрела смысл, они, наконец, поженились. Тюфяков был проницателен и быстро научился предугадывать желания супруги. Экономя и откладывая, он умел вовремя сделать ей приятное, преподнести подарок – то в виде шляпки и чулочек, то в виде нового пуфика или полочки в ванну. А иногда и просто обыкновенной коробки шоколадных конфет.

Лиза полнела, и Тюфяков в душе радовался, поскольку чем тучнее жена, тем меньше шансов, что она уйдет к другому. Лиза быстро освоилась и обнаружила в себе склонность к разного рода деятельности: она любила переставлять мебель, создавать уют, стелить кружевные салфеточки и даже повесила над кроватью две картины. Картины смотрелись очень миленько.

Каждый день Лиза вытирала с них пыль, хотя они почти не пылились. Отношения у Тюфякова с Лизой имели внутреннюю логику. Лиза дарила свою любовь Тюфякову, но не часто и не просто так, а в качестве вознаграждения, и тем самым наполняла его жизнь энергией, стимулом и смыслом существования. Что бы он делал в жизни, когда бы все доставалось ему само по себе, без труда! Роль продавца была забыта – у Тюфякова уже у самого появился маленький отдел, где работало двое продавцов, и он пристраивал в магазин левые продукты, скрывал доходы, вел черную кассу – короче, жил, как вся страна: добивался, преодолевал и дышал полной грудью.

Увидев в очередной раз, как Лиза вытирает пыль с картин, висящих над кроватью, Тюфяков достал из шкафа давно заброшенные кисти, пошел на рынок и купил краски, а вместе с ними подрамник с загрунтованным холстом. Сама собой пришла в голову идея: две киски опрокинули корзину и разматывают клубок ниток. Корзина плетеная, теплых тонов, белые котятки, розовый клубок шерсти. Рука сама повторяла скучные уроки, освоенные в детстве. Чистые краски, уверенный мазок, верный глаз – откуда что взялось. Картинка вышла лучше купленных на улице: уютнее, теплее. Так и хочется прижать к себе этих котяток вместе с пушистым клубком. Произведение было принято на ура, примерялось то к одной стене, то к другой. А к вечеру Лизу обуяла гордость за мужа и прилив к нему самых бурных чувств. Картины стали появляться чаще – на них изображались и котятки, и птички, и прочие идиллические вещицы, которые были так понятны и близки Лизе. Лиза украсила все стены и вскоре приняла решение отнести часть картин в художественный салон. И вот тут случилось непредвиденное – в квартире появился искусствовед из салона и Тюфяков сразу почувствовал недоброе. Искусствовед оказался шикарным мужчиной невысокого роста в туфлях на каблуках. На нем был коричневый пиджак и в тон костюму галстук. Искусствовед покупал картины, которые хотел, потом без сожаления расставался с ними, когда за них давали лучшую цену. Он легко завоевывал понравившихся женщин, потому что те, которые не находили в нем очарования, казались ему глупыми и никчемными. При этом искусствовед был истинным профессионалом, то есть отлично чувствовал конъюнктуру рынка. Знал, что берут на стену в новостройки, что в подарок родителям, а что на свадьбу. Он безошибочно угадывал, где можно заработать и с кем. Профессия требовала быть психологом. Искусствовед не пришел бы в дом посмотреть на картины, если бы не хотел их приобрести, но и лишних денег платить не собирался. Поэтому он не преминул аккуратно намекнуть на мещанско-любительский характер висящих картинок. Знаток искусства красиво говорил про одержимость гениальности, про свежий ветер, который веет с полотен импрессионистов, про бурю чувств и смятение зрителя. Чем больше говорил торговец, тем растеряннее становилось лицо Лизы и тем подобострастнее она смотрела на гостя. Лиза была подавлена. «Импрессионист» ушел, и Лиза заплакала! Она поняла, что все, чем она гордилась, разрушено. Что истинное счастье – это иметь высокие потолки, много воздуха и большие полотна в золоченых рамах. Полотна, на которых пространство, жизнь, небо. В квартиру, где висят подобные полотна, приходят мужчины в шикарных костюмах, курят трубки и говорят о достоинствах картин, и ее двухкомнатная квартирка с низкими потолками и кисками в корзинках стала ей отвратительна своим мещанским уютом и духовной пустотой. Спать легли в разных комнатах. Присутствие Тюфякова рядом вызывало у Лизы зубную боль. Тюфяков заперся в своей комнате, достал из шкафа чистую простыню, приколол ее к стене, вывалил из чемоданчика все свои краски на стол, выдавил их густо на палитру, а когда взялся за кисть, руки у него дрожали. Он еще не знал, что будет рисовать, но когда подошел вплотную к простыне-холсту, то почувствовал запах моря, услышал шум разбивающихся о скалы брызг. Он начал писать быстро и нервно. Море выходило неспокойным, бурливым, пенилось все больше, выкидывая вверх соленую пену. «Да это же буря, – подумал Тюфяков, – ну конечно же, буря!»

Казалось, что рядом с ним двое: первый, незримый, водит его рукой, а другой, внутри, повторяет, задыхаясь: «Ты хотела воздуха?! Вот тебе воздух! Ты хотела ветра? Вот тебе! Ты хотела брызг и порыва? Получи!» Сколько всего скопилось в душе Тюфякова: ненавистные парни, провожающие Лизу, ее бывший муж, теперь этот искусствовед – все, кто хотел отнять у него его счастье.