Czytaj książkę: «Кикимора – надёжная жена», strona 3
….На крыши приземистых больших и малых домов, улицы, деревья сочился наплывающий вечер, медленно превращаясь в ночь. Село Ясенево тонуло в ней, захлёбывалось. Собственным голосом любовался старый аккордеон в руках молодого человека в военной форме рядового Советской Армии.
Когда инструмент начинал фальшивить, то сразу же и умолкал. Он, будто думал, размышлял, что бы ещё такое выдать, чем бы удивить душную майскую мглу, пропахшую яблоневым цветом и терпким запахом молодой-премолодой полыни.
Очень старенькая, сухонькая тётя Клава по фамилии Бажова выбивала ладонью пыль из ветхого матраса. Старательно это делала. Перегнутый на перилах веранды, он звал ко сну и не более. И поэтому Бажова зевала, и время от времени крестила рот.
– Запозднились мы нынче с ужином-то, – протянул Бажов, высокорослый, но худой и сутулый старик, – пора уже скоро всем нам и ко сну.
– Погодь, Паша, погодь, – торопливо говорила она. – Уже и вечерять будем. Пусть гость-то немного на гармошке попиликает.
– Не гармошка это, Клава, а настоящий аккордеон. Ты разве не знаешь?
– Так знаю. Ещё как знаю, Паша. Но оно… теперь ведь и без разницы.
– Я согласный. По-сущности, так и получается, что аккордеон, что баян, что гармонь – почти что одно. Присяду на скамью, однако. Спину опять прихватило.
Оба устроились на широкой скамейке со спинкой, сколоченной Бажовым лет тридцать тому назад, не позже. А посидеть немного надо. Ведь вместе со старостью приходит и вечная усталость, и никуда от неё не денешься. Немножко посидели, молодость слегка вспомнили и в дом отправились. За ними пошёл и парень, который играл на аккордеоне. Он не заставил себя долго ждать.
Да и Вячеславу Колганову, у которого закончился срок действительной службы в рядах Советской Армии, стало неловко за то, что он заставляет себя долго ждать. Да и, признаться, сам устал до чёртиков от длительных поездок. Пока это ещё доберёшься до Белоручья, до стариков, родителей своих, несколько дней пройдёт. А Бажовы, незнакомые ему, очень пожилые люди, попросту пустили прошедшего срок службы солдата к себе на ночлег.
Колганов, по-существу, очень спешил домой. Отец ему писал, что мать приболела, что крышу в доме сам потихоньку чинит. Какая там крыша, если у бати хронический радикулит! Слава приедет – и всё будет в норме, всё-таки, в стройбате служил. Где и куда гвоздь надо вбить, хорошо знает. Обучили его там так, что комар носа не подточит. Не одну строительную специальность прибрёл в рядах Советской Армии.
Еще надо было ему спешить домой и потому, что его отец написал ему, того не ведая, о самом неприятном, самом ужасном. Люська Дукина замуж собралась за ветеринара Хролова. А Колганов, мало сказать, что её любил, а попросту жить без неё не мог. Вот потому и спешил, чтобы, как раз, и наломать дров.
– Эй, солдат! – с наигранной бесцеремонностью крикнул ему Бажов, – ужин пошли справлять! А потом уж – и ко сну.
– Спасибо большое, – ответил Вячеслав. – Я вам, чувствую, и так немало хлопот доставил. Навязался на вашу голову.
– Что ты, что ты! – замахала руками Бажова. – Господь с тобой!
Конечно же, он не стал отказываться от еды. Да и, как говорится, голод – не тётка. Надо подкрепиться, а завтра – в дорогу.
Огурцы и квас, и помидоры, и рассыпчатая варёная картошка со сливочным маслом были вкусны и выглядели даже, как-то, нарядно, празднично. Проголодавшийся Колганов ел с большим удовольствием, то не торопясь, то сосредоточенно, вдумчиво. Хоть и увлекался едой, а всё-таки, заметил, что трапеза хозяев началась перво-наперво с того, что они перекрестились. Потом уже преступили к еде.
Но тут понятно, люди пожилые, в какой-то степени, старой формации, потому и верят во всякие сказки. Он вежливо спросил, сколько им лет. Хозяева ему ответили, что родились в конце девятнадцатого столетия, в 1890 году. Надо же! А сейчас на Земле двадцатый, передовой, прогрессивный век.
– Да, Славик, – улыбнулась хозяйка, – мы с Павлом Константиновичем из вчерашнего века. Такие вот дела случаются.
– Это нормально, – Колганов ел с аппетитов. – А сейчас новое поколение. Оно, конечно, не во всём понимает пожилых людей.
– Ничего в таком явлении странного нет, – справедливо заметил Бажов. – Мы с Клавдией Тимофеевной умрём, а потом вы, молодые постареете и встретитесь с новым поколением уже в следующем, двадцать первом веке. Они тоже будут критиковать вас, а вы – их.
– Наверное, так и будет, – согласился с хозяином Вячеслав и тут же постарался сменить тему разговора. – Аккордеон у вас хороший. Добротно отлаженная техника.
У Бажовой задрожали губы, задёргался подбородок и поблекли, потускнели и без того уже выцветшие глаза.
– А как же! – не без гордости поддержал разговор старик, будто и не замечая перемен в настроении своей супруги. – Петра нашего гармошка, то есть аккордеон. Уж он-то музыкальное искусство знал, кумекал, соображал в нём. Царство ему небесное!
– Третий наш ребёнок, самый младшенький. Тех-то парней давно уже нет. Мы свыклись. А этот совсем недавно в иной мир отправился, – сказала Бажова. – Думали, что хоть он-то поживёт. В леспромхозе лесиной задавило.
Бабушка Клава подняла глаза, казалось, незрячие совсем.
Но в них читалась непостижимая боль, отрешение. Видно, образы не таких уже и давних прошедших дней заполнили её зрачки. Так бывает. Ничего с этим не поделаешь. Ведь помниться всегда только самое хорошее и плохое.
– Так холостяком и умер, – произнесла Клавдия Тимофеевна. – И внуков нам не оставил. Но на всё воля божья…
– Я понимаю… Большое несчастье. Такое пережить нелегко, – сказал Колганов. – Но вы меня извините, бога-то нет.
– Это почему? – сурово переспросил Павел Константинович. – Отчего его нет? Кто же тогда есть над… нами?
– Никого нет, – убеждённо заметил Вячеслав. – Ведь если бы он был, неужели такое зло вам сделал? Ведь вы его почитаете, молитесь, а он вам такие вот нехорошие подарки преподносит.
– Нельзя, сынок, о боге так, – сказала старушка. – Он же ведь всё слышит. Да и не нам судить, осуждать всё то, что он делает. Господь знает…
Колганов сам удивился своей смелости и даже… наглости, с какой он вёл незатейливую, антирелигиозную, вполне, атеистическую пропаганду. И по ходу очень даже важного спора думал с грустью о том, услышанном от хозяев, что Бажовы ещё раньше потеряли ещё двоих детей. Два сына. Оба в 1944 году погибли, не вернулись с войны. Ему жаль было этих добрых, наивных и, по сути, тёмных стариков.
Он сочувствовал им, как существо доброе и мыслящее. Но какие-то они другие, не такие, как он. Наверное, потому, что они из девятнадцатого, вчерашнего века. Даже при царе Николае Втором в обоих столетиях жили.
Как-то, стараясь сгладить свою тактическую ошибку, из-за которой и начался этот совсем не нужный спор, разбередивший души хозяев дома, Слава начал приводить примеры из собственного жизненного опыта:
– Вон у нас в части, на службе, жена старшины Полякова от рака умерла. А люди они отличные, никому в жизни зла никогда не делали. Или вот… моя невеста замуж за ветеринара выходит…
– Туда ей и дорога, – коротко отреагировал на такое сообщение Бажов. – Значит, не любит тебя, коли не дождалась. Стоит ли жалеть о том, что ты нее нашёл? Не твоя она.
– А мне к такому привыкнуть трудно, – признался Колганов. – Сердце разрывается. Да я этого Хролова в пруду утоплю! Будь, что будет, но утоплю.
– И срок за такие действия большой получишь, – вновь примкнула к спорящим Бажова. – Да ведь выходит, что он ближе ей по сердцу, чем ты, Слава. Что же тут поделаешь? Ты чужое счастье запросто разрушишь. Нельзя так поступать.
Успокаивая себя беседами на другую тему, Колганов окончательно понял, что кроме бога, у этих старых людей никого в жизни и не осталось. Вернее, были знакомые, соседи, случайные путники… Но вот бог, он стал не только отцом, но и… сыном.
Такие вот они особенные люди вчерашнего века. Уходя спать на сеновал, Вячеслав для приличия сказал:
– Кто его знает? Учёные сейчас разное и всякое пишут и говорят. Но я вот лично думаю, что бога нет. А может, и…
Колганов не договорил и вышел во двор, ища лестницу, которую видел днём, где-то, рядом с крыльцом. Нашёл, приставил к стене дома и забрался на чердак.
Бажовы тоже решили укладываться спать, как обычно, в горнице. Ведь время-то позднее, ночное, и в сон клонит. Клавдия Тимофеевна легла на кровать. Не дожидаясь приглашения, даже не раздеваясь, Павел Константинович примостился на диване. Он что-то обдумывал, переживал… Он захотел закурить. Но потом вспомнил, что давным-давно не балуется табачком, что в доме нет ни одной папиросы и щепотки табака. Ничего ему не оставалось делать или притвориться спящим. Спать то хотел, но пока не спалось.
Бажова ворочалась с боку на бок. Ей впервые в жизни было неуютно лежать. Мягкий матрас, набитый гусиным пухом, казался твёрдым. Да и в горнице было душно и жарко.
– Слышишь, Паша, – тихо сказала она супругу, – ты уж на Славика не обижайся. Они сейчас почти все молодые… тёмные какие-то. Без царя в голове.
– Я и не обижаюсь. Я таких, как он, за жизнь тысячи видел. Да и ты тоже, Клава.
– Много таких. Большинство. А жаль. Нас-то они считают неразумными, мы ведь родом из вчерашнего века. Но сегодняшний век для меня до конца не совсем понятный. Вся жизнь – загадка.
– А что будет завтра, после нас, одному господу известно.
Так поговорили немного и уснули. Жизнь, почитай, позади, а ведь обоим казалось, что она только начинается.
К сведению водителей
Осторожно вёл машину по горной ухабистой дороге Виталий Жилов. Если, как говорится, дать три метра влево, то улетишь со всем скарбом вниз, в пропасть. Вряд ли кому-то придёт в голову искать тебя именно здесь, а ни в каком другом месте. Вот почему Виталий осторожно вёл свой гружённый брёвнами лесовоз, косясь порой на синеющую внизу долину и от души опасаясь «загреметь» туда.
Это обратно, из города, он поедет порожняком. Там будет попроще… Он включил радио. Диктор, как будто, ждал, именно, этого момента и предупредительно произнёс:
– К сведению водителей! На дорогах края в горах местами туман. Видимость пять-семь метров…
А тумана никакого не наблюдалось, и Виталий снисходительно улыбнулся.
Всякий раз Жилов уходил в очередной рейс с неохотой. Говоря по-честному, не нравилась ему работа шофёра. Чего греха таить. Жене своей Фаине, он об этом постоянно говорил, и она понимала молодого мужика своего, соглашалась с ним, ждала окончательного его решения на этот счёт.
Знала, что больше его тянет плотничать, возится с деревяшками разными. Как же ни понять ей постоянной причины его тоски. Да и скучал он по ней, Фае, когда в дальний рейс уходил.
– Смотри, – говорил ему охотник-промысловик Юрка, – когда из села в город гоняешь, да оттуда на второй день, Фаина твоя к кому-нибудь притулится. Ведь она Валерку ждать не стала, так и тебя может через бедро бросить. В общем, смотри.
Виталия это злило, но на такие подковырки он старался не реагировать. Правда, чаще всего это не получалось. Заливался такой пунцовой краской от гнева, что бывалый и нетрусливый Юрка отходил от него шага на три в сторону.
Что правда, то правда, была Фая замужем за Валеркой, тоже шофёром из «Сельхозтехники». По ранней молодости они поженились. А пока он в Армии служил, Фаина к Виталию пришла. С порога сказала, что любит его и в тот же вечер осталась в доме Виталькиных родителей. Хотя те были категорически против такого… ночлега. Ведь замужем была, да и, вроде бы, есть – это одно; а второе – сама в чужой дом пришла; и, наконец, третье – «А что люди скажут?». Боже мой, что будет…
А страшного ничего такого не произошло. Поболтали люди в посёлке, потыкали вслед пальцами Фаине и Виталию и свыклись с происходящим. А потом, вообще, перестали зубы скалить. Надоело.
Выбрали себе другую жертву, Римму с районного узла связи, которая ребёнка принесла… в подоле, родила неизвестно от кого. Понятно, что после нашёлся кто-то третий для «всенародного» осуждения, на кого можно будет пальцем тыкать.
– Виталик, – не однажды говорила Фаина новому мужу, – надо бы нам уехать куда-нибудь или на очередь на получение квартиры встать. Ребёнок у нас будет, а с родителями твоими мне не ужиться. Ты уж прости.
Сейчас, внимательно следя за дорогой, он не завершал, а почти только начинал свой последний рейс. Потому последний, что, буквально, через несколько дней надо ему будет выходить на новое место работы, на ремонтно-строительный участок, плотником. Это, как раз, то, о чём он думал, мыслил всё время.
Шофёром же он пришёл работать в «Сельхозтехнику» потому, что в армии шоферил. Там Виталий и получил профессию водителя автомобиля.
Он всегда что-нибудь привозил из дальних рейсов жене, подарок, сувенир какой-нибудь на крайний случай, но всё и всегда выбирал со вкусом, вдумчиво, придирчиво… От этого и невзлюбили продавщицы в городе, принимали за сотрудника краевого ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Всякими и разными деревянными, глиняными, фарфоровыми, пластмассовыми статуэтками был заставлены полки большого шкафа в их комнате.
– Всё своей подруге возишь, – обижалась мать Виталия. – А я уж тебя сколько прошу, чтобы ты электроплитку привёз, так не можешь…
– Не видал я их, мам, в продаже, – оправдывался он. – Будут – обязательно захвачу.
– Погоди вот Валерка со службы придёт, – увещевал его отец, – так заберёт у тебя Фаину и ещё бока тебе намнёт за неправое дело.
Вскоре пришёл со службы Валерий, но претензий особых предъявлять не стал. Но когда увидел свою бывшую жену «с брюхом», уже почти на сносях, сплюнул. Это заметил Виталий, идущий рядом с Фаиной по посёлку, и ударил ушедшего в запас воина по лицу. Тот, разумеется, ему ответил тем же.
Закончился внезапный конфликт почти молниеносным перемирием, поскольку в небольшую потасовку вмешались местные мужики, прописав обоим по оплеухе.
В последствие Валерий чистосердечно признался, что зла на Жилова не держит. Но бабу эту, как бы там не было, категорически не уважает.
– А мне без Фаины, пожалуй, что-то не то в жизни будет, – признался Виталий, – потому и полюбил её и принял.
– Это бесхарактерность твоя, – беззлобно заметил Валерий. – Хоть я помладше тебя, да умнее в таких вопросах.
– Слышишь, давай разговоры о Фаине замнём для… ясности. А не то, боюсь, что опять поцарапаем друг друга.
– Я с тобой драться не намерен, – по-деловому заключил Валерий. – А вот, конкретно, то, что ты чудак на букву «м», абсолютно точно.
На том они и расстались, и уже больше не замечали друг друга ни на работе, ни на комсомольских и профсоюзных собраниях.
Последний свой рейс Жилов старался завершить побыстрей, потому и гнал машину на приличной скорости сквозь внезапно оттуда-то теперь уже появившийся незначительный туман. Ему оставалось преодолеть всего два перевала через Сихотэ-Алинь.
В городе он уже присмотрел подарок Фаине: большого плюшевого медведя, внешне добродушного и весёлого. Но, пусть Виталий и торопился, всё же, старался быть осторожным и внимательным, берёг себя и машину. Он хорошо знал капризный нрав горных участков дороги, тем более, сейчас он с грузом.
С нетерпением он считал километровые столбики, хотелось как можно быстрей увидеть Фаину, крепко обнять её. Но надо ещё до города доехать и там разгрузиться, на специализированном лесопильном участке, где брёвна превращаются в доски. Но кто знает, может быть его Фая уже сейчас находится в роддоме. Виталий закурил.
Слева потянулись не древние, а современные наскальные рисунки и подписи: «Вера + Коля = пламенная страсть» и подобные изречения и штучки. Это изощрялись отдыхающие здешней горной туристической базы.
Виталий хорошо был наслышан о том, что именно здесь, в горном районе активного отдыха советских людей, прибывших сюда из разных городов и весей страны, порой стихийно создавались новые молодые семьи или распадались старые, такие, которые, на первый взгляд, кажутся счастливыми и нерушимыми. Здесь… любили. Кто – впервые, чисто, откровенно; кто – от скуки, показывая дулю морали и нравственности. Туристическая база списывала всё.
А туман, как будто, играл в прятки с шофёром. На этот раз он стал медленно рассеиваться. Можно было уже различить изгиб дороги на расстоянии восемнадцать-двадцать метров. В белом жидком воздушном «молоке» проглядывал яркий кустарник и даже мелкие цветы, если они были яркие, к примеру, красные или сине-фиолетовые.
«Интересно, – подумалось ему, – кто же у нас с Фаиной родится, мальчик или девочка? Впрочем, всё равно. Если мальчик, то назовём Игнатом, как моего покойного деда, если девочка…».
Вдруг на изгибе горной дороги он увидел две немного размытые туманом человеческие фигурки. Сердце его тревожно сдавило и тут же… отпустило. Скорость он сбавил. Туристы, парень девушка, заметили машину. Это он понял и не сомневался в том, что они, наверняка, спрятались под отвесной скалой, в стороне от дороги. На спуске Жилов, всё же, на мгновение притормозил. Виталий увидел их, и ему показалось, что они оба пьяные. Впрочем, дорога здесь довольно широкая…
Девушка сидела у каменной глыбы с глуповатой улыбкой на лице, а парень, как бешеный, рванулся наперерез лесовозу, пытаясь его остановить… на спуске.
«Влево поворачивать нельзя, там девушка, – ударила молнией мысль в голове. – А прямо – этот пьяный балбес». Зажмурив глаза, Виталий направил машину вправо, и лесовоз пополз медленно в пропасть. Брёвна скатывались на дорогу, давили на кабину.
Страх охватил Виталия. Он понимал, что всё это происходит мгновенно и только кажется вечностью. Страх превратился в ужас, объял его, ведь он не был героем, храбрецом и при всём при этом ему очень хотелось жить.
Но, на великое и необъяснимое счастье Жилова, лесовоз не упал в пропасть. Он зацепился и кузовом и прицепом за стволы мощных деревьев. Правда, машина завалилась на бок. Всё обошлось. Несколько ссадин на лице и, конечно же, пара поломанных ребёр.
Не без труда Виталий выбрался из кабины. Разумеется, след пьяных туристов постыл. Но это – не проблема, их сегодня же найдут и попросят… раскошелиться. Большая неприятность и беда, в сущности, но главное, что он жив. А там уж всё приложится.
Расплата
«Незавидная, рискованная доля браконьера…»
Виктор Астафьев, «Царь-рыба»
На Амуре слегка штормило, но это для браконьера не в счёт. Небольшой ветер только освежает и бодрит. А как же иначе-то?
– Ну, короче, дело к ночи! – почёсывая под мышкой, хихикал Голопов, – пора сети проверять…
– Пора, конечно, – согласился с ним племянник. – А согреться потом как, а?
– Ух, ты моя умница, оскалился его родной дядька, вынимая из рюкзака бутылку с водкой. – Институтов не кончал, а такой умный! Пей столько, сколько хочешь! Запас имеется. И я тоже буду…
Железная кружка зазвенела под упругой струёй водки, судорожно дёрнулась и застыла. Парень тянул, то есть медленно глотал спиртное простуженными, обветренными губами, сморщившись от омерзения. Обожал водку, но пил её с отвращением. Кстати, такое бывает и довольно часто.
А дядька глотнул и даже не крякнул и со словами «пора проверять наши славные сеточки» зашагал к лодке. Рявкнул мотор, и «Казанка» на малых оборотах пошла в сторону тони, глубокого места, к крестовинам. Остановились у ближайшей сетки, стали её поднимать, осторожно двигаясь при моторе, работающем на малых оборотах,
– Ух, ты! – воскликнул Голопов, бросая рыбу в лодку. – Одна, вторая, пятая, седьмая! Вот это завтрак! А ведь ещё только первую сетку проверяем. Славная перспектива рисуется.
– Здорово! – согласился племянник. – Удачная рыбалка.
– Ты, Кихря-Михря, такого обилия рыбы отродясь не видел! Наверное, да. С одного захода и с одной сетки – шестнадцать штук. Ого-го!
Аккуратно разложили рыбу в лодке, допили остатки водки в бутылке и дальше поплыли. Полно место и в кубрике. Так, что ловись рыбка большая и… крупная.
«Тишь да благодать. С таким капитаном тихонечко подруливаешь, – наслаждался собственными мыслями и открытиями племянник, – и берёшь, берёшь, берёшь…».
– Сорок две, – через некоторое время подсчитал промежуточный улов капитан «Казанки». – Вроде бы, и много, а приглядишься – мало.
– Как бы лодку ни перевернуло от такого груза, – полушутя, но с некоторой опаской сказал племянник. – Уже и кубрик заполнен. Может, это отвезём на берег, а к другим сетям позже подъедем.
– Не перевернёт. В лодку ещё можно грузить и грузить. «Казанка» – посудина надёжная, на воде всегда устойчивая.
– Да это я так. В порядке шутки. Я ведь всё понимаю.
Быстро поверили последние две сетки. Ещё немного лодку кетой загрузили.
– Надо бы ещё, – подмигнул Голопов племеннику. – Чем больше, тем лучше. Скорей затоваримся, быстрей отсюда и слиняем, причём, с рыбой на «Москвиче». Можно и в три рейса. Ты всегда тут подкараулишь. Ещё надо… немного.
– А я сначала подумал, что ты нам ещё выпить предлагаешь, Фёдор Герасимович. Ведь мы-то пока все свои сетки уже просмотрели. Потом…
– Тебе всё, Константин пить и пить. На берегу продолжим.
– Мы же свои сетки на первый раз уже проверили. Что нам ещё проверять?
– А Николы Синякина сеточки-ловушечки? Их пять штук. Они у него длиннющие, не то, что у нас. Он настоящий браконьер. Его, по-совести, наказать следует. Взять у него немного рыбы – и дело с концом. Его пока я здесь не вижу, на наше счастье.
– Если браконьер, понятно, надо наказать, – пьяно согласился с дядькой Константин. – Но нам торопиться следует, уже вечереет.
Долго блуждали они в темноте, с трудом отыскали ближайшую сетку Синякина, наругались вдоволь, устали, помокли до нитки, ибо не только ветер поднялся, но и дождь сильный начался. Волна высоко поднялась.
Хитрым их сосед оказался, на самую глубину тони свои пятидесятиметровые, а то и более, сетки поставил. Уже даже в темноте видно, что в его сетке рыбы полно, аж кишит. Выгребли улов из неё тоже. Кроме кеты, попали в «трофейную» ловушку крупные амуры, толстолобы-максуны, сазаны. Капитальный улов.
Дядя и племянник в восторге загнали в сетку Синякина бревно-топляк. Он увидит, посмеётся и… потрудится как следует. Ему полезно, Синякин ведь браконьер.
– Шестьдесят кетин и ещё восемнадцать всяких и разных, – как ребёнок, радовался Фёдор Герасимович. – Великолепно! От слова «велик».
– Слышишь, дядя Федя, – всерьёз забеспокоился Костя. – Лодка перегружена. Вот-вот бортами воду начнёт черпать. К берегу надо плыть… потихоньку.
– К берегу? Накось – выкуси! Наш «Москвич» никто не заберёт, не угонит. Кому он, на хрен, нужен!
– Что ты задумал, Фёдор Герасимович?
– А то и задумал, что с таким крупным уловом надо плыть в город… на стоянку. Это же не так далеко. Там всё быстро продадим – и назад.
– Да ты что?
– Нельзя на месте лова с такой добычей сидеть. Пойми ты, Кихря-Михря, почти дружелюбно сказал Голопов. – Вдруг подъедет рыбный инспектор Орехов, то ведь такой нам штраф припаяет. При этом вспомнит и небольшую калугу, которую мы раньше в рукаве речном поймали, и многое что другое… Сетки заберёт. Транспорт арестует.
Здешний инспектор терпеливый и покладистый, но до поры и до времени. А за такое количество рыбы никак не простит. Ведь её на берегу никуда и не спрячешь.
– Век будем манной кашей питаться и расплачиваться, – Фёдор Герасимович. – В город идём – и точка!
«Казанка» шла очень медленно, по течению, и, всё равно, еле тащилась. Мотор задыхался, как самый настоящий астматик. Перегруженную лодку, то и дело заворачивало на бок. Начинало по-настоящему штормить, но капитан Голопов ничего не боялся, не в таких переделках бывал.
А Кихря-Михря вошёл в состояние бесконтрольного страха, протрезвел, судорожно схватился за борта лодки.
«Давай что-нибудь отсюда за борта выбросим, – мысленно просил племяш Голопова, говорить не мог, а мысленно умолял, – хоть что-нибудь. А то ведь и потонем».
«Что я отсюда выброшу, Костя? – тоже мысленно не соглашался с ним дядька. – Выкину сазанов, что ли, или кету? Они ведь в самый раз для продажи».
«Можно было бы постепенно, за ночь, всё помаленьку перетаскать».
«Никак не можно, – возразил внутри себя капитан. – Великий шанс имеется пойматься с рыбой во второй или в третий раз».
Невдалеке прошла баржа-самоходка. Роковая, идущая от неё волна, скрестилась с естественной. Лодка приподнялась и медленно начала накренятся на бок, так медленно, что Кихря-Михря успел закричать: «На помощь!». А капитан, дядёк, подумал: «Сукин сын! Всё дело испортит». Моментально произошёл мощный удар боковой волны, и всё оказалось за бортом. Люди тоже. Лодка перевернулась, но осталась наплаву.
Дядька умудрился снять в воде болотные сапоги. Слава богу, великоватые они ему были. Ага, рывок, ещё несколько взмахов руками, вот лодка… спасён. По крайней мере, ему так казалось, что теперь он вне опасности.
Вдруг он вспомнил о племяннике, начал кричать, хвать его. Да где там. Какой смысл орать в дикой, тёмной и шумной бездне? Капитан судорожно хлопал одной рукой по воде, а другой держался за борт лодки. Где же он, пацан, а? Ага, вот он. Что-то холодное и скользкое попалось ему под руку. Дохлая кетина. Будь же ты не ладна! А это? Тоже мёртвая рыбина. А где же Кихря-Михря? Костя где?! Утонул, что ли, племяш?
Капитан не понял, плачет ли он или это на лице обильные брызги от бушующей воды. Плыл он долго, судорожно цепляясь за жизнь, за корму перевёрнутой, но находящееся на плаву, лодки.
– За что же ты, батюшка, так меня? – спрашивал он реку. – Я ж тебя, Амур, с малых лет знаю, а ты… Эх, ты!
Его стальные пальцы, всё-таки, разжались, и тяжёлое тело, едва державшееся на воде, поплыло дальше по течению. Оно стукалось головой, занемевшими руками и ногами то о борт лодки, то об огромную массу рыбин, крутящихся в водовороте.
Котёнок
Большой морозильный траулер «Быстрый», как человек, напрягся всем своим механическим телом. Пройдёт несколько минут – и он выйдет в море на промысел минтая и прочей морской рыбы. Капитан рыболовецкого судна Большаков, грузноватый, медлительный, но резкий по характеру, эгоистичный мужик, как считали многие на судне, уже велел «отдать концы» и – с богом!
Но траулер, подобравший канаты, почти стоял на месте, его лишь подбирало робким течением. Машины молчали. Что за фокусы такие? Что за стихийное и «безмоторное» движение судна? Ведь на очереди для швартовки уже стояла небольшая самоходная баржа «Голубь». Она терпеливо ожидала, когда освободится место у причала. Терпение Большакова лопнуло и он заорал, оглашая порт чувствительным басом, спугнув на берегу стайку воробьёв:
– Эй, вы там, в машинном! Какого чёрта резину тянете?! Что это за цирк на воде? Заводи, говорю!
– Михаил Арсеньевич, – раздалось снизу, – у нас тут котёнок!
– Какой ещё, в бога мать, котёнок?! – капитан выходил из себя. – Это что… бунт? Какой, язви всех вас, котёнок?!
– Сейчас! – раздался голос. – Очень скоро…
Но и после этого машины молчали, играя на нервах у капитана.
Вскоре поднялся на мостик грязный, как трубочист из сказки Андерсена, старший механик Карл Чечевица и довольно быстро пояснил:
– Там, на шестерни… в машину забрался котёнок. Если мы двинемся, то от него мокрое место останется.
– Дави! – грозно приказал Большаков и пояснил уже мягче. – Не будет же из-за этого щенка, то есть котёнка, «Голубь» на рейде ночевать. Кроме того, мы ведь сейчас в кого-нибудь вляпаемся. Концы-то отдали.
– Не могу, – честно признался Карл, опустив вниз чумазый безвольный нос, – совести не хватает. Если раздавит, то меня тошнить весь день будет. Мне придётся считать себя самой последней сволочью. А пару концов успели закрепить. Мы на длиной швартовке.
– Это что такой новый способ швартовки?! Вы мне «Быстрый» угробить хотите? Но ты лично, Карл, у меня ещё допрыгаешься, – пригрозил Большаков. – Вот высажу на берег…
– Да пошёл ты, – буркнул Карл и, как бы, испугавшись своих слов, спустился в машинное отделение.
А там вовсю орудовал шваброй щуплый матрос Мамонтов, тыкал ей почти в мордочку котёнку, кричал филином, чтобы спугнуть его.
Пушистый, которому уже дали такую кличку в машинном отделении, каким- то непонятный образом вцепился когтями в металл, съёжился от страха и мяукал. Не просто, а громко, истошно. Даже временами казалось, что он выл.
– Его хотят спасти, а он в такую тему никак не может въехать, – рассуждал толстомордый небритый и нестриженный второй матрос Стукун, почти копия Большакова, но только в молодости. – А может быть, раздавим. Чего на него любоваться? Я их в детстве…
– Засыхай, канава! – сказал Карл, перейдя внезапно на арго. – Будешь тренькать, то детство уже не вспомнишь.
Когда старший механик Чечевица волновался, тогда он иногда переходил на грубую, уличную и даже площадную, бесконтрольную речь.
По металлическим ступеням внутреннего нижнего трапа забухали каблуки, и в машинное отделение ворвался Большаков. Испепеляя окружающий глазами, капитан, пригнувшись, посмотрел на котёнка, будто хотел убедиться, что там, на шестернях не верблюд. Большаков приказал Пушистому:
– Вымётывайся отсюда, негодяй!
От такого грубого отношения котёнок завопил ещё громче и упорно не двигался с мечта. Капитан выпрямился, вытер рукавом пот со лба и с ухмылкой спросил у Карла:
– Что ты за него печёшься? Родственник, да?
– Родственник! – ответил старший механик. – Мы все ему родственники.
– Тогда лезь туда за ним. Понял? – сказала Большаков. – И нечего тут было шум поднимать. Наше судно болтает из стороны в стороны. Это вам надо?
– Да мы хотели, – немного растерялся Карл, – да испугались, растерялись… Ведь отходить надо было.
– Я не Карабас Барабас, а ты не Мальвина, – заметил Большаков. – Нечего тут пугаться. А после этой получасовой передряги мышиная возня в наш адрес организуется. Мы же лидеры в порту, а теперь нам эта задержка в минусовой актив пойдёт.
За время читаемых капитаном моралей в его адрес лично Карл Чечевица умудрился достать котёнка и передать его в руки капитана.
Большаков, как-то, обмяк сразу, улыбнулся, погладил рукой Пушистого. И все теперь говорили, даже Стукун, что вот теперь будет у них свой корабельный кот, что на судне без кота – сплошная скука.
– Он так же похож на корабельного кота, – возразил Стукуну капитан, – как ты на белого лебедя. У него в глазах… написано, что он страшно сухопутный, а потому жить будет у меня и, причём, жить в большом достатке. Внучке он очень понравится.
Всех порадовал такой исход дела, матросы даже заулыбались. Но тут, засунув котёнка за пазуху, капитан выругался и, спохватившись, немедленно приказал немедленно… отцепляться и «крутить педали».
Выбежав на капитанский мостик, он ужаснулся. Их «Быстрый» плясал перед самоходной баржей «Голубь». Там, на танкере, ему уже грозили кулаками, забыв об элементарных нормах вежливости. Ему уже кричал другой капитан, салага с танкера:
