Здешний лес не имел ничего общего с тем, привычным. Дикий, неопрятный, предоставленный сам себе, живущий по своим дремучим законам, он нависал, давил, забирал силы. Эрнст понял, что надолго его не хватит. Снежный лабиринт, полный непроходимых препятствий и ловушек, словно повинуясь законам жанра, уводил молодого человека все дальше от спасения. Очень скоро он обнаружил, что единственная путеводная нить – его собственные следы, в нескольких местах пересекают друг друга. Вчера, находясь в объятиях страха, Хельвиг петлял, словно заяц, чертил на снегу «восьмерки», пытался запутать преследователей, пустить их по ложному следу. Теперь он плутал сам. Это походило на жестокую шутку судьбы. Дикий зверь, спасаясь от погони, всегда ищет укромное место, чтобы залечь, спрятаться, отсидеться в безопасности, переждать облаву. Эрнст нашел такое место. Инстинкт самосохранения завел его в самый дальний уголок непролазной глуши, попасть в который гораздо легче, чем выбраться обратно.
Местами снег лежал по пояс. Каждый шаг давался с титаническим трудом. Силы расходовались неудержимо, капля за каплей, как и кровь, сочащаяся из раны. Теперь приступы головокружения и слабости следовали постоянно. Идти без остановок становилось немыслимым. Эрнст все чаще нуждался в отдыхе. Многослойная одежда сковывала движения, деревянный посох превратился в увесистый стальной лом, ремни душили тугими объятиями, подсумки, полные патронов, тянули вниз. Хельвиг решил от них избавиться.
– Все равно от вас никакого толка! – Он отстегнул один подсумок и бросил его в снег. – Винтовки нет, стрелять мне не из чего…
И тут молодого человека осенило. Он даже удивился, почему эта простая мысль не пришла к нему сразу: ведь патроны наполнены порохом, который способен дать ему огонь.
– Черт, как я мог забыть! Порох – это костер, это тепло! Я смогу отдохнуть и согреться. Я смогу пережить эту ночь! Вы слышите? – обращаясь к громадам елей, солдат погрозил в темноту кулаком. – Еще не все потеряно! Я обязательно выберусь отсюда!
Эрнст с воодушевлением стал расчищать место для костра. Он копал снег до тех пор, пока не уткнулся в сплетение смерзшихся веток и листьев. Не отвлекаясь на боль и усталость, молодой человек ползал по снегу, нащупывая и обламывая еле различимые в темноте тонкие сухие веточки – лучшую пищу для слабого новорожденного огня. Затем он подготовил сучья потолще и уложил все это на дно снежной ямы. Для растопки требовались тонкие лоскутки березовой коры, кусочки сухой ткани или бумага. Хельвиг запустил руку за пазуху и достал небольшой конвертик – свое письмо, не отправленное домой. Разгладив сложенный лист, Эрнст разорвал его на несколько узких полосок, которые тут же свернулись в кольца.
«Ничего, я напишу другое. Вот только доберусь до своих… – бумажные колечки солдат бережно сложил поближе к сухим веткам. – Я напишу о своих приключениях, о непроходимых снегах, о жутком холоде и о чудесном спасении. – Хельвиг извлек один патрон из обоймы, с помощью ножа удалил пулю, отсыпал половину пороха и вставил в гильзу пыж из скрученной бумаги. – А может, после госпиталя меня отправят домой. Вот будет радости! Мама накроет стол в гостиной, а отец наденет свой выходной пиджак с наградной планкой. К нам соберутся все родственники и соседи, младший брат Вилли будет слушать меня открыв рот, а маленькая Анна, осмелев, попросит взять ее на руки…»
Эрнст представил крыльцо своего дома. Память рисовала его в мельчайших деталях. Три потертые каменные ступеньки, литые чугунные перила с деревянными накладками, отполированными множеством рук. Широкое полотно двери с медной изогнутой ручкой и прорезью для почты. Вокруг замочной планки большое вытертое пятно. Отец постоянно подкрашивал это место, но оно вытиралось снова. Молодой человек отдал бы всё, чтобы еще раз прикоснуться к заветной дверной ручке, нажать на нее, услышать, как щелкнет пружинка в недрах замочного механизма, толкнуть тяжелую дверь и ощутить знакомый с детства, неповторимый запах дома.
Но случись такой торг, и отдать Эрнсту было бы нечего. Разве что жизнь…
Гильза в очередной раз выскользнула из нечувствительных пальцев. Солдату никак не удавалось попасть в капсюль. Хельвиг то и дело бил тяжелой рукоятью штык-ножа себе по руке, промахивался, попадал по краю охолощенной гильзы, та выпадала, он ругался, поднимал ее, сдувал налипший снег и опять бил себя по руке. Эрнст уже не боялся, что взрывом пороха ему поранит пальцы, он молил только об одном: «Господи, дай мне шанс! Пусть она выстрелит, пусть подожжет эту бумагу! Прошу тебя! Хотя бы один шанс! Я сделаю все, что ты хочешь. Я сам пойду к нашему капеллану и буду помогать ему на службах. Я буду молиться день и ночь, только дай мне шанс!»
В какой-то момент удар оказался точным, и в морозной тишине раздался хлопок. Воспламененный порох, стремясь вырваться из запертого пространства, выстрелил бумажным пыжом, и разорвал его в клочья. Огненная струя ударила в землю, и опалив бумажные кольца, разметала их в стороны. Тонкие веточки остались не тронутыми. Напрасно молодой человек пытался собрать тлеющие лоскутки вместе, напрасно накрывал их сухими щепками и пытался раздуть огонь. Его усилия были тщетны. От частого, глубокого дыхания голова закружилась, сознание начало ускользать, и сквозь наползающую пелену Эрнст видел, как один за другим гаснут, тихо умирают, красные огоньки, словно закрывают свои глаза безнадежно далекие звезды.
8
Это письмо не было похожим ни на одно из предыдущих. Теперь Эрнст рассказывал только правду: без юношеской бравады и напускного героизма, без патриотического восторга и презрения к врагу. Он писал о том, как здесь тяжело и страшно. Он писал о своих истинных чувствах и переживаниях. Он писал так, чтобы родные знали всё. Знали и рассказывали другим. Он не боялся, что письмо прочитает военная цензура. Он знал: цензура не коснется этого послания. Ведь молодой человек писал его в своем сердце.
Эрнст словно бы стоял на месте, а мимо него медленно проплывали укрытые белыми простынями пирамиды. Своими вершинами они гладили темное ночное небо. Ели и сосны, будто понимая, что они тоже являются участниками боев, облачились в снежные маскировочные костюмы. Отныне линия фронта пролегала сквозь них. Где-то там, за плечами лесного воинства залитая лунным светом растянулась с юга на север тысяча километров изрытой траншеями земли. Тысяча километров земли, перепаханной артиллерией и бронетехникой. На ней застывшие в напряженном ожидании минометы и накрытые чехлами пушки, пулеметные гнезда и наблюдательные пункты, вкопанные в мерзлую землю танки и замаскированные зенитные батареи, сотни тонн колючей проволоки и тысячи квадратных километров минных полей, груды боеприпасов и тысячи тонн продовольствия. Миллионы людей в военной форме. Люди в траншеях и в землянках, люди, прильнувшие к прицелам и склонившиеся над картами, люди, греющие руки у огня, и люди, сжимающие оружие. Люди, готовые умереть, и люди, цепляющиеся за жизнь. Люди, люди, люди… Люди в белых маскировочных костюмах, осторожно ползущие по снегу мимо людей, давно превратившихся в замерзшие снежные холмики на узкой нейтральной полосе. И посреди всего этого, утопая в сугробах, брел солдат, который чувствовал себя оторванным от воюющего человечества и выброшенным в ледяную пустыню за пределами мировой бойни. Теперь у него была своя линия фронта и своя битва. Эрнст шел, размышляя о последнем письме домой, он представлял, каким бы оно должно быть. Молодой человек перебирал события, о которых ему хотелось бы поведать своим близким. И теперь это были истории, о которых вообще не принято рассказывать:
«…я помню, как плакал бедняга Эккард, когда ему ампутировали отмороженные пальцы на ногах. Как бывалые ветераны называли его сопляком и счастливчиком за то, что он так легко отделался. Они восклицали: «Подумать только, всего лишь несколько пальцев! Ничтожная цена за то, чтобы снова увидеть родных! Не плачь, глупец, война для тебя окончена – ты едешь домой!»
Мы подозревали этих вояк в издевке, так как не понимали, чему здесь радоваться. В дальнейшем у меня произошла короткая встреча с одним из них. Я помогал раненым грузиться в машину. Их везли на аэродром и оттуда в глубокий тыл. Мой давешний знакомый из тех, что насмехался над Эккартом, был здесь. Вместо ноги у него из-под шинели торчал белый забинтованный обрубок. Но, как ни странно, этот солдат постоянно шутил и выглядел вполне счастливым. На прощание он крикнул: «Только не вздумайте меня жалеть. Очень скоро вы будете мечтать о свободном местечке в этом кузове. Да, я потерял ногу, но сохранил жизнь. И поверьте мне: десятку железных крестов я предпочту вот эти деревянные костыли и клочок бумаги о ранении – мой пропуск домой!»
Машина тронулась, люди в кузове качнулись, кто-то застонал, а этот странный человек еще долго размахивал над бортом своими костылями».
Эрнст снова потерял сознание. Чувствуя приближение обморока, он ткнулся лицом в зеленую стену. Еловые ветви поддались, и молодой человек рухнул под широкий хвойный «подол», слепо обняв руками землю, укрытую сухим лапником. Находясь уже по ту сторону реальности, Хельвиг ни на минуту не останавливался, он упорно продолжал рассказывать свою историю:
«…мы были очень напуганы и не знали, что делать. Они появились внезапно. Мы прозевали их приближение, и эти люди выперли из леса прямо на нас. Несколько человек: грязные, заросшие, одетые в летние шинели, за плечами винтовки. Шесть к четырем: счет не в нашу пользу. Передвигались русские солдаты с трудом, измотанные длительным голодом и жестокими морозами, черные и худые, они были похожи на тени. Но даже в таком виде они произвели на нас сильное впечатление. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Впервые я видел врага так близко. Думаю, мои товарищи тоже. Скорее всего, эта горстка красноармейцев с осени бродила по лесам, выходя из окружения. Среди них был тяжело раненный, сам он идти не мог, и его поддерживали товарищи. Мы ощерились карабинами, но стрелять не решались. Находясь в каком-то оцепенении, мы просто смотрели на них и ждали, что будет дальше. Тогда я впервые ощутил настоящий страх. Меня словно схватили за горло. Сердце судорожно дернулось и замерло. Нет, не остановилось, а именно замерло, затаилось, онемело от ужаса. Живот скрутило узлом, а ноги ослабли. Я был на грани обморока. Мир сжался до размеров тесного тоннеля, из которого на меня смотрели несколько черных винтовочных стволов. Мне предстояло шагнуть навстречу застывшим в готовности силуэтам, навстречу горящим ненавистью глазам, навстречу своей смерти… Я плохо помню, что было дальше. Когда наваждение прошло, дорога перед нами была пуста. Русские ушли. Мы еще долго стояли на месте, озираясь и прислушиваясь. Словно не веря в произошедшее. А потом меня вывернуло наизнанку. И, кажется, не меня одного…»
Когда Эрнст в очередной раз очнулся, то обнаружил себя лежащим под широким еловым куполом. Перед его глазами вверх устремлялся мощный, в полтора обхвата ствол, подобно оси гигантского колеса усеянный по кругу длинными, обвисшими под тяжестью снега деревянными спицами. Сквозь сплетение мохнатых лап пробивался тусклый свет. Словно разведенная в синих чернилах кислота, он медленно проедал плотную сеть ветвей, ядовитыми каплями стекал вниз и, не достигнув земли, застывал на коре вязкими смоляными дорожками.
«Вот и утро, – одинокая мысль медленно вплыла в сознание и, не задев никаких чувств, поплыла себе дальше. – Кажется, я собирался куда-то идти. Но куда и зачем? Боли нет. Как хорошо просто лежать и ни о чем не думать».
9
«Если вспоминать о чем-то хорошем, то, пожалуй, это только письма из дома. Правда, были еще вечера. Особые, которые выдавались нечасто. Когда все совпадало самым удачным образом. Когда над близкой линией фронта повисало редкое затишье. Когда мы возвращались с задания без происшествий. Когда все отделение собиралось в землянке, и Шаппер объявлял, что ночных нарядов на сегодня не предвидится. Замершие и уставшие, мы скидывали с себя верхнюю одежду и начинали толкаться за место у печки, где блаженно впитывали тепло и неспешно делились новостями. Потом мои товарищи развешивали одежду для сушки, попутно выбирая дежурного по хозяйству. За ужином кто-нибудь обязательно выкладывал на стол запасы из домашней посылки, и под одобрительные возгласы Шаппер разрешал принять «по несколько капель». Это были хорошие вечера. Солдаты много шутили, смеялись, дурачились, рассказывали истории из довоенной жизни, строили планы. На какое-то время мы становились самими собой. После ужина было особенно уютно бок о бок разлечься на досках, накрытых матрасами, и, засыпая, слушать веселые потрескивания углей и тихие завывания ветра в печной трубе.
Я вспоминаю один из таких вечеров, который, впрочем, закончился как-то уныло. Плотно поужинав и немного подогрев себя горячительным местного производства, мы расползлись по скамьям и полкам. Кто-то из солдат устроился за освободившимся столом писать родным, кто-то занялся подшивкой амуниции, кто-то проверкой и чисткой оружия, кто-то грел воду для вечернего моциона. Я блаженно вытянулся на самодельном матрасе, набитом сухой травой, и в полудреме слушал, как разглагольствует весельчак Ульф.
– А хорошо, если бы все войны прерывались с приходом зимы. Наступили холода и все, приказ: по домам. И только попробуй ослушаться! Ну а весной, если угодно, можно продолжить.
Из разных углов землянки послышались смешки:
– Вот пустомеля! Домой он собрался. А русские, по-твоему, что будут делать? Сидеть и ждать, пока ты соизволишь вернуться?
Ульф расплылся в улыбке:
– И то верно. Этого я не учел!
Послышался раздраженный голос Шаппера:
– А зачем сюда возвращаться?
– Ну, затянул! – толстяк развел руками. – Про то нас с тобой не спрашивают и не спросят. Надо – и всё!
– А если спросят? Тебя спросят. Хочешь ли ты воевать? Что тогда? По-серьезному, без болтовни. – В глазах ефрейтора сверкнули злые огоньки. Шаппер заводился.
– Да ну тебя! Опять ты… – Ульф как-то сразу поскучнел и обиженно отвернулся.
В землянке повисла пауза. Все ждали продолжения разговора. На широком дощатом столе чадила сажей керосиновая лампа, у входной двери, обитой старыми шинелями, бойко потрескивала самодельная печурка, в воздухе слоился сизый дым.
Йохен продолжил:
– Вот то-то и оно. Никто из вас не хочет об этом думать. А думать надо. Прислушиваться к себе надо, пытаться понять, что всё-таки происходит. И какое мы, то есть каждый из нас, имеем к этому отношение. Зачем нас собрали, дали оружие, привезли сюда? Что это дает мне, тебе или ему? – Йохен, поворачиваясь из стороны в сторону, обращался ко всем сразу. В углах беспокойно заерзали, разговор становился неудобным. Ефрейтор настаивал: – Каждый должен понять для себя – зачем он здесь! И подумать, чем все это может закончиться.
Ульф снова повернулся к Шапперу.
– Понятно чем. Победой. Полной и неизбежной! Их столица рядом, возьмем ее, и по домам!
Йохен покачал головой:
– Могли бы взять – взяли бы… А пока мы уперлись в русские лбы, и ни туда, ни сюда. А ну как попрут они завтра на нас. Устоим ли? А если отбросят назад к исходным? Что тогда? Начнем всё сначала? Или повернем назад, поджав хвосты? А если всё-таки повернем, то для чего тогда мы всё это затевали? Для чего, скажите мне, родителям Гюнтара отправили похоронку? Ради чего Эрихейн остался беспомощным калекой, который теперь даже до уборной не сможет добраться? Зачем Эккард оставил здесь свои пальцы? И кто из нас следующий? Чего не жалко? Ног, рук или головы? Молчите?
Из темноты уныло протянули:
– На то она и война. Мы просто солдаты. Решать не нам…
Йохен кивнул:
– Правильно, решают командиры. Но для того, чтобы выполнять их приказы, не задумываясь жертвовать собой, солдат должен понимать: для чего он здесь. За что или за кого воюет.
Ульф открыл было рот, но Шаппер в нетерпении махнул на него рукой:
– Да понятно, что за Германию. Понятно – за фюрера. За свои семьи, наконец. Действуем на опережение. Ликвидируем угрозы, нависшие с востока… и всякое такое. Но только вот вопрос: где осталась Германия, и где оказались мы? – Ефрейтор выразительно ткнул указательным пальцем в стол. Посуда, разложенная на столе, звякнула. – И сдается мне, что главная и единственная угроза сейчас для любой германской семьи – это потеря своих кормильцев. То есть нас! Многие уже не вернутся домой никогда, многие вернутся неполноценными калеками и станут обузой для близких. Поэтому иногда я спрашиваю себя: что я здесь потерял? Для чего я здесь? И стоит ли оно того?
Послышался осторожный голос недавно прибывшего к нам рядового Отто Шеффера:
– Ну, парни, и разговоры у вас. Вы как-то поаккуратнее, что ли. А если дойдет до лейтенанта или еще дальше…
– Не дойдет, здесь все свои. Или нет? – Шаппер испытующе смотрел на Отто.
– А я-то что, я ничего. Высказывайтесь на здоровье!
Никто не желал высказываться, все поглядывали на Йохена. Мне пришлось прекратить опасные темы:
– Нечего тут разглагольствовать. Пора спать! Ефрейтор, командуй отбой. – Я повернулся к остальным. – Ладно, парни, потрепались и хватит. Давайте укладываться!
Когда все разлеглись, я шепотом спросил Шаппера:
– Йохен, что на тебя нашло? Может, дома чего? Ты скажи, не держи в себе.
Он тяжело вздохнул, резко повернулся ко мне, какое-то время молча смотрел перед собой, поблескивая в темноте белками глаз, а затем, пробурчав «зря мы сюда полезли», снова отвернулся.
Вообще, в нем было много странного. Иногда мы его откровенно не понимали. Может, он и сам себя не понимал? Был ли он прав тогда? Не знаю. Но вот странность: на его вопрос, обращенный к нам, я так и не смог ответить уверенно – что я здесь делаю и для чего я здесь?»