–Теперь я везде, мой друг. Хорошо, что ты рассмотрел старого товарища на этой фреске, хотя меня там так мало… Кстати, и ты здесь тоже присутствуешь, но, прости, это пока не для твоих глаз. И вообще, каждый сможет на этой стене найти себя – мастер, сам того не желая, постарался. Я был свидетелем как это происходило. Рассказать? Говорю сразу, слушать это тебе будет очень непросто.

– Я узнаю твой голос, Марио, но мне кажется я схожу с ума…, где же ты?

– Ты здоров, друг мой – просто, иногда такие встречи случаются, и, думаю, не по нашей воле… А я здесь для того, чтобы рассказать тебе о том, как великая сила вдруг начинает водить рукой человека и что случается после. Жаль, у нас немного времени. Ты готов меня слушать? Так вот… Мастер, который работал над этой фреской родом был, говорят, из Флоренции. Уж каким ветром занесло его в Ассизи я не знаю. Немолод он был, а имя его никто не запомнил. Трудно шла работа над фреской – тесно, место неудобное, душно. Но главное, темновато было. Мастер был собой недоволен, нервничал и однажды едва не свалился с лесов, чуть не погубив уже подсыхающую штукатурку. Решив, что это знак, что ничего хорошего в этот день не получится, он в сердцах бросил кисти в кувшин с водой и отправился за городские ворота. Ничего особенного не увидел он в зелёных полях, никого там не встретил кроме молодого красивого мужчины, гулявшего среди высоких трав с маленьким сыном, который бегал вокруг отца и смеялся, и кого-то звал громко: «Мария! Мария!». А навстречу им, пока ещё вдалеке, шла вся в голубом синьора с вьющимися золотыми волосами… Долго смотрел на них Паоло (вспомнил, его звали Паоло, как и тебя!), и вдруг почувствовал, как вновь чистый воздух наполняет ему грудь, как слепит ему глаза солнце, как зовёт какая-то птица другую, и что он уже как бы и не он… Паоло не знал, ужасаться этому или радоваться, но впредь никогда не бегал он так, как в этот день. Люди на улицах города расступались в испуге, а он, вбежав под гулкие своды церкви, взобравшись на леса, умоляя мальчика-подмастерье быстрее приготовить нужные краски, наконец взял в дрожащие руки кисти… Потом он пытался вспомнить себя в эти минуты. Но нет, память оставила ему только ощущение, что работает за него так неистово кто-то другой, и было уже безразлично, какой рукой – правой или левой – держал он кисть… И думать можно было даже не о цвете и линии, не о церковной теме и традиции… Сколько это длилось он не помнил. Небеса услужливо сохранили ему рассудок и руки его успели изобразить то главное, над чем он потом будет так счастливо работать и неделю, и другую… Вот тебе история этой фрески, мой друг. Как тебе это, ты не испугался? Ну, теперь мне пора. Мы ещё встретимся…

– Марио! Подожди, не уходи, а что же дальше? И когда мы встретимся? И вообще, что это было?

– Что было, что будет… узнаешь в свое время – отвечал ему Марио, уже как бы издалека.

– Падре, – раздался в тишине негромкий дрожащий голос. В полутёмной церкви одиноко сидел на старой скамье человек – с кем Вы говорите? Наверное, Вы очень заняты, но я умоляю найти время и для меня…

– Синьор Бернардоне! Я Вам всегда рад. Не беспокойтесь, это я вслух… о фреске думал. Э-э, да на Вас лица нет! – отец Паоло впервые видел Пьетро Бернардоне в таком смятении – говорите, сын мой, что случилось?

Бернардоне пришёл поговорить о своём Джованни, ибо случившееся сегодня ударило всю семью очень больно. Услышав, обращённое к нему «сын мой», несчастный Пьетро запутался окончательно и умолк. Падре Паоло, не смотря на молодость, уже имел большой опыт таких непростых бесед, он сел рядом, взял Бернардоне за руку и вздрогнул, почувствовав ледяной холод. Он не мог припомнить, чтобы этот человек когда-нибудь говорил ему что-то, кроме торопливых и путанных слов, которые так часто произносят на исповеди; никогда не было между ними доверительных бесед вне церковных стен. А сейчас, видимо, дело серьёзное, раз он пришёл так внезапно. Паоло пытался заглянуть Бернардоне в глаза, но тот отводил их в сторону или закрывал вовсе. Лицо его искажали гримасы, быстро сменяющие одна другую, и испугался молоденький падре, оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, но были они совсем одни и, дотронувшись свободной рукой до креста на груди, он приготовился слушать.

– Падре, уважаемый падре, я – очень грешный человек, – (Паоло прикрыл глаза, столько раз в своей жизни слышал он такие речи… Признавались ему и в проступках, и в преступлениях, в дурных намерениях, сомнениях и слабостях, лени и страсти, похоти, жестокости, а однажды, даже в неверии…) – выслушайте меня, ибо я разрушитель, глупец и убийца, – Пьетро говорил всё быстрее, ему не хватало воздуха, он глотал слова, заикался, его нездоровое волнение начало передаваться и собеседнику – ещё вчера утром я был счастлив в моей семье, и вот к вечеру всё изменилось. Сегодня мой сын Джованни мною же был наказан за низкий и непонятный проступок, заперт в подвале, я отказал ему в праве сидеть с нами за одним столом – (Паоло показалось, что он ослышался, брови его поднялись, рот приоткрылся от изумления, но руку Бернардоне он всё- таки не отпускал) – и это теперь, когда все натерпелись страхов из-за войны, и когда, казалось, всё так счастливо для нас закончилось… Ведь я не только отругал его, не только отринул, но и побил! А потом – Бернардоне застонал – и проклял!!! Боже, что чувствовал мой бедный мальчик! Его оттолкнул и ударил отец, которого он любил и от которого ждал только любви ответной! До конца моей жалкой жизни я буду это помнить. Ведь я не за прощением пришёл, падре, не за пониманием! Если можете, накажите меня за это предательство, опозорьте перед всем городом… Я хочу испытать боль ещё большую, чем испытываю сейчас. Хочу быть уничтоженным так же, как мною был побит мой Франческо (Паоло не понял о каком Франческо идёт речь, но промолчал). И всё равно, этого будет мало… А впрочем, всё уже свершилось и ничто не поможет. Какие адские бездны…, какой холод!…

Так, рыдая в голос, исповедовался Пьетро Бернардоне священнику своей церкви, а тому, никогда не имевшему семьи, выросшему без родительской ласки в бедном монастыре, вдруг показалось, что он сам и есть этот страдающий отец, побивающий и проклинающий собственное дитя. И содрогнулся падре Паоло, стиснув в ладони висящий на груди, крест.

О, Мадонна! За что нам такие муки? Где-то в небесной синеве пожимали плечами и поправляли: не «за что?», а «для чего!» и удивлялись, мол, что ж вы там внизу все такие глупые? Ведь яснее ясного – человек рождается!

Получив от отца таинственную монету, отправился Франческо к старым конюшням, где среди множества людей предстояло найти синьора Серафини. Там ему пришлось отказываться от приглашений разделить бедную трапезу, отводить от себя руки смеющихся женщин, отвечать шуткой на их остроты и настойчиво, шаг за шагом обходить эту полуголодную, неяркую местность. Повсюду слышались громкие голоса, которые совсем не мешали спать зарывшимся в солому личностям, встреча с которыми в окрестных рощах обещала проезжающим сильные впечатления. Наконец, какой-то страшный и худой человек, назвавшийся Ренато и тело которого было прикрыто едва ли не рогожей, вызвался его проводить. Недолгий путь их среди повозок, голодных взглядов грязных ребятишек, каких-то тюков с товаром, сундуков и прочего скарба завершился внезапно. Показав издалека на группу людей, готовивших себе пищу на костре, Ренато остановился. Молча покачав головой, дальше он идти отказался, и, получив монетку, пятясь, отступил. Оставшись в одиночестве, Франческо вдруг вспомнил тот злополучный день сражения под стенами Перуджи, когда вот так же оказался он один среди врагов и был пленён. Отгоняя воспоминание, призвал он имя Господне, и ноги привели его к костру, где четверо мужчин, сидящие тесным кругом, заметили опрятно одетого юношу. Один из этих людей поднялся и, как показалось, приветливым жестом пригласил его подойти ближе. Франческо был наслышан о случаях разбоя на дорогах, последнее время участившихся в связи с недавней войной, но решил не показывать своего беспокойства. С видом самым независимым подошёл он к незнакомцу, с достоинством приветствуя его и всю компанию. Конечно, Франческо не мог вспомнить как выглядел, остановившийся когда-то в их доме синьор Серафини, не до гостей отца было ему той весной. Всё его время занимала тогда одна интересная, юная особа, которую он заметил на площади, гулявшая в сопровождении служанки. И хотя увлечение это было и кратким и несерьёзным, господина Серафини в доме отца он всё таки просмотрел. Сейчас же ему оставалось только поверить на слово своему странному вожатому, хотя, как теперь представлялось, доверия этот Ренато никакого не вызывал. Выбора уже не было, и сделал Франческо ещё один шаг на пути, скрытом от него сейчас стараниями каких-то непонятных сил. Вздохнув, он, наконец, решился и учтиво произнёс:

– Доброго дня всем Вам, господа! Желаю приятного отдыха. Мне сказали, что здесь я могу найти синьора Марио Серафини.

Сидевшие вокруг костра продолжали пристально рассматривать своего неожиданного гостя, неприятное молчание всё длилось и длилось, недоверие было налицо. Франческо опустил глаза, не таким уж простым оказалось поручение отца. Наконец, чей-то голос произнёс:

– Назови своё имя, юноша, и кто тебя послал?

– Меня зовут Джованни ди Бернардоне, я сын достойного Пьетро Бернардоне, и это он меня послал разыскать его старого друга и компаньона синьора Марио Серафини, – словно со стороны слышал свой голос Франческо.

Один из сидящих на земле неуклюже поднялся. Был он грузен, в годах, невысок ростом и взгляд имел внимательный. Франческо отметил про себя его дорожную одежду (плащ с капюшоном, крепкая обувь – так же одевался и отец, когда уезжал по делам далеко и надолго), волосы с проседью и лицо, прямо скажем, волевое… Подойдя совсем близко, он долго рассматривал юного Франческо и, наконец, произнёс, обращаясь неизвестно к кому:

– Да, узнаю, это определённо он… Ну, здравствуй, дружок! Я – Марио Серафини. Ты, конечно, меня не помнишь, а ведь я бывал в доме твоего отца. Впрочем, тебе тогда, кажется, было не до меня, – при этих своих словах он понимающе улыбнулся, а Франческо покраснел и вновь опустил глаза – присядь с нами, поешь, а поговорить мы время найдём. Но прежде скажи, не богат ли ты всего одной монетой?

– Конечно, господин мой, вот она!

Деньги, сорок серебряных монет – сумма немалая – были отсчитаны синьором Серафини и вручены Франческо с пожеланиями счастья и благополучия всей семье Бернардоне. Похлопав юношу по плечу, Серафини призвал к себе, непонятно откуда вдруг появившегося, оборванного и мрачного, уже знакомого нам, Ренато, который, выслушав хозяина, поклонился и затем сопроводил Франческо почти до центральной площади. Там он как-то непостижимо быстро оставил юношу – стоило им повернуть за угол, как оказался Франческо один, ибо обернувшись, он уже Ренато не увидел. Подивившись этому, он пожал плечами и, насвистывая песенку, продолжил свой путь, закончившийся очень скоро в тёмной каморке под лестницей дома на улице Синих Птах, взаперти, с горьким отцовским проклятием на душе, которое отныне будет там пребывать всегда. А побои…, что побои? Не стоит на это обращать внимание. Хотя…