Но самое главное, мне понравился его антивоенный посыл. Это кино про то, что война – говно и единственное, что человек может на ней хотеть – выжить и вернуться домой. Никаких великих войн, никаких священных войн быть не может. Любая война – говно. Армейская форма – омерзительна. Если вам кажется, что ваш ребенок отлично смотрится в пилотке и гимнастерке, представьте, как эта пилотка будет смотреться на его посиневшем и раздувшемся трупике. Любое оружие отвратительно. Любого, кого тянет вешать на стену сабли и фотографироваться с пистолетами, нужно отправлять на лечение.

В то же время с этим фильмом произошла удивительная вещь. Молодым (относительно) критикам и зрителям фильм понравился. А старикам нет. Причем, молодые хвалят этот фильм именно за антивоенный пафос. А старики ругают его за то, что «шибко красиво» (Так и хочется обыграть здесь выражение из этого фильма – Age before beauty). Так вот, вчера я понял, что советское кино, которое у нас считается эталонным в смысле показа войны, почти никогда не показывало ее бессмысленность. Оно всегда пыталось оправдать ее, найти в ней какой-то смысл. Потому что – ну не может же такого быть, что все это – совершенно бессмысленно. Кстати, американцы в этом тоже идут за советским кинематографом. Тоже воспевают подвиги и пытаются как-то рационализировать пережитый человечеством опыт.

И кстати же, такая позиция неизбежно приводит к романтизации и эстетизации войны. Наверное, единственное исключение в советском кино – «Иди и смотри».

И только у бритишей хватило отваги посмотреть в глаза войны и сказать – все это совершенно бессмысленно, никакой красоты и романтики в этом нет, война – говно. Все, что можно здесь хотеть – это выжить и вернуться домой.

Я считаю, что когда после военного фильма зритель испытывает воодушевление и желание «повторить» – это плохой и вредный фильм.

А если после него хочется сделать что-то для того, чтобы прекратить все войны – этот фильм хороший.

«1917» – хороший фильм.

Вот этот комментарий по поводу видео «Хочу быть как Гете» взорвал мой мозг:

«Гёте по знаку Зодиака был Девой и никаким пофигистом он не мог быть по определению. Стоиком – да, но пофигистом – никогда.»

Так и представляю защиту докторской диссертации по философии.

– Как известно, главным признаком стоика является рождение под знаком Девы…

И седые профессоры согласно качают своими седыми головами.

Дочитываю Славкина. И если в начале книги имена звучат в основном легендарные, то теперь тот тут, то там – люди, с которыми я пересекался, созванивался, работал вместе – Бабицкий, Мальгин. Как будто этот легендарный мир вдруг оказался прямо у меня в комнате.

И никак не идет у меня из головы рассказ М. о том, как он встретил Славкина на вахте в «Амедии».

Кстати, любопытно, что именно Славкин для многих моих коллег был всегда совершенно авторитетным. Даже к Володину или Вампилову могли быть вопросы, но какие вопросы могут быть к Славкину? Абсолютный гений, сверхчеловеческая чувствительность, совесть поколения.

Мне кажется, по «Разноцветным тетрадям» можно сделать очень крутой спектакль.

Самое интересное, что правильное состояние творческого человека – это сочетание расхлябанности, расслабленности, пофигизма с полной концентрацией и запредельным напряжением сил.

Не чередование.

А сочетание этих противоположных состояний в один и тот же отрезок времени.

Но как?

Буддисты со своими парадоксами про хлопок одной руки просто покуривают.

Пять лет назад я написал вот это:

И вот еще. Сейчас наша мастерская занимается обучением. А мне нужно, чтобы у нас была еще и исследовательская часть. Творческая лаборатория. Где мы занимались бы не просто передачей знания, а его сбором, систематизацией, а также постановкой творческих экспериментов.

Знаю, как это сделать, но ресурсы, ресурсы, где взять ресурсы? Нужно время, нужны деньги, нужны люди.

Всю-то жизнь крою из блохи голенище.

А сейчас я понимаю, что лаборатория нашей мастерской – это наш подкаст. Люди, которым я задаю вопросы.

Боюсь ошибиться, но мне кажется, что новое поколение, ребята, которым сейчас лет по 23—25 – очень крутые по одной простой причине – они очень много читают. Очень много.

И читают правильные книги. Не только Роулинг и Кинга, но Докинза и Талеба.

Наверное, я должен уже по своему возрасту начинать привыкать ворчать на «современную молодежь», мол вот в наше время была молодежь! Вот у нас, мол, были идеалы, вот мы, мол, читали хорошее и слушали хорошее и смотрели хорошее.

Так вот. Наше поколение слушало дерьмо, читало дерьмо, смотрело дерьмо, пило и ело дерьмо. И не было никаких идеалов у нашего поколения.

А у них – есть.

Нынешняя молодежь – офигенная. Потрясающее поколение идет. Не было еще у нас такого поколения. Наше – те, кому сейчас по 40—45, ни в какое сравнение не идет с этим новым поколением.

Умные. Начитанные. Предприимчивые. Креативные. Знающие языки. Умеющие программировать. Хорошо пишущие.

Наша главная задача – научить их не быть такими, как мы. И уступить им место как можно скорее.

Пожалуй, лучший вопрос в личку, который мне когда-либо задавали:

– А вы правда сын Виктора Цоя?

Отвечаю: нет, мой папа – журналист Владимир Молчанов:)

Сегодня все пересказывают сны. Мне вот сегодня приснилось, что мой кот написал книгу под названием:" Ничто так не выдает довольного собой человека, как окружающий его Дюссельдорф». Неплохо для кота, не находите?

В старых советских мульфильмах есть пугающая экзистенциальная глубина. Смотришь какое-нибудь «Простоквашино» и чувствуешь, что, это, бездна смотрится в тебя.

Узнал, что один человек рассказывает всем, что я будто бы сказал некую глупость. И цитирует при этом один мой статус, но цитирует намеренно неточно, вырвав из контекста половину фразы. Мой статус имел некоторый смысл, а в искаженном пересказе получилось, что я сказал, ну, глупость. Первая мысль – надо бы поправить, объяснить. А потом думаю – ой, да и ладно, пусть все думают, что я сказал глупость. В первый раз что ли? Глупостью больше, глупостью меньше.

А еще вспомнилось вдруг. Гостили мы в Новгороде, ходили на выставку, смешно сказать, Сальвадора Дали, иллюстрации к «Божественной комедии». Так вот, рядом с кассой в выставочном центре лежали книги и журналы (разрозненная «Иностранка»). И табличка – «бесплатно». Среди книг лежал четырехтомник Панферова. Как вы понимаете, были это пресловутые «Бруски». Знатоки оценят. В общем, мялся я вокруг этого четырехтомника, мялся. Однако так и не взял. Стар я уже, пожалуй, для «Брусков»…

Я сценарист и я больше не хочу фр-фр. Хочу все решать.

В парках везде висят таблички «порча парковой мебели – это форма вандализма». Мне вот интересно, насколько эффективно подобное информирование. Приходит, допустим, человек в парк с целю попортить некоторое количество парковой мебели. И видит такую табличку. И говорит себе: «Эге! Парковую мебель бы я еще попортил, а вот заниматься вандализмом, пусть в такой форме – увольте! Пойду-ка я лучше, поищу какой-нибудь из шестидесяти трех водящих в парке видов птиц (в том числе водоплавающих), наслажусь их мелодичным пением».

Может ли писатель притянуть в свою жизнь то, что он описывает?

Нам пишут:

Елена Владимировна Ваулина: А как быть, если описанные тобой события (вымышленные) потом начинают происходить в реальности с тобой или твоими знакомыми? Тут какая энергия работает? Уже несколько раз попадаю в такие ситуации и это не радует – так как все случаи из триллера…

Да, мы всегда работаем с опасным материалом – смерти, катастрофы, убийства, болезни. Конечно, необходимо соблюдать определенную технику безопасности. И не все авторы это знают и умеют. И очень многие авторы погибли оттого, что не смогли справиться со своими демонами, вызванными к жизни за письменным столом.

Итак, можно ли притянуть то, что вы описываете? Например, если вы описываете изнасилование, болезнь, разорение, катастрофу, ограбление – может ли случиться так, что вы этим описанием притянете это событие в такую жизнь?

Есть такая легенда, не знаю, правда или нет, что Стивену Кингу мать сказала, что он сначала будет избегать трагических ситуаций, описывая их, а потом начнет притягивать неприятности своими текстами. И история с аварией, которую он сначала описал, и в которую позже попал, вроде бы это подтверждает.

То есть если писатель описывает то, как кто-то заболел раком – может ли быть так, что он после этого (и вследствие этого) заболеет раком?

Да, такое может быть.

Как это происходит?

Когда мы что-то описываем, мы входим в эту картинку, сюжет, историю на трех уровнях – на уровне разума, эмоций и тела.

Мы конструируем сюжет, мы испытываем какие-то эмоции, связанные с этим сюжетом, и проживаем его на уровне тела. Если этого не происходит – вы однозначно напишете ерунду, пустышку. Это называется, работать «с холодным носом», на голом ремесле. Сделать так шедевр невозможно.

То есть нам нужно впустить историю в себя полностью, отдаться ей так, чтобы не осталось ни одной части вас, в которой этой истории нет.

Никакой магии, чистая психосоматика.

И дальше происходит вот что.

Любая история – она всегда про то, что с человеком случилось что-то плохое, какое-то испытание и он это испытание каким-то образом преодолел, прошел, выдержал. Или не выдержал.

И здесь все зависит от того, закладываете ли вы для своих героев выход из ситуаций, которые вы описываете. Или не даете своим героям выхода. Оставляете их с их бедами или вообще обрываете повествование, предоставляя читателям самим додумать, как разрешится история.

Причем важно. Я сейчас говорю не о хэппи-энде в традиционном понимании. Ваш герой вполне может погибнуть в финале, но, например, погибнуть, примирившись с собой и победив своих демонов. И в этом случае, несмотря на отсутствие хэппи-энда, ваша история будет целебной и для вас и для ваших читателей-зрителей. И, конечно, такая история будет не притягивать к вам описанные вами ситуации, а наоборот, уберегать вас от подобных ситуаций. Вселенная экономна – если вы получили свой опыт и интегрировали, проживая его в тексте, она не будет тратить на вас настоящее событие, чтобы заставить вас прожить его еще и в жизни.

Кстати, сама эта интеграция не обязательно происходит в жизни героя. Скажем, Тони Сопрано за шесть сезонов, кажется, ничему так и не научился. Но мы, наблюдая его жизнь и проживая его жизнь вместе с ним, научились очень многому. Самооткровение может быть не только у героя, но и у автора – читай, зрителя. Но это самооткровение обязательно должно быть. Ради него мы и работаем.

Если этого самооткровения нет – вы не просто плохо сделали свою работу.

Если вы сходили в ад, но выхода из него не показали – есть вероятность, что этот ад придет к вам в жизнь для того, чтобы дать вам возможность найти этот выход уже в жизни. Вы сами неосознанно будете совершать какие-то микродействия, которые в конце концов обеспечат вам тот опыт, которые вы оставили незаконченным в вашем тексте.

А это очень неприятно.

Коллеги, по поводу «Дисциплины» многое хочется написать, но мы лучше голосовым.

Но вот про одну пьесу хочу отдельно написать. Мария Михелева написала пьесу «Подневольный человек» – про женщину-судью, к которой приходят призраки осужденных ею людей. И которая в итоге выносит оправдательный приговор по делу.

Что для меня важно в этой пьесе. Очень важно, что здесь судья – человек. С мыслями, эмоциями, желаниями, сомнениями. На мой взгляд, самое простое и легкое, что сейчас можно сделать – это сказать, что все, кто с другой стороны (неважно, какой именно) – это нелюди. И вот если мы все это хотя бы раз скажем – мы все сразу и проиграли. Есть такой соблазн и как легко и приятно ему поддаться.

На обсуждении пьесы уверенные в себе и своей правоте люди уверенно говорили: «А вот интересно было бы посмотреть, что творится в голове у судьи, который судил Серебренникова». И подразумевается, что там, в этой голове – ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек. А нет. Вам не интересно это совсем. Вот, вам показали, что в этой голове. В ней – сомнения. Мучения. Неуверенность. А в вашей – никаких сомнений нет.

И вот на мой взгляд, если уж вам непременно хочется делить всех на наших и ваших, то это не власть и оппозиция. Наши – это те, кто испытывает сомнения, а не наши – те, кто этих сомнений не испытывает.

И кстати, отставка судьи Детишина это подтверждает. Знаете, почему он подал в отставку? Потому что Маша написала пьесу «Подневольный человек». Она своей пьесой заставила его подать в отставку, хоть он ее и не читал.

Потому что вот так это работает.

Писатель не должен «изучать жизнь», это чушь. Писатель должен достигнуть такого уровня прозрачности, чтобы мир проходил сквозь него. Раствориться в мире. И тогда можешь написать о чем угодно – о космосе, о деревне, о Нью-Йорке – и все будет правда, больше чем правда.

Конечно, приятно, когда пишешь и пишется легко и гладко. Но когда слишком легко и гладко пишется – это подозрительно. Это повод спросить себя – а не херню ли я пишу?

Смотрел вчера один тренинг в записи. Тренер говорил уверенно и с полным ощущением своего безусловного превосходства над аудиторией. И все бы ничего, но говорил он полную, мутную и вредную чушь. Думаю, ну черт же возьми, ну откуда у тебя такая уверенность? Ну приподнимись ты хоть на цыпочки, посмотри на ситуацию чуть под другим углом. Ну а с другой стороны, а если он прав, а я ошибаюсь? Как вообще можно быть в чем-то уверенным? Мне иногда кажется, что главный продукт, который я произвожу, это не книги, пьесы, сценарии, и курсы, а сомнения.

Возможно, драматургия не должна быть слишком хорошей литературой.

В детстве недалеко от нашего дома стояла телевышка. И я все время боялся, что однажды она упадет. Как-то мне приснился сон, что она упала и от этого вся земля вокруг загорелась. Мы идем с мамой по улице, земля горит, а мама говорит мне – побежали быстрее, пока не сгорели.

А что если это не был сон? Что если телевышка упала, земля сгорела и все, что есть сейчас – это морок, видение?

В Сямже был сумасшедший. Однажды ему было видение, что скоро начнется потоп. Он целую ночь ходил по поселку и на всех домах рисовал белой краской «Н2О».

А что если он был не сумасшедший? Что если потоп состоялся и мы сейчас живем под водой, просто этого не замечаем?

Когда мне было семнадцать, меня все время пытались убить. То ножом, то из пистолета. Однажды на меня на улице замахнулся ножом совершенно незнакомый пьяный мужик. Я растерянно развел руками и случайно выбил нож у него из руки. Наклонился, поднял нож, вернул ему и ушел. А однажды меня ударили ножом в горло на дискотеке. Рана загноилась и я чуть не умер от заражения крови.

А что если я прямо сейчас лежу там, на полу в общаге, в луже крови, вокруг бегают девчонки, кто-то звонит в «скорую».

А мое потухающее сознание показывает мне длинную счастливую жизнь. Переезд в Москву. Сценарии. Пьесы. Книги. Мастерскую…

И еще вспомнилось. Читал интервью одного хорошего режиссера, который жаловался, что читает всю современную драматургию, но все это очень-очень слабо. А потом посмотрел, что идет в театре у этого режиссера – сплошные переводные тексты 17—19 века. И, скажем так, не Мольер, а что-то такое… где драматургия вообще не ночевала ни разу.

Самое интересное, что, похоже, нулевые годы – это и был золотой век русскоязычной театральной драматургии. Больше никогда не было так много авторов и так много действительно крутых текстов. Ни в 20-е годы, ни в 60-е. Не говоря уже о 19-м веке, где за весь век – три автора, четыре пьесы.

Плохая новость состоит в том, что, похоже, этот золотой век уже закончился. Ушел язык. Сейчас будет много-много лет забвения. А потом все это дело станет классикой.

Очень любопытно ведут себя в сценариях телефоны.

Во-первых, когда они звонят, сценаристы никогда не указывают, где именно они звонят – в руке, сумке, кармане.

Телефон звонит как бы «вообще», где-то.

Кстати еще, сегодня обычно телефон не «звонит», а играет какая-то мелодия.

Во-вторых, когда человек отвечает на звонок, очень часто он «снимает трубку». Помните, раньше телефон состоял из двух частей – собственно, аппарат с диском набора или кнопками, и трубка, которую и можно было «снять». Так вот, в тексте мы до сих пор автоматически снимаем эти трубки.

В-третьих, раньше, когда на другой стороне собеседник отключался, в трубке звучали короткие гудки. И в сценариях тоже очень часто появляются эти короткие гудки. Хотя уже двадцать лет в трубках при отбое нет никаких коротких гудков.

Есть один классный способ продвижения любых ценностей: соответствие этим ценностям.

С утра сегодня все хожу, думаю – какая проблема сегодня в России самая большая и главная?

Мне кажется, все-таки это ВИЧ.

Во всем мире эпидемию давно остановили. Профилактика-профилактика-профилактика.

В любом сериале HBO в любой сцене секса обязательно фигурирует презерватив. И это не случайно.

На подкорку, до автоматизма людей программируют: секс = презерватив.

Ранняя диагностика, сразу – лечение, и все, человек перестает распространять вирус дальше. И живет себе спокойно хоть до ста лет. При надлежащем лечении сегодня это не смертельное заболевание, а хроническое.

Но это только при надлежащем лечении.

В России ВИЧ – это страшная фигура умолчания.

Даже говорить об этом страшно.

Симпатическая магия.

Я вот пишу этот пост и думаю – да полно, а надо ли. Зачем я вообще об этом пишу.

И даже так – а не притяну ли я эту херню в свою жизнь тем, что об этом пишу?

Мне кажется, именно этими соображениями руководствуется мэр подмосковного города, когда говорит, что в его городе клиники для лечения ВИЧ не будет ни при каких обстоятельствах. Дружок, у тебя от 1 до 1,5 процентов населения инфицировано. Каждый день, идя по улице своего города, ты в любой момент времени видишь по крайней мере одного инфицированного. А на самом деле не одного.

В твоей собственной мэрии есть инфицированные сотрудники. Ты просто этого не знаешь. И они, возможно, тоже этого не знают. А они есть.

Вероятно, вот эта вот попытка решения проблемы идиотскими плакатиками о пользе воздержания, приведет к тому, что через 3—5 лет люди начнут умирать от СПИДа десятками тысяч.

Причем, никак меня не отпускает мысль о том, что очень многие из людей, которых мы видим по телевизору уже сейчас инфицированы. Я сейчас не про певцов и артистов говорю. А про тех же политиков – депутатов, мэров, сенаторов, министров. Они же все в группе риска – все эти сауны, секретарши, вся эта удаль маскулинная.

И вот они начнут умирать. Нам будут говорить, что они умирают от сердечных приступов, от пневмонии, от инсультов. Будут скрывать их диагнозы. А они будут умирать.

Сколько человек умрет до тех пор, пока проблема начнет как-то – хоть как-то решаться…

А самое обидное, что все эта муки, эти бессонные ночи, эти уничтоженные, сто раз переписанные черновики, эти постоянные изматывающие сомнения в своих силах – они никак НЕ УЧИТЫВАЮТСЯ. Тебе могут за это дать в конце концов отличную страницу. А могут и не дать.

Хороший коучинговый вопрос

«Какое самое плохое решение ты принял в жизни и чему тебя научила эта ошибка?»

Сел вспоминать. Были у меня плохие решения. Были ошибочные. Но странным образом эти ошибки по итогу приносили шли мне на пользу. Я думаю, главный урок в том, что само по себе решение не так важно. Важно принять это решение и идти дальше. Важны не конкретные решения, а вектор движения. Тогда решения перестают быть правильными или неправильными. Какая разница, куда ты свернул на развилке, если все дороги ведут туда, куда тебе надо?

Отправьте меня в декабрь 1836-го года с бутылкой хорошего коньяка, дайте мне два часа наедине с Пушкиным – и дуэли в 1837-м не будет. Починю ваше все за одну коучинговую сессию.

Среди писателей тоже есть «жаворонки» и «совы». «Жаворонки» приходят в мир готовыми писателями. 14 лет – а они уже пишут «как большие». Реймон Редиге, Рембо, Лермонтов.

Они сразу же на пике, быстро выплескивают из себя все, что принесли и дальше либо умолкают, либо умирают, либо начинают повторяться вплоть до самопародии.

А есть авторы – «совы». Такие разминаются долго. Им тридцатник, а они знай себе этюдики, отрывочки, рассказки. Как Кортасар, который первый достойный рассказ написал в 32 (или в 34 он написал «Захваченный дом»? ). Или Бернард Шоу, который первую пьесу написал тоже хорошо за тридцать (правда, накропав к этому времени пять ничем не примечательных романов).

Такие авторы чем дальше, тем пишут все лучше и лучше. И живут долго.

В кино тоже есть такие «совы» – Клинт Иствуд и Вуди Аллен.

А вы сова или жаворонок? Вы рано начали или поздно?

В теории игр есть такая штука – «дилемма заключенного», когда есть два подозреваемых, их держат в разных камерах и они могут ни в чем не признаваться, признаться в легком преступлении или обвинить второго подозреваемого в тяжелом преступлении и получить снисхождение.

Смысл в том, что, если рассуждать объективно, для каждого заключенного выгодно ни в чем не признаваться и никого не обвинять. А рассуждая рационально, каждый заключенный обвиняет другого и получает по полной.

И каждый раз, когда очередной лектор рассказывает об этой штуке, он всегда оговаривается: мы решаем абстрактную задачу и не нужно учитывать возможные нюансы – например, действительно ли подозреваемые совершили преступление и есть ли у них кодекс чести, который запрещает сотрудничество со следствием.

А я каждый раз думаю – неужели же эти условия совсем не важны? Нет? Ну вот представьте задачу: вы эсэсовец и у вас есть столько-то обреченных на смерть заключенных, а пропускная способность вашего крематория такая-то. Будете вы решать такую задачу, хотя бы теоретически?

Вот у меня ощущение, что решение всех этих дилемм заключенного и выход из всех этих гоббсовских ловушек находится где-то не там, где мы ищем. Надо что-то поменять в условии задачи. Но что? Но как? Знать бы.

Как вы, может быть, знаете, я бегаю. Каждый день по 17 километров, в парке. Так вот, в нашем парке есть две большие проблемы. Первая проблема – это велосипедисты. Раньше они вообще в наш парк не заезжали. Но пару лет назад на асфальтовой дорожке сделали разметку, выделив велодорожку и везде нарисовали велосипеды – мол, вперед, катайтесь на здоровье. Ну и они хлынули.

И все бы хорошо, но проблема в том, что примерно половина велосипедистов соблюдает разметку, а другая половина эту разметку не соблюдает. Причем те, что соблюдают, за свою велодорожку борются не на жизнь, а на смерть. А ты, что не соблюдают – просто вылетают на полной скорости из-за поворота, рискуя сбить пешеходов. Я на это дело посмотрел и проложил себе новый маршрут – в обход всех велодорожек.

А зимой в наш общий дом приходит другая беда – лыжники. Ну, то есть, у них по идее тоже есть своя лыжня. Но часть этой лыжни проходит слева и справа от нашей беговой тропинки. И, конечно, примерно половина лыжников не хочет ехать по своей лыжне, а едет по нашей тропинке.

Причем, когда они видят, что навстречу бежит человек, им и в голову не приходит сойти с тропинки на свою лыжню. Нет, вы представьте – вам навстречу бежит здоровенный бородатый мужик, а вы себе в ус не дуете, продолжаете ехать ему навстречу. Честно говоря, я пару раз рявкнул этим лыжникам «Вернитесь на лыжню, пожалуйста!» – и к их чести, после этого они немедленно возвращались на лыжню. Все-таки доброе слово… ну, вы понимаете.

Но я сейчас не об этом.

Вся эта предыстория – ради того, чтобы объяснить вам, почему я вообще во время пробежки замечаю, что вокруг меня есть еще какие-то лыжники и велосипедисты. Приходится замечать.

Так вот, на днях. Бегу я через парк. И тут меня обходит лыжник. Я отмечаю про себя этот факт и бегу дальше. И тут меня обходит велосипедист.

Мне показалось это забавным. Я подумал, что это своеобразная метафора, которая может проиллюстрировать различные жизненные стратегии.

Вот бегун. И зимой и летом. И в дождь и в снег он в одной и той же спортивной форме с одной и той же скоростью бежит по одному и тому же маршруту.

А вот лыжник так не поступает. Он смотрит на календарь и говорит: «О! Наступила зима! Я должен передвигаться с использованием технических средств, подходящих данному сезону!» И надевает лыжи. Как вы сказали бы – одевает.

Соответственно, передвигается по снегу в среднем быстрее, чем бегун.

А вот велосипедист. Он использует приспособление, которое преобразует его мышечную силу в максимально эффективное движение. Минимум усилий – максимальная скорость.

Бегу себе дальше.

Снег. Деревья. Воздух. Птички. Красота.

И тут дорога пошла в гору. Я не очень обратил на это внимание – ну, подумаешь, в гору, с горы. Собственно, гору я заметил только потому, что увидел лыжника, который лесенкой, микроскопическими шагами, поднимался наверх. Я обошел его, не сбавляя скорости.

Еще через несколько сотен метров тропинка сузилась и начался участок, довольно сильно припорошенный снегом. И я увидел велосипедиста, который брел, посекундно проваливаясь по колено в снег. Велосипед он нес на себе.

Я пробежал мимо, не сбавляя скорости.

Конечно, если бы наше состязание проходило бы на ровной поверхности или асфальтовой дорожке – у меня не было бы шансов против лыжника и велосипедиста.

Но в жизни не так много ровных поверхностей и асфальтовых дорожек. Обычно нам в нашей жизненной гонке приходится иметь дело именно с пересеченной местностью.

Стратегия бегуна, который день за днем, километр за километром, может бежать, не сбавляя скорости, дает ему преимущество и перед лыжниками и перед велосипедистами.

Бегайте на здоровье!

ЗЫ. Надеюсь, понятно, что это история не про бег в парке?

Почти дочитал грандиозный трехтомник Юрия Слезкина «Дом правительства». Дочитаю – напишу подробнее. А пока только одна мысль. Он ее несколько раз повторяет. Он пишет, что советская элита в довоенные годы НЕ ЧИТАЛА советскую литературу. Причем даже те, кто занимался производством этой самой советской литературы, предпочитали классику. Интересно, насколько это правда? Никогда не обращал на это внимание, когда читал мемуары, но мне казалось, что творческие люди все-таки за работой коллег следили. Или нет? Есть ли еще какие-то свидетельства? Так читали или нет советские люди советскую литературу?

Вспоминал сегодня, как в общаге мучился оттого, что две кассеты с «Дорз» и «Мегадет» заслушаны до дыр и ТАК ХОЧЕТСЯ НОВОЙ МУЗЫКИ. До боли, просто до крика хочется новой музыки. Помню, пришел к соседу и говорю – дай что-нибудь новенького послушать. Он руками разводит – Саня, нету ничего. И тут его жена смотрит на меня так жалостливо и говорит: «Хочешь, я тебе своего Агутина дам?»

И так мне от этого лихо стало…

А сегодня сидишь, и любая музыка на расстоянии вытянутой руки. И берешь и ставишь в плеере… «Мегадет» 92-го года.

И еще книг. Все время хотелось новых книг. Но денег не было. А теперь деньги на книги есть. Но ставить их некуда. И читать некогда.

Дудочка и кувшинчик.

По умолчанию в кино всегда лето. Если зима – то это должно быть как-то оправдано сюжетом (например, новый год близится). Я не знаю, почему это так, но это так.

Слишком хороший синопсис – враг хорошего сценария.

Наташу я всегда считал одним из самых страшных героев в литературе. А вдруг сейчас понял, что она – любила Прозоровых, и возможно даже боготворила их и совершенно точно больше всего в жизни хотела стать их частью, четвертой сестрой. А они ее не приняли, высмеяли ее зеленый поясок. Тоже мне несчастье, поясок, могли бы и смолчать. И все что происходило дальше – она просто доказывала им, что она такая, какой они ее видят. Но они этого даже не заметили.

Сучки вы, сестры.

Бессердечные.

Идите к черту.

Не жалко вас совершенно.

Барона жалко, а вас нет.

Где-то на Чаринг-кросс рядом с книжным, где я облизывался на прижизненное собрание сочинений Джейн Остин, АК затащила меня в конфетный магазин. Входят две старушки, набирают в обе руки конфетки-шоколадки.

– Юные леди, вот вам корзинка, – говорит продавец примерно моих лет, – а когда она переполнится, я дам вам еще одну.

Вот это вот «юные леди»… да, Лондон.

Любовь моя с первого взгляда.

Сегодня приснилось, что Арсений Гончуков снимает кино про зомби и решает сам стать зомби для того, чтобы прочувствовать процесс до конца.

Сначала все вроде бы норм – ну, собирает режиссер стажеров в ангаре на окраине Москвы и больше никто их не видит. Ну, рычит чуть громче и чуть злее обычного. Ну, покусывает окружающих немного.

Главное – что на выходе получается отличный материал – энергичный, динамичный и невероятно достоверный. Продюсеры потирают руки – будет касса.

Так что в целом все в пределах нормы и никто не замечает, что с режиссером происходит что-то странное.

Кроме меня.

А я решаю никому ничего не говорить и написать книгу об этом превращении.