ОЛЬГА. А какую-то часть себя навсегда оставил здесь, в моей руке. И пока я жива, жив и он. Бобров, Бобров, Бобров – как заклинание я повторяю и даю ему жизнь снова и снова. Ты живешь, Бобров, пока я живу.
ЕЛЕНА. Ты даешь жизнь, и ты ее отнимаешь. Ты мать мира.
ОЛЬГА. Что за глупости?
ЕЛЕНА. Скажи мне, Оля, где граница между мертвым Бобровым и тобой? Где граница между тобой и твоим будущим сыном? Где граница между тобой и твоим мужем? Где граница между твоим мужем и мной? Это так зыбко, так прозрачно. Водитель автобуса отморозил руки, а больно мне, а плачу я, как будто это я больше никогда не буду играть на гитаре. Ты беременна, а ребенок на самом деле мой.
ОЛЬГА. Я знаю.
ЕЛЕНА. Назови моего сына… назови его Андреем.
7
Соболева стоит с телефонной трубкой в руке.
СОБОЛЕВА. Я убежала из дома в четырнадцать лет. Поссорилась с матерью из-за какой-то ерунды. На танцы она меня не отпускала, что ли. Даже вспомнить теперь не могу. Убежала недалеко, в соседнюю деревню, Житьево. Устроилась киномехаником в клуб, дали комнату в общежитии. Меня там все устраивало. Крыша над головой есть, работа есть, деньги есть. Первый детский сеанс в клубе в два часа. Стоимость сеанса – пять копеек.
Полуторачасовой фильм – это три километра плёнки, несколько десятков килограммов. Пленку резали на части минут по десять и наматывали на такие круглые бобышки. А когда ее привозили в кинотеатр, ее нужно было вручную перемотать на бобины и склеить пленку так, чтобы получались куски уже минут по тридцать. Два кинопроектора заряжались и запускались по очереди. Чтобы механик знал, когда пора менять проектор, в правом верхнем углу экрана появлялись точки. Первая точка означала «включай мотор», вторая – «открывай заслонку».
Иногда пленка обрывалась. В зале включался свет, оборванный конец ленты наматывался на катушку и фильм продолжался.
Потом при перемотке оборванные концы пленки нужно было обрезать ровно и склеить. Обрезки пленки полагалось утилизировать, но у меня их всегда выпрашивали мальчишки. До сих пор помню, как они разглядывали эти маленькие кадрики, направив их на солнце. Они называли это «маленькое кино».
Местные жители меня уважали, несмотря на мою молодость. Никогда не было ни приставаний, ни пошлых шуточек. Мужики местные здоровались только на вы: «Здравствуйте, Аглая Аркадьевна». Даром что Аглае Аркадьевне четырнадцать лет.
Один только раз во время обрыва пленки в зале кто-то засвистел – и тут же свист оборвался. После сеанса свистун пришел извиняться, прикрывая подбитый глаз.
Кстати, кино я никогда особо не любила. Меня всегда раздражало то, как сильно отличается киношный мир от окружающей меня действительности. И мне все время хотелось эту действительность чутка подправить.
Председатель колхоза был неглупый мужик, Прохорушкин Игорь Дмитриевич, он меня заставил пойти в вечернюю школу. Что-то он такое во мне почувствовал, какой-то потенциал. А после получения аттестата погнал дальше учиться – сначала в Культпросветучилище в Кириллов, а потом в институт, в Волоковец.
Я всегда серьезная девица была. Люди мне доверяли. С первого курса – староста. Со второго – в правлении комсомольской организации. С четвертого – председатель правления.
Дальше были варианты – остаться в институте, поступать в аспирантуру и расти по научной линии, или двигаться горизонтально.
Институтское бабье царство мне никогда не нравилось, хотя мне все там было понятно – что делать, как себя с кем вести, с кем и о чем можно говорить, а о чем нельзя. Понятно – а значит, предсказуемо и неинтересно.
В горкоме мне быстро объяснили: если наука меня не устраивает, значит мое место на производстве. И чем севернее производство, тем быстрее я буду расти.
О карьере я не думала, но мне хотелось большого и интересного дела. Хотелось расти самой вместе с этим большим делом.
Так я оказалась в Норильске. Через полтора года меня перебросили на Ямал. Потом на два года выдернули в Москву на учебу, а дальше – сюда, в наш город без названия.
Между делом вышла замуж, родила дочь. Дом, семья – все как в тумане. А в фокусе внимания – дело, люди, дома, предприятия, логистика, проценты, показатели, фонды, тонны, рубли, километры.
Двадцать лет шаг за шагом, совещание за совещанием, решение за решением. И каждое следующее сложнее предыдущего.
И все эти годы, вся моя жизнь, вся моя работа, вся учеба, все бессонные ночи, все это было только для одного сегодняшнего дня. Для одной этой минуты. Для одного этого решения.
Соболева подносит трубку к уху.
СОБОЛЕВА. Олег Игоревич, отключай. Да, подтверждаю. Отключай город.
Соболева кладет трубку. Молчание.
8
ВОЕННЫЙ 1. Значит, докладываю. Мы на вездеходе работали на кольце. Собирали людей, которые сидели в машинах на дороге. Много было обмороженных, в том числе были и дети. Слева и справа дома, окна светятся, фонари местами, можно было ориентироваться. И тут – раз, все вокруг гаснет в одно мгновение. И дома и фонари. Видимость ноль. Полная тьма. В какую сторону ехать – непонятно. Может быть, мы в метре от стены дома и сейчас в нее врежемся. А может быть – чешем прямиком в тундру. Заглушили двигатель. Ждем. Прислушиваемся. Может, хоть мотор чей-то услышим. Нет, только вой ветра.
Не знаю, сколько времени так прошло. Десять минут, час, два. Потеряли ориентацию во времени. Начали потихоньку замерзать.
И тут я вижу – из темноты в свет наших фар вышла молодая женщина и поманила меня рукой. Вот так вот за собой позвала. Я открыл люк и стал ее звать, чтобы она села в вездеход. Она так покачала головой и снова поманила меня рукой. Потом повернулась и стала уходить. Я вернулся за руль, запустил двигатель, и мы поехали за ней. Примерно через сто пятьдесят метров мы наткнулись на машину скорой помощи. Внутри была молодая женщина, чуть живая.
ВОЕННЫЙ 2. Врачиха?
ВОЕННЫЙ 1. Нет, учительница из начальной школы.
ВОЕННЫЙ 2. Что-то я не понял. Это она вас привела к машине?
ВОЕННЫЙ 1. Нет, это была другая. Другая женщина.
ВОЕННЫЙ 2. Ты уверен?
ВОЕННЫЙ 1. Их было две.
ВОЕННЫЙ 2. А куда делась та, первая, которая вас привела к «скорой»?
ВОЕННЫЙ 1. Мы ее потеряли.
ВОЕННЫЙ 2. В смысле потеряли?
ВОЕННЫЙ 1. Там же пурга, нулевая видимость. Шаг в сторону – и все.
ВОЕННЫЙ 2. Твою мать. А почему вы ее не искали?
ВОЕННЫЙ 1. Толку-то. Нулевая видимость, я же говорю.
ВОЕННЫЙ 2. Кто еще ее видел, кроме тебя?
ВОЕННЫЙ 1. Никто. Только я.
ВОЕННЫЙ 2. Вот что. Ты про это больше никому не рассказывай. Понял?
ВОЕННЫЙ 1. Да понял, как не понять.
ВОЕННЫЙ 2. Забудь и больше никогда не вспоминай, понял?
ВОЕННЫЙ 1. Да понял я.
ВОЕННЫЙ 2. Если будут спрашивать, скажи – померещилось тебе. Показалось. Игра теней.
ВОЕННЫЙ 1. Я понял.
ВОЕННЫЙ 2. Не было ничего. Спасли училку – и слава богу.
ВОЕННЫЙ 1. Говорят, тридцать человек погибло.
ВОЕННЫЙ 2. Больше.
9
МИХАИЛ. К утру бригада Николая Ивановича Кузнецова нашла повреждение на линии. Пока было непонятно – последнее, или есть еще? В шахте «Советская» вода уже дошла до основания двигателей, откачивающих шахтные воды. Еще несколько секунд и все. Накрыло бы двигатели – и конец. И шахте и городу. Подключили линию, запустили двигатели, дали питание на город. Когда подавали воду в водовод, там уже было полно шуги. За следующие сутки эту воду, закачанную в котлы, удалось разогреть всего лишь до тридцати двух градусов.