Изгнание Александроса

Беременная тётя Така решила покататься на Хлое, не обратив внимания, что у той была течка. Дафнис с разбегу пытался взгромоздиться на кобылу, чтобы спариться с ней. Тетя Така не удержалась, упала, после чего с ней случился выкидыш, после которого она не смогла иметь детей. Сюэкль вовремя не среагировал. Дядя Лёня прорыдал несколько суток. Затем всю ночь точил нож на старом оселке. Утром зашел в конюшню, и перерезал горло сначала Хлое, а затем Дафнису.

Об этом мы знали, но молчали. Никому не говорили. Мы боялись думать, что будет с дядей Леонидасом, если об этом случае узна…

(из блокнота аккуратно вырезано несколько страниц)

Я вырезал страницы, так как счел это записи чересчур личными, касающимися только меня и моего любимого человека. Скажу только, что предложил Юзи быть моей Первой По Жизни, и признался о потере девственности с Ламой. Когда Юзи кричала так, что от неё шарахались кони, я впервые за долгие годы вспомнил о Нём, и сильно, всем сердцем, попросил Его.

В общем, Юзи приняла моё предложение.

Самое удивительным в нем была не странная черно-белая одежда с допотопных картинок, штаны, похожие на трубы, жилет без рукавов, надетый на белую рубаху, и неудобная обувь. Ни странная круглая шапочка, которая, чтобы не упасть, крепилась к волосам специальной заколкой. Приятель моего брата, из семьи колонизаторов с Марса, носил на голове обруч с вделанным в него куском породы родной планеты. Меня даже не удивили полуметровые волосы на висках, завитые забавными колечками-пружинками. К маме прилетала из подводной части Санкт-Петербурга подруга детства с четырехметровой косой, которую она распускала во время своих редких подводных исторических экскурсий в Финском заливе. Волосы словно водоросли плыли за ней. Гости отвлекались, переспрашивали. И мамина подруга детства с радостью рассказывала им снова об великом городе.

Меня поразило в Элияги то, что когда он вошел в класс гармоничного рисования, увидел пластиковые панно для рисунков и краски, то категорично сказал, что рисовать людей и живых существ не будет, потому-то Он, (перед «Он» мальчик сделал паузу), запретил какие-либо изображения. «Ни птицы в небе, ни человека на земле, ни рыбы в море». Элияги рисовал разные геометрические предметы, ромбы, треугольники, неправильные овалы, кубы с закругленными углами, и множеством линий между ними, причем расставлял их так гармонично по отношению друг к другу, что от его рисунков невозможно было оторвать глаз. Учителя даже спрятали несколько его рисунков. Как сейчас понимаю, чтобы не внушить остальным чувство неполноценности перед Элияги.

– Эх, было бы у меня побольше этих семи цветов, я бы и не такое нарисовал бы! -разочарованно сказал он мне и другим ребятам нашей возрастной группы.

– А где ты найдешь другие цвета? – изумились мы.

– У Него, – Элияги вновь сделал торжественную паузы перед «него», и посмотрел наверх, – много цветов. Таких, каких мы даже и не можем себе представить.

– У кого?

– У Того, чье имя не называется, но который есть всё! – сказал Элияги таким тоном, что мы и не стали уточнять.

Мы закрывали глаза, пытались представить себя цвета, которых мы не видели и не можем себе представить, и пытались их представить.

– Не получится, – подумав, сказал Элияги, – но ангелов увидеть можно!

– Кого?

– Ангелов. Не знаю, как вам объяснить. Зажмурьте глаза сильно-сильно, и увидите движущееся точки. Не сразу, но увидите. Это и есть ангелы.

Мы зажмуривали крепко-крепко глаза, видели это броуновское движение точек-неведомых нам ангелов, и радовались, так же не спрашивая, кто они такие и кем являются.

– Вот они, вижу, – с зажмуренными глазами произнес наш новый товарищ, – Михаэль… и Гавриэль… и Рафаэль появился! А вот и Уриэль!

Как это интересно! И мы хотели знать по именам этих ангелов, и Элияги сказал, что, если захотим, сами начнем их различать.

В музыкальном классе Элияги был лучше всех. Своими изящными пальцами он грациозно делал пасы над термовоксом, и пел неизвестные нам песни.

– Льется из сердца моего слово прекрасное; зачитаю царю произведение свое; язык мой словно стилус скорописца! -выводил Элияги дрожащим голосов, закинув голову. – Ты самый прекрасный среди сынов человеческих; прекрасно отлиты губы твои, потому что Он даровал тебе вечное благословение!

Учителя наши перешептывались. Но ничего Элияги не говорили. Только хвалили. Точнее, пытались хвалить не более остальных, чтобы другие не почувствовали себя ущемленными.

А вот в классе гармонического стихосложения мы с Элияги были на равных. Наконец-то у меня появился товарищ в стихотворным деле, который пишет стихи, а не рифмованную бессмысленную прозу. Стихи наши были разные. Мои были легкие, полувоздушные. У Элияги твердые, прямоугольные, словно отесанные лазером камни. Мы почувствовали, что, не смотря на это, язык наш одинаков, и это сближало нас. За что нам делали замечания, что другие дети чувствуют себя рядом с нами чужими, и их это огорчает.

В его стихах присутствовал Он.

Элияги жил не на Пелопонессе, а в подводном городе Ашкелоне, в доме на морском дне, в семье так называемых «не от мира сего», верующих в Бога людей. Более того, он посещал и Дом Для Ребенка для «неотмирасегодняшних», к нам он прилетал время от времени, очевидно, для адаптации в нормальном человеческом обществе. Сначала рассказы о Нем, и упоминание о Нем вызывало у наших преподавателей улыбку, но однажды, когда мы отправились в ознакомительный полет вокруг Урана, один из наших педагогов, глядя в иллюминатор, сказал Элияги, что Того, «который на небе», про которого так много говорил Элияги, почему-то не видно.

– Однажды, давным-давно, еще до Потопа, – задумчиво сказал Элияги, – над одним святым человеком так-же подшутили астронавты. Они сказали ему: «Вот, мы так часто летали в космосе, а Бога почему-то ни разу не видели!». На это святой человек, врач по профессии, им ответил: «Я часто провожу операции на мозге, и никогда не видел там разума. Ума, впрочем, тоже никогда не видел».

Да… было время, когда люди сами делали операции другим страшными острыми предметами. У нас рядом с домом есть развалины Асклепиона, бывшего центра почитания одного из родоначальников этих кровавых дел, которыми не боялись заниматься допотопные люди.

Через некоторое время за Элияги, которого привозил и забирал геликоптер на автомате, прилетели родители, очень веселые люди в таких-же черно-белых одеждах, как и их сын. У отца были такие-же длинные завитые волосы на висках, большая борода, и головной убор, похожий на Сатурн с кольцами и с обрезанным низом. Педагоги долго говорили с ними, после чего эти люди рассказывали нам историю их народа, людей Израиля, с допотопных времен. В некоторых жестоких местах они замолкали, и неуклюже заменяли повествование какими-то малозначительными мелочами. Родители Элияги, как я понял, тоже были в некотором роде Хранителями Израильскими, как и мои папа с мамой Хранителями Греческими.

После этого Элияги долго не говорил про Него, и на наши расспросы о Нем отвечал, что о Нем нельзя много говорить, и тем более говорить просто так, ради интереса. Когда мы перестали спрашивать и даже успели подзабыть про Него, в конце месяца Рима, на свой день рождения, он сказал нескольким своим приятелям, в том числе и мне, что его назвали в честь Него.

– В честь кого? – не сразу поняли мы.

– В честь Его! – Элиягу показал на небо.– У которого нет имени, и которого нельзя никак назвать.

– Как же это умудрились назвать в честь кого-то, кого нельзя никак назвать? – изумились мы.

На это Элияги обругал нас и назвал безмозглыми ослами. И если мне доставалось время от времени от родителей за шалости, за лягушек в молоке, или там за куриц со связанными лапами, то почти всех остальных ругали первый раз в жизни, и они не знали, как себя вести. А Люми уткнулся мне в плечо и заплакал. Мы его долго приводили в себя после этого. Элияги стал нам, нескольким ребятам, в тайне от педагогов, рассказывать про Него. Это была таже история, что рассказывали его родители, только с Ним, и, что удивительно, с Ним в истории все вставало на свои места, и уже не было простой допотопной истории про народность, которую пытались донести до нас родители Элияги.

Когда Элияги узнал, что у меня есть фамилия, он очень обрадовался.

– У меня тоже фамилия, – торжественно сказал он, – Левит! Мы из рода Аарона!

Дальше он стал рассказывать мне про человека, у которого палка из дерева то зацветала, как кустарник, то превращалась в змею. Потом перешел к дальнему предку, отстраивающего непонятный тогда для меня Третий Храм, про отца, который в этом Третьем Храме возносит Ему просьбы и так называемые «молитвы». Элияги утверждал, что если у Него попросить чего-то, и попросить искренне, от всего сердца, то Он исполнит твою просьбу.

– Вот попроси у Него что-нибудь! – говорит мне Элияги.

– Что попросить?

– Ну, не знаю… Еды попроси.

– Зачем мне попросить еды, если я прекрасно знаю, что меня обязательно накормят?

– Не знаю, Адамиди! – Элияги хмурит брови.– Думай, пожалуйста! И думай головой, а не задницей, как говорит мой дед. Как ты с такой фамилией так плохо думаешь?

Я совершенно не обижался.

– А давай я попрошу у Него полёт на несколько дней за приделы нашей системы?

– Правильно, попроси! -обрадовался Элияги, а затем посерьезнел.– А он не намечается?

– Нет! Конечно, нет!

– Тогда проси!

В тот же день я долго просил у Него полет за приделы нашей Солнечной Системы.

Полета за приделы нашей системы не было. Зато мы навестили брата Димитроса на Европе, в его научном городе под толстыми многокилометровыми слоями льда и воды. Пару лет назад он вернулся с далёкой планеты, и стал снова заниматься научной работой на спутнике Юпитера. Но домой всё равно почти не прилетал.

Гуляя по длинным и широким прозрачным коридорам-улицам подводного городка, в котором жил и работал мой брат, отдыхая на чудесных лугах с вкусно пахнущей травой под имитацией неба, которого почти невозможно было отличить от настоящего, или в ночном лесу под соснами в городском парке, плавая на батискафе под водой, которым лихо управлял мой брат, я подумал, а есть ли Он здесь, на Европе, или Он только на Земле?

– Он везде! – даже как-то обиженно сказал мне Элияги по прилёту.– Везде-везде-везде! И в самых недрах и в самых недоступных точках Космоса.– Видишь, ты попросил, и Он выполнил твою просьбу, хоть и не до конца.

– А что надо делать, чтобы Он все исполнил полностью?

– Верить в Него, -сказал Элияги после паузы, – вот верил бы, что Он не только на Земле, и за приделы нашей системы вылетел бы.

Мы сидели во главе стола в праздничных туниках и в венках из полевых цветов. Запястья наших рук и лодыжки ног украшали браслеты. На шеях висели ожерелья из ракушек. Мой папа по традиции спросил у Юзи, желает ли она быть моей Первой По Жизни. Юзи ответила утвердительно. Затем тётя Така спросила меня, желаю ли я быть Первым По Жизни её дочери. Мне захотелось пошутить, сделать долгую паузу, будто я сомневаюсь, но, поймав взгляд Юзи, тут же сказал, что согласен. Все стали хлопать в ладоши и кричать: «Больно! Больно!» Мы с Юзи стали долго-долго целоваться. Чтобы у Первых По Жизни всё было удачно, надо целоваться до тех пор, пока не заболят губы. Я целовался по серьезному второй раз в жизни. Юзи первый. Начала неумело и робко. Но через пару минут так разошлась, что губы у меня действительно заболели! Нас стали поздравлять и забрасывать зернами пшеницы. Затем отец стали играть на бузуки, а дядя Леонидас запел, точнее, закричал песню про двух альбатросов, которые летали над морем, и никогда не ели рыбу по отдельности, а всегда разрывали рыбину напополам. Выпили неразбавленного вина. Съели суп из чечевицы, налитый внутрь ржаного хлеба с вытащенным изнутри мякишем. Мама принесла поднос с жареными креветками, и выдавила на них несколько лимонов. Затем смешали вино с водой, и поднимали тосты за любовь к ближнему своему, за любовь родителей, за любовь к человечеству, за любовь Первых по Жизни друг к другу. За любовь природы, которая любит каждого человека больше всех остальных. За любовь, за любовь, за любовь! А между тостами вкуснейшая брынза, лепешки, мезедес, гребешки, маслины с оливками, томаты, и конечно, разная жареной рыбы и гады морские. Стол, при виде которого большинству людей стало бы плохо. В сумерках развели большой костер, пили еще вино, водили хоровод, много танцевали и пели под бузуки. Совершенно разошелся Вини, я не видел его давно таким легким и радостным. Дядя же, наоборот, был почему-то грустен и печален. Я утешил его, сказав, что буду навещать с Юзи не реже, чем навещал раньше. Дядя пытался улыбаться в ответ, но это выглядело неестественно.

Затем сидели возле костра, и взрослые вспоминали своих Первых по Жизни. Мама рассказывала про математика из Африки, который после расставания долгое время писал ей по сюэклю с галактики Киля, папа про миниатюрную девушку, генного инженера из Белграда, которая не хотела учить греческий. Дядя Леонидас с юмором рассказал, как его поочередно за несколько лет бросили Первая по Жизни, Вторая по Жизни и Третья по Жизни. А после того он встретил тётю Таку, которая стала ему Последней по Жизни. При этом он был у неё Первым. Такая вот полулебединая пара. Тех, кто вместе всю жизнь, называют «лебедиными». Я стал говорить, что очень хочу, чтобы и мы с Юзи после всего стали «лебедиными» Мужчиной и Женщиной, и завели детей. Все стали смеяться и говорить, что «вначале все так говорят», и «это с годами пройдёт». Вини рассказал удивительную историю про свою Первую по Жизни, которая ушла к другому, после чего он не мог быть с женщинами. Дядя мрачно слушал эту историю, а когда дошла очередь до него, то махнул рукой, и попросил его не доставать подобными просьбами. Была уже ночь, когда все стали разлетаться. Впереди нас с Юзи ждала первая ночь вместе. Мама сделала Юзи специальный укол в плечо, после которого все стали радостного кричать. «Теперь они смогут заниматься ЭТИМ сколько угодно!» – услышал я, как дядя негромко сказал тёте Таке. А перед тем, как улететь, он сильно-сильно обнял меня и грозно прошептал на ухо: «Будь мужчиной, Александрос! Возьми мою дочь так, чтоб я в Спарте услышал её крики!» Мне было крайне неловко, но я сказал, что именно так оно и будет.

Но так не было. Это случилось позже. А в ту ночь я ставил Юзи Баха, Моцарта, Чайковского и другую музыку, в которую я влюбился на Геродота Аттика. В том числе и Бетховена.

Так началась наша с Юзи совместная жизнь.

Я пришел в себя после многомесячного полета. Некоторое время я непонимающе глядел в мутную полупрозрачную дверь барокамеры, которая через некоторое время почти бесшумно медленно открылась. Я приподнялся. Тело, хоть и подпитывалось витаминами и время от времени массажировалось, было не своим. Я почесал запястье и вздрогнул. Что такое? Сюэкля нет! Где он? Где сюэкль? Ах, да, вспомнил. Как непривычно без сюэкля. Я когда-нибудь снимал его? Снимал. Давно. В детстве. В Доме Для Ребенка. Встал. Поднял ногу, перекинул её через бортик барокамеры. Мелодичный голос поприветствовал меня, и сказал, что скоро полет окончится, и пригласил подкрепить свои силы. Открылась дверь в другое помещение. Я вошел в овальную комнату со столом по центру, на котором уже стояли, очевидно, принесенные заранее роботом, несколько бутылочек с разноцветными питательными жидкостями разной плотности и вязкости. Организм долгое время не принимал пищу, поэтому восстанавливать организм нужно было аккуратно. Я поискал глазами иллюминатор, но его не было. Я медленно, маленькими глотками, опорожнил содержимое всех трех бутылочек. Голова закружилась, и захотелось лечь. Будто услышав меня, в стене открылась ниша, в которой было удобное спальное место. Провалился и заснул я почти мгновенно. Но это уже был сон, а не анабиоз.

Так продолжалось примерно неделю. Я вставал, выпивал бутылочки, дожидавшиеся меня на столе, и снова проваливался в сон. Примерно на девятый день мне первый раз дали твердую пищу. Витаминизированную лепешку со вкусом клубники. Еще через несколько дней я заметил, что стал спать меньше. Что много лежал и просто смотрел в потолок. Затем был день, когда я принял контрастный душ и посидел в бассейне с горячей водой. Потом еще через несколько дней-впервые увидел робота, который спустился из открывшегося в потолке люка, поменял бутылочки, положил новые лепешки, забрав недоеденные, полетал по помещению, высматривая вертящимся глазом, все ли в порядке, не надо ли где убрать, затем снова улетел люк в потолке, который тут-же закрылся. Стали приходить воспоминания. Они были без эмоций, но они были. Долгие, медленные, и такие тягучие-тягучие. И этот стук. Стук шаров друг об дружку. Никогда не забуду этот стук.

Два белых. Пять красных. Виновен.

Перед тем, как снова закрыть глаза, вижу Черестикула, лежащего на полу.

Через несколько секунд к остальным шарам медленно выплыл ещё один. Желтого цвета.

Изгнание.

Приговор произведён.

Тут чувства впервые достучались до меня, и я застонал. Мелодичный голос попросил меня успокоиться. Я не смог. Очевидно, пустили усыпляющий и успокаивающий газ, так как я снова провалился в сон.

Судя по всему, регулярно в пищу подмешивали что-то успокаивающее, так как до конца полета чувства не беспокоили меня больше. Я спал, ел, вспоминал, что со мной произошло недавно, давно, и очень давно, затем снова спал, ел, и просыпался. Я заметил, как корабль еле заметно снижает скорость. Через несколько дней, когда мы остановились, приятный голос с какой-то даже радостью сообщил мне, что конечная цель нашего полета почти достигнута. Еще через день, проснувшись, я обнаружил возле ложа, на котором я спал, сложенную свою одежду. Я переоделся. Через несколько часов дверь в отсек, в котором я находился, открылась, и мне предложили выйти за ее пределы. Я прошелся по коридору, и очутился внутри небольшого помещения. Дверь за мной закрылась. Мне предложили сесть в кресло. Я сел. Оно обняло меня, и вжало в себя, полностью подстраиваясь под моё тело. Я почувствовал еле ощутимые вибрации. Очевидно, мы отделились от корабля. Медленно начался спуск. Мне очень хотелось поглядеть в иллюминатор, но иллюминатора не было. С момента моего выхода из анабиоза я не видел ни одного иллюминатора. Через примерно час спуск прекратился, помещение чуть качнулось. Мы приземлились. Медленно отворилась дверь челночка, который меня привез. Маленький трап резво выскочил прям перед моими ногами. Над головой грязным руном медленно проплывали облака, соединяясь на горизонте с серым спокойным океаном. Я обернулся на шорох за спиной: дверь за мной закрылась, а трап убрался вглубь воздушной машины. Из другого отсека выкатились роботы с ящиками, и исчезали в глубине дома. Эмоций и чувств никаких не было. Я пошел вслед за роботами. На первом этаже, в гостиной, в самом центре, возле винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, стояла, словно стол, большая чёрная мелигранитная плита с встроенным примитивным сюэклем. На ней светлыми цифрами мягко светилась дата. «8 Сиднея 881 года после Потопа». Я был в полете намного больше года.

Роботы складывали коробки в гостиной, или сносили их в подвал. Я услышал под ухом знакомый шум, обернулся. Пигва. А я про него и забыл.

Когда я поднялся наверх и безучастно осматривал спальню, увидел за окном большое движение. Космический челночек, поднявшись в воздух и расправив крылья, словно плавники, набрал высоту, полетел над морем, и через небольшое время скрылся за горизонтом, оставив меня на острове одного.

Ну, в смысле, с Пигвой.

Вот он и настал первый день моего изгнания.

8 Сиднея 881 года после Потопа.

Помню, что некоторое время мы, по наущению Элияги, играли наперегонки. Кто быстрее добежит в Закрытом Саду от березы до ёлки. Сначала победил Элияги. Потом я. Бедняга Люми оба раза приходил последним, и очень расстраивался. Педагог ласково спросил у нас, в хорошие ли игры мы играем, если один из наших приятелей выходит из них обиженным? Мы поняли, что игра не особо хороша, и тут Элияги шепотом снова стал говорить о Нём. Он утверждал, что если, например, тебе холодно, то можно просить Его, чтобы Он согрел тебя. Но как сделать, чтобы тебе всё время было холодно? Как только температура рядом с телом повышается или понижается, становится неудобной для организма, то включается программа на сюэкле, и он прогревает или охлаждает воздух для удобной и безопасной для организма температуры. Но как быть, если сюэкли всегда, с самого рождения, на наших запястьях? Элияги научил нас хорошенько, до пены, натереть руки скользкой жидкостью для мытья, и затем, к нашему удивлению, мы быстрым движением сняли сюэкли. На наши восторги Элияги только буркнул: «Да вы даже и не пытались!».

Мы пошли в холодильный отсек, где при низких температурах хранились некоторые продукты для наших каш и компотов, для тех, чьи родители разрешали кормить своих детей натуральными фруктами и овощами, (таких было чуть меньше половины), стали бегать по холодному помещению, приговаривая, чтобы Он сделал так, чтобы нам было не холодно. Через некоторое время, когда я очень долго бегал, я заметил, что мне действительно стало теплее. Но больше всех Он услышал Люми. Тот не бегал, а чуть приплясывал и радостно мычал, размахивая своими пухлыми руками.

То, что мы умудрились снять с себя сюэкли, было сразу замечено и был послан сигнал тревоги педагогам. Правда, спохватились они не сразу. Мы несколько раз мерзли, но благодаря Ему и бегу согревались.

В тот же день прилетели родители Элияги. Чтобы после долгого разговора с педагогами забрать сына, и больше его никогда не привозить в Дом Для Ребенка. Нам сказали, что Элияги хороший мальчик, но не всегда прав, что можно верить в природу, но о существование Его наука точных данных не имеет, и не надо принимать слова Элияги за правду. И еще сказали, что снимать сюэкли-это значить не любить всех остальных и относится к ним наплевательски. Нам всем было очень стыдно за наш поступок. Элияги мы больше не видели. Нам сказали, что его родители улетели в Космос, и забрали Элияги с собой. А через год с небольшим случилась история с геликоптером архитектора, и я перешёл на домашнее обучение.

В детстве я несколько раз вспоминал о Нём. Иногда я просил Его, чтобы мне тоже дали разбавленного вина, чтобы мы вместо лепешки с сыром пожарили мидий, или слетали куда-нибудь в Гости на несколько дней.

Иногда Он исполнял мои просьбы. А иногда нет.

Он был непредсказуем.

Затем он перешел на периферию моего сознания. А потом ещё дальше.

И только при виде кричащей Юзи я вспомнил о Нём.

И я подумал, а связан ли Он с той картиной в церкви, на которой присутствовали три человека. Может, один из них и есть Он?

А мы с Юзи, став Первыми По Жизни, как и планировали, полетели путешествовать.

Первым делом мы решили погулять по другим планетам. «Поехали!» – как говорил самый первый астронавт. Долго гуляли по огромным подземным городам Меркурия. Но города были настолько похожими друг на друга, что через несколько дней мы сбежали на Юпитер на новейшем космическом катере, который медленно вплывал в тяжелое тело газового гиганта. Несколько человек, глядя в мглу за иллюминатором, радовались. «Мы внутри Юпитера! Мы внутри Юпитера!» -с восхищением шептали они. А нам с Юзи было как-то совершенно неинтересно. Один из пилотов рассказал, что несколько лет назад один из катеров, обладающий меньшей мощью, чем тот, на котором мы сейчас, из-за мелкой поломки не справился с силой притяжения планеты, и его со всеми людьми засосало внутрь Юпитера. Все погибли. Пилот грустно попросил особо не распространяться об этом. В нашем Обществе говорить о смерти и несчастных случаях не принято. Потом мы посещали знаменитые бани-сауны внутри Амальтеи. Гостиницы там прекрасные. Но что там делать более суток? Затем залетели на несколько дней на Европу, проведали Димитроса. У него так и не было никогда Первой По Жизни, и Женщины рядом с ним не появилось. Но Димитрос об этом и не думал никогда. «Моя и первая по жизни, и вторая по жизни, и женщина-это наука, наука, и ещё раз наука!» – смеялся мой замечательный старший брат. Но смеялся как-то ненатурально. Искусственно. Мы только потом узнали, что тогда творилось в нём и что он пережил.

С Европы стартовала короткая научная экспедиция на полгода, на планету, где температура на поверхности не поднималась выше минус 237 градусов. Брат предложил устроить нас в экспедицию, но мы с Юзи решили, что это весьма скучно для нас, и извинившись, полетели на Землю, чтобы спокойно и без суеты попутешествовать по родной и любимой планете.

– Хвала Разуму и Природе, – обрадовался отец, когда мы прилетели на Пелопоннес и рассказали ему о наших намереньях, – что вы поняли, дети мои, что Земля наша не менее интереснее Космоса! Кто хочет печеного кальмара?

Мы хотим печёного кальмара. И вина, разбавленного хрустальной водой из родного ручья.

Через несколько дней мы встретили моё восемнадцатилетие.

Дядя Димитрос привёз большую амфору пятидесятилетнего аркадийского вина. Что-то с дядей Димитросом произошло за этот небольшой промежуток времени. Вид имел он потерянный. Ходил, смотря вниз, а когда встречался со мной глазами, то, как будто вздрагивал, улыбался какой-то кривой и жалобной улыбкой, и переводил взгляд в сторону. Я хочу спросить, что произошло, но тут мать сзади завязывает мне глаза цветастым платком. Юзи стала нащупывать моё плечо, а затем сжала мою ладонь в своей. Очевидно, что ей тоже завязали глаза. Нас куда-то повели и запели.

Аврора с розовыми ланитами вожжи

Гелиосу передаёт, что в золотых лучах!

Возьми, Гелиос, вожжи! Держи их крепко!

От блестящих подков лошадиных слезятся глаза!

Солнце встаёт! Солнце встаёт! Солнце встаёт!

Свет-это радость! Свет-это жизнь! Ликуй, Эллада!

Гелиос скачет над тобой!

– Откройте свои очи, дети мои! – торжественно произнёс отец после того как мы остановились и мать допела песню. Мы сняли платки с глаза и ахнули.

Внизу под нами, в центральном круге Эпидавра, на орхестре, поблескивая в лучах заходящего солнца, стоял бело-серебристый новенький геликоптер.

– Это тебе, сынок! – громко прошептала возле уха мама.– Точнее, вам!

Нам… Я никогда не думал, что у меня будет когда-то свой собственный геликоптер. Я привык пользоваться «Гестией», отцовским, а точнее, семейным нашим стареньким аппаратом. Или, в случаи чего, геликоптером дяди. Или заказать каршеринг, как все делают. Но чтобы у меня был моя собственная воздушная машина? Мне бы и в голову не пришло просто думать об этом. Я спокойно относился к геликоптерам, но скажу честно, обрадовался, увидев этот аппарат, похожий на шампиньон без ножки.

Оказывается, родители, узнав, что мы собираемся попутешествовать по родной планете, в тайне написали по сюэклю, что их ребёнку исполняется восемнадцать лет, появилась Первая По Жизни, и неплохо бы ему обзавестись собственной машиной. Боялись, что случай с геликоптером архитектора сможет повлиять как-то, но все было хорошо, и геликоптер выдали. Не геликоптер, а маленький летающий круглый дом с девятиметровым радиусом, двухуровневый, высотой почти пять метров, со встроенной системой «батискаф», позволяющий плавать под водой, со спальней, небольшой гостиной-кухонькой, туалетом, душем, мини-сауной и даже маленьким бассейном-ванной. Можно запастись продуктами и хоть месяц живи безвылазно. На гладкой поверхности было изображение в виде рисунка кудрявого человека в профиль с острым носом, довольно похожего на меня, и факсимильная, в точности воспроизводящая оригинал, подпись «А. Пушкин» по-русски.

– Вот поэт, в честь которого назван наш Александрос! – громко радостно сказала мать.

Все полезли осматривать внутренности этого красавца. Мы с Юзи решили начать путешествие уже с завтрашнего утра, так нам не терпелось оседлать «А. Пушкина».

Затем мы пошли к дому продолжать веселье. Дядя перепил вина и уснул. Вини грубо толкал его, пытаясь разбудить. Я, захмелев, пытался спрашивать у Вини, за что тот обижает моего любимого дядю, но Вини что-то буркнул невпопад, и улетел с храпящим дядей в Калавриту.

– А кто такой А. Пушкин? – спросила меня Юзи.

До поздней ночи я рассказывал Юзи сюжет «Золотого петушка» и других сказок, объясняя, что Золотой Петушок – это волшебная птица, а не робот из жёлтого металла. Юзи долго не верила.

Перед сном я раскрутил глобус, и резко остановил его, наугад ткнув указательным пальцем, который попал в залив Лаврентия между Канадой и Ньюфаундлендом.

– Северная Америка это хорошо! -сказала Юзи. – У родственников-чероки поживем.

Ну что-же, залив Лаврентия так залив Лаврентия!

Всё-таки не совсем я был прав насчёт геликоптеров. Неплохая, в общем, вещь.

Полдень следующего дня мы уже встретили, качаясь на волнах залива Лаврентия, над которым я лично много раз пролетал, но ни разу в жизни не был. Почему залив называется Лаврентием? Залезли в сюэкль. Ясно. Раньше, до Потопа, залив носил имя Святого Лаврентия. В честь человека, «близкого и угодного» Богу. Со временем, когда слово Бог стало уходить из обихода и заменяться словами «Разум» и «Природа», слово «святой», как слово ненужное и непонятное, стало потихоньку удаляться из словарного запаса и топонимов. Старым затопленным городам оставили оригинальные названия. Санкт-Петербург, Сан-Франциско, Сан-Паулу, Сан-Диего, все они сохранили свои имена. И лежат под водой, несмотря на возрожденную в них жизнь. А вот те, которых Потоп не тронул, лишились «святости». Все эти Сан-Фердинандо, Сан-Хуаны, Сан-Мигели, Санта-Марии стали со временем просто Фердинандами, Хуанами, Мигелями, Мариями, или полностью сменили названия.

Так и залив Святого Лаврентия, которого Потоп никак не мог затопить, а наоборот, только расширить, стал просто заливом Лаврентия.

Когда-то эти воды, в допотопное время, покрывали льды с декабря по май. Сейчас, не смотря на то, что пролив стал почти на семь градусов севернее, лед держался самое большое недель пять-шесть. На берегах озера когда-то жили индейцы. Но не родственные Юзи чероки. Другие. Там много было разновидностей индейцев, не то, что сейчас, когда одни чероки остались. За семь-восемь веков до Потопа сюда приплыли французы. В водах водилась пикша, морской окунь, камбала, сельдь. С переменой климата разновидность рыб увеличилось, климат изменился в сторону…

Нам стало скучно читать историю и статистику, и мы решили посмотреть, кто такой был Святой Лаврентий. Сюэкль спросил, есть ли нам восемнадцать лет. Хотя прекрасно знает, что есть.