Курьезнее всего здесь сам Гончаров, который, заставивши бабушку разыгрывать сцену лунатизма леди Макбет, сам умиляется перед своей фантазией и доходит до такого пафоса, что сравнивает Татьяну Марковну с разными историческими героинями древних и новых веков:
«Это не бабушка! – с замиранием сердца, глядя на нее, думал Райский. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души – нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать! У него в голове мелькнул ряд женских исторических теней в параллель бабушке: виделась ему в ней – древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени – с улыбкой горделивого презрения, услышавшая пронесшееся в народе глухое пророчество и угрозу: «Снимется венец с народа, не узнавшего посещения», «Придут римляне и возьмут!» Не поверила она, считая незыблемым венец, возложенный рукой Иеговы на голову Израиля. Но когда настал час – «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняла свой венец и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же – как эта бабушка теперь – несла святыню, страдания на лице, будто гордясь и силой удара, постигшего ее, и своей силой нести его… Пришла в голову Райскому другая царица скорби, великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие и могущество скорби по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто распорядительницей судеб вольного города».
Гончаров упустил из виду здесь то, что в судьбе женщин, которыми он любуется, было трагично именно то, что он гонит, преследует и отрицает в женщинах и чего в Татьяне Марковне не было и тени: трагично в них было увлечение интересами общественного свойства, увлечение той или другой великой идеей своего века, для которой они жертвовали не только какими-нибудь узкими, эгоистическими страстишками – но жизнью. И такие великие святые личности, записанные историей, идут у Гончарова в сравнение с Татьяной Марковной Бережковой, весь трагический пафос которой основывался на чувственном задоре внучки и мелочных, пошлых расчетцах заплесневелого уголка!
X
Из всего этого разбора, я полагаю, ясно можно видеть, что и без переделки на современный лад роман заключал бы в себе не малое количество невыдержанности, искусственности, ложного, надутого пафоса и нелепостей разного рода. Теперь мы посмотрим, что сделал Гончаров из своего романа, переделавши один из главных типов в духе современных нравов.
Вместо неизвестного нам героя в романтическом духе с донжуанскими наклонностями, перед нами парадирует в романе представитель молодого поколения, архинигилист Марк Волохов.
Создал Гончаров своего Волохова очень просто и незатейливо. Твердя в своем романе все о правде да о правде, то о новой, то о старой, – Гончаров упустил из виду в то же время одну правду, которая для него, как создателя романа, была всего нужнее: правду художественную. Ему и в голову не пришло, что для создания типа молодого поколения необходимо было ему хоть немного посвятить времени живому наблюдению этого поколения, хоть сколько-нибудь всмотреться в жизнь, нравы, стремления молодежи – всмотреться собственными своими глазами, не довольствуясь одними ходячими слухами, готовыми стереотипными представлениями, которые сложились в пошлой, праздной и легкомысленной толпе. Гончарову показалось, что этих слухов и стереотипных представлений совершенно достаточно, чтобы создать представителя целого поколения и произнести суд над ним. Он так и сделал. Всем известно, какие готовые приговоры о молодежи ходят по разным гнилым трущобам нашего общества. Молодежь, говорят, впавши в материализм, отвергает духовную сторону человека, отрицает всякие нравственные принципы, смеется над браком и допускает только одни чувственные наслаждения. На основании этих ходячих слухов Гончаров изобразил в лице Волохова человека, твердящего, что жизнь людская больше ничего, как бесцельное кружение пылинок в воздухе, и склоняющего Веру на птичью любовь до завтрашнего утра, чтобы упиться взаимными наслаждениями и разойтись в разные стороны. Молодежь, говорят, отвергает все изящное, всякие удобства жизни – все созданное цивилизацией: и вот Гончаров заставил своего Волохова жить в телеге, ходить растрепанным и грязным, как, по мнению Гончарова, подобает архинигилисту. Молодежь, говорят, отвергает собственность – и Гончаров заставил Волохова лазить по заборам в чужие сады за яблоками, брать деньги без отдачи; надевши платье Райского, без церемонии объявить ему, что платье пришлось ему впору и он его не отдаст. Молодежь, говорят, отвергает всякий общественный порядок – и Гончаров заставил Волохова стрелять в людей, травить собаками женщин, лазить в окна, брать приступом трактиры и проч.
Создавши таким образом тип не индуктивно и не из наблюдений над жизнью, а чисто дедуктивно из ряда ходячих пошлых сентенций, Гончаров представил перед нами не человека, а какое-то квазимодо, лишенное всякой реальности. Все прочие беллетристы одной школы с Гончаровым, и Тургенев, и Писемский, и Достоевский, и даже Ключников, в каком только ложном свете они ни пытались представить молодое поколение, во всяком случае имеют то преимущество перед Гончаровым, что они в молодом поколении видели хоть и заблуждающихся людей, но во всяком случае людей. Они не отвергали в них таких качеств, которые делают честь всякому человеку, каких бы он ни был убеждений: трудолюбия, честности, способности любить глубоко и прочно, наконец самопожертвования; они осмеивали и отрицали только принципы, убеждения и стремления молодого поколения, считая их с своей точки зрения ложными. Достоевский в лице Раскольникова изобразил злодея, совершившего убийство на основании ложного принципа, но и к этому злодею он отнесся не без гуманности: он не бросил в него камнем желчного, злобного порицания; он не решился с тоном высокомерного бесчеловечия ткнуть пальцем убийцу и объявить, что мы не ждали в этом злодее и тени чего-либо человеческого: напротив того, и в убийце он сумел уловить биение человеческого сердца.
Гончаров же в своем изображении Марка Волохова унизился до Стебницкого и Авенариуса. В лице Марка Волохова он изобразил экстракт всевозможных гадостей: наглости, чувственности, распущенности, низости, злости и проч., отвергнувши в нем всякую возможность чего-либо человеческого. «Волком, – говорит он о Марке Волохове, – звала она тебя в глаза шутя, теперь не шутя, заочно к хищничеству волка – в памяти у нее останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа – о человеке!..»
Вы подумайте только, сколько нужно накопить желчного, слепого озлобления, гордого самомнения и бесчеловечного высокомерия, чтобы отвергнуть все человеческое в людях, которые дерзнули не разделять наших убеждений! Неужели Гончаров думает, что он раскрыл в истинном свете заблуждения своих противников, представивши их в виде отвлеченного экстракта разных мерзостей неестественного, мелодраматического злодея, исчадия ада, изрыгающего из себя зло и зло… И это сделал Гончаров, художник реальной школы, завещанной Гоголем… Это называется стремиться к художественной правде, брать образцы для своих произведений из жизни, глубоко изучая их в самой действительности! Но курьезнее всего, что, изобразивши в лице Марка Волохова безобразное чудовище, лишенное всяческого человеческого смысла, Гончаров заставил в то же время в это чудовище влюбиться лучшую свою героиню, которую он на каждой странице превозносит за глубину природы, проницательность ума и тонкость женского инстинкта, умеющего многое верно угадывать прежде, чем что-либо дойдет до ясного сознания!
Как знатоку по части теории влюбчивости, чем так славятся все беллетристы сороковых годов, Гончарову, я полагаю, должно быть очень хорошо известно, что как бы ни была нелепа иногда влюбчивость, во всяком случае она должна иметь свою иллюзию, на которой она необходимо основывается. Женщина под влиянием страсти может до некоторого времени ошибаться в мужчине, объяснять в хорошую сторону все физические, нравственные и умственные недостатки своего возлюбленного; – но как бы ни была сильна такая иллюзия, она все-таки имеет границы, далее которых она невозможна. – Посмотрим же теперь, чем могла увлечься до самозабвения Вера в Волохове, если только она была женщина действительно с умом, проницательностью и т. д. До своего знакомства с ним она могла заинтересоваться им, как человеком необыкновенным, выходящим совершенно из круга обыденной жизни. Слыша о разных его курьезах, могла думать, что они логически вытекали из какого-то нового учения, о котором она не имела никакого понятия; из неосновательности поступков Марка, она могла заключать о неосновательности учения, которым Марк увлекся, самая же личность Марка оставалась для нее еще неприкосновенною; она не могла еще ни увлекаться ею, ни питать к ней презрения или отвращения. Ей во всяком случае любопытно было увидеть, что это за птица этот Волохов. Наконец она его увидела: он сидел на заборе и рвал яблоки из ее сада, немедленно же объяснил ей, что он делает это на основании принципов Прудона, провозгласившего, что собственность есть кража. – Затем он начал с ней видеться и давать ей те новые книги, из которых он извлекал свои принципы, в том числе и Прудона.