– В погонах – сержанты всякие, только ефрейторов нет у них, – ответил он и засмеялся. – Представь: мент, да еще и ефрейтор! Опричники!
Дядя Леша потряс куда-то в сторону помойки кулаком. Коты озадаченно начали переглядываться.
Больше ничего вразумительного Ромуальду добиться не удалось. Он ушел, оставив собеседнику бутылку с остатками портвейна и стакан. Но и от того, что он узнал, ему сделалось нехорошо. Менты вот так походя, на виду у всего города среди белого дня забивают насмерть человека. Без смысла и необходимости. Будто в кино про итальянскую мафию. Не верилось в это, хоть тресни.
Это самое недоверие и привело Ромуальда к двухэтажному деревянному зданию милиции. Он остановился на тротуаре перед въездом и задумался. Мысли были простые: что дальше? Наверно, так бы и ушел восвояси, ничего не придумав, но его нерешительность в столь неподходящем для этого месте принесла плоды.
– Чего надо, парень? – раздался внезапно голос откуда-то сбоку.
Ромуальд вздрогнул от неожиданности и обернулся. Теперь он вздрогнул во второй раз. Высокий, круглоголовый субъект в турецкой джинсовой куртке внимательно смотрел прямо в его глаза. Выражение неприятного прыщавого лица было просто зверским. Так же когда-то смотрел на него начальник радиостанции с «вермишели». Ну, а глаза, скорее, они подходили для какого-нибудь хищника, выбирающего место на шее потенциальной жертвы, чтобы вцепиться.
– Да нет, ничего, – излишне торопливо ответил Ромуальд.
– Ну-ка, зайди со мной в помещение, – не попросил, а приказал страшный человек.
Видя, что Ромуальд колеблется, добавил:
– Мне что – наряд вызвать?
Внутри было плохо: наглые мужики в мышиного цвета форме ходили туда-сюда, на ходу обмениваясь жуткими словами. «Закрыть, обыскать, труп, привлечь», – от этих слов закружилась голова.
– Пробей-ка этого по базе, – приказал дежурному прыщавый.
– Не надо меня бить, – сказал Ромуальд.
– Шутник, – кивнул на него страшный человек и вдруг без подготовки перешел на визгливый крик. – Сесть, падаль!
Из дежурки на крик высунулся еще один человек.
– О, – сказал он. – Я этого пацана знаю. Он в нашей школе учился. Карасиков, кажется. Что он натворил?
– У входа стоял, – ответил прыщавый.
– И все?
– Чего – мало?
– Что стоял-то, Карасиков? – обратился к Ромуальду былой одношкольник.
– У меня отца убили, вот я и решил зайти, узнать, – внезапно ответил он.
– Ого! Серьезно, – сказал некогда смутно знакомый старшеклассник. – Я с ним переговорю.
Прыщавый махнул рукой и вышел на улицу. Ромуальд решил больше ничего не говорить, лишь бы отпустили его домой. Уже начало смеркаться, здесь было тоскливо и как-то душно: дышалось с трудом.
Они с этим парнем в сержантских лычках прошли почему-то к гаражам, где стояли милицейские машины. Там, поддерживая одной рукой автоматы, курили и гоготали ППСники.
«Старшеклассник» что-то пошептался с одним из них, тот с интересом посмотрел на Ромуальда, потом подошел поближе.
– Убили, говоришь? – спросил он и, внезапно взявшейся, словно из ниоткуда дубинкой, почти без замаха ударил Ромуальда по животу. Это было настолько неожиданно и как-то преждевременно, что тот едва не потерял сознание. Боль была такая, что на ногах устоять оказалось невозможно.
Корчась на грязном асфальте, пытаясь протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, Ромуальд услышал:
– Машина сбила твоего сраного отца.
Потом последовал еще один удар ногой по лицу. Как ни странно, именно благодаря ему он смог наконец-то вдохнуть. С трудом поднявшись на ноги, Ромуальд, все еще держась за живот, не обращая внимания на кровь, текущую из разбитых губ и носа, пошел прочь.
– Эй, куда? – долетел в спину крик. – А спасибо?
Ромуальд медленно повернулся.
– Я запомню, – сказал он.
– Что?
– Я запомню, – повторил Ромуальд и пошел, оставляя за спиной ржание самодовольных хозяев жизни, домой.
Через десять лет бывший сержант-ППСник, дослужившийся до прапорщика и активно собирающийся на пенсию, повесился на березе за автобусной остановкой. Роняя слезы, залезая на чурбачок и ощущая могучей шеей шершавость петли, он мечтал отказаться от самоубийственного действия, но какая-то сила заставила его откинуть шаткую подставку из-под ног и забиться в конвульсиях, выпучивая глаза и пачкая форменные брюки. Эта же сила потом вытащила изо рта повешенного медицинский кляп против закусывания языка, развязала руки и ноги. До утра чайки попытались обезобразить лицо трупа, но их прогнал вызванный кем-то наряд милиции.
10
Учеба в ЛИВТе, переименованном, правда, уже в СПбГУВК, отнимала почти все время. Звучит, конечно, странно, к тому же для жителя замечательной общаги на площади Стачек – вообще неестественно. Но Ромуальд, никогда не избегающий веселого времяпровождения, тем не менее, большую часть суток проводил в институте и на Зимнем стадионе. После учебы он, как уже стало привычно со времен речного училища, подрабатывал на кафедре Теории и Устройства Судна. А на Зимнем стадионе он тренировал себя в неожиданном легкоатлетическом самосовершенствовании.
На традиционном институтском призе первокурсника он вдруг запулил ядро дальше всех, оставив позади даже мастера спорта по метанию молота Каминского. Преподаватель Морозов, расценивающий свою работу в СПбГУВКе, как необходимую каторгу после окончания Лесгафта, вцепился в Ромуальда, настояв на тренировках. Получив абонемент на постоянное посещение этого старого огромного спортзала, он стал дисциплинированно приезжать каждый день и заниматься вместе с умудренными десятилетним опытом толкателями. Сначала было тяжело: бывший лыжник с большим трудом освоил весь комплекс необходимых растяжек, разминочный, так сказать. Его не воспринимали всерьез, посмеивались исподволь, но не прогоняли. «И то хорошо», – сказал Морозов, словно лось, носящийся по залу. Он специализировался в беге на 110 метров. – «Будешь представлять наш институт в первенстве вузов».
Здесь Ромуальд встретился сначала со знаменитой Татьяной Казанкиной, такой же тощей и жилистой, как и по телевизору, а потом и с бывшей гимнасткой Леной Шушуновой. Обе знаменитые некогда спортсменки не расставались с сигаретами, были вполне компанейскими тетками, Шушунова никогда не отказывалась выпить в хорошей компании. Быстрый рост результатов после первого года занятий сменился стабильным показателем, позволяющим постоянно быть в середнячках на городских соревнованиях. Морозов, к тому времени слинявший в помощники тренера по бегу с барьерами в былую школу «олимпийского резерва», был доволен. «Кремень!» – сказал он. – «За год догнал так называемых профессионалов. Дальше – как повезет. Может быть, произойдет какой-нибудь всплеск – и станешь чемпионом. Лишь анаболиками и стероидами не увлекайся. Не стоит это того. Если только пару раз в год метана (метандростенолона) тяпнешь совместно с травкой ЛИФ 500». Ромуальду разрешили заниматься индивидуально. Как правило, после этого «середнячки» бросали спорт, все время откладывая тренировки, но он держался устоявшегося графика, сделав скидку по времени только для занятий на университетской кафедре.
Там коллектив подобрался замечательный: была и ужасно сексуальная девушка Крутицкая, которую студенты прозвали «Грудицкой», и совсем взрослые профессора, еще помнившие академика Крылова. Крутицкая никогда не позволяла никаких вольностей, ее муж был огромен и добродушен. Прочие преподаватели, включая и самого грозного, под кличкой «Клешня», в отношении к Ромуальду сохраняли благожелательность и спокойствие.
Ездить домой он стал все реже и реже. Жизнь в стране становилась все хуже и хуже. Стипендия, как и пенсия, не говоря уже об обычных зарплатах, изрядно задерживалась. Государство будто тайно надеялось, что ждущие своего жалованья люди просто перемрут, тогда некому будет и платить. Но на кафедре, если случались получки, то в первую очередь рассчитывались с Ромуальдом. Его ценили и старались хоть как-то поддерживать.
Однако в общаге жизнь была веселая, как и положено. Ромуальд не часто участвовал в пирушках, но, если бывала такая возможность, их не избегал. Теперь алкоголь был доступен, денег наличествовало немного, но на самозатраты хватало, девчонки были также соблазнительны и милы.
На первую долгую плавпрактику после третьего курса Ромуальд устроился в организацию, чей офис располагался невдалеке от общаги, на Промышленной улице. Помог в этом все тот же суровый Клешня. Но на пароходе задержаться надолго не удалось.
Судно «Вилли» (см. также книгу «Ин винас веритас»), совсем нестарый лесовоз-пакетовоз был выкуплен у архангельского Северного морского пароходства. Конечно, до этого он гордо именовался «Капитан Глотов», но, заимев мальтийский флаг и порт приписки Валетта, сменилось и имя. Ромуальд вступил на борт третьим штурманом. Хотя многие его сокурсники довольствовались на практике должностями матросов, но у него уже на руках был диплом навигатора, выданный после Речного училища.
Капитанил на «Вилли» Горошков, известный на всю страну своим недавним тараном в маленький сухогруз «Сормовский 48». Огромный океанский лайнер разрезал судно смешанного река-море плавания на две неравные части. Только по счастливой случайности не погиб никто из экипажа и не произошел разлив топлива. И неизвестно по какой случайности Горошкова не только не привлекли к ответственности, но и оставили дальше руководить пароходом (о несчастной судьбе «Вилли» можно узнать также в «Ин винас веритас»).
Внешность Горошкова была запоминающаяся: выглядел он, как гном, только до неприличия со злобным лицом и без бороды – то есть кобольд собственной персоной. Сначала с судна потянулись механики. Капитан своим святым долгом считал ежедневно пить их кровь. «Не могу больше, иначе прибью его, сволоча», – мотивировал свой преждевременный уход с судна уважаемый всем СМП старший механик Михаил Саввович. За ним почти без паузы уехали второй и третий инженеры. Потом второй штурман и матрос. От греха подальше отправился домой, выждав прихода в Калининград, и Ромуальд. Калининград был самым дешевым портом для замены, не считая, конечно, Питера – с зарплаты высчитали деньги только за билет сменщика до этого порта. Это, без сомнения, гораздо дешевле, нежели оплачивать проезд куда-нибудь до Испании или США. Народ бежал с «Вилли», даже несмотря на все трудности с устройством на работу.
Вернувшись в Питер, оказалось неожиданно достаточно свободного времени, которого оставалось и после возобновления тренировок, и после работы. Денег с незаконченной практики тоже было пугающе и непривычно много. Ромуальд пошел учиться на курсы крупье для казино. Их тогда расплодилось великое множество.
С работой помог тренер Вова Морозов, и после краткосрочного «выстрела» новоиспеченный крупье устроился в «Палангу» на проспекте Ветеранов, где иногда снимали популярный тогда «Блеф-клуб».
Все бы ничего, дело переворачивать карты и крутить шарик, было нехитрым, но времена наступили совсем лихие. Уже убили чиновника Маневича, уже взорвали авторитета Кумарина, уже шептался между собой некоторый «честный люд», что спущена беспощадная «Белая стрела». А в казино «Паланга» зачастил ОМОН. Раз в две недели, иногда каждые семь дней, маски-шоу врывалось внутрь и устраивало погром. Может, конечно, и был в этом какой-то скрытый смысл, но кроме «шкурного интереса» усмотреть иного никто не мог.
Ромуальд воспринимал визиты ОМОНа крайне болезненно. К нему, находящемуся за своим рабочим столом, подлетал огромный пятнистый бык с коротким автоматом в руке и маской на голове. «Стоять, трах-бах-нах», – ревел он на ухо и пинком ноги разводил ноги Ромуальда на ширину своих плеч. Получался почти шпагат. Что характерно, бил его этот омоновец всегда в одно и то же место и очень сильно. Синяки у Ромуальда не проходили, в походке обозначилась некоторая хромота. Он даже подозревал, что пинал его, с извращенным умыслом причинить больше боли, один и тот же человек.
Конечно, после погрома его, болезненно морщившегося, как могли, утешали официантки и даже танцовщицы балета. Описание этого утешения вполне подходят под сцены из-под пера А. Константинова (если остроумно и беззлобно) или А. Бушкова (если цинично до вульгарщины). Но что-то нужно было предпринимать, если хоть как-то дорожить своей конечностью. Имеется в виду – ногой.
Решение пришло само по себе. Просто на кафедре в университете был самый разнообразный набор вполне прикладных инструментов и самых удивительных материалов. Ромуальд, расчертив себе эскиз, сделал все в нужном виде, объясняя любопытным профессорам, что он изготовляет специальный конек для бега на льду. Почему один? Потому что хочет вначале испытать по скорому первому льду, откорректировать и улучшить, в случае чего.
Кожаными ремешками Ромуальд привязывал к себе на голень левой ноги этот конек, используя для удобства изготовленные легкие упоры из нержавейки. Под штаниной ничего не было видно, что и требовалось. Так и ходил передвигать фишки, временами совершенно забывая о странной конструкции.
Но случились внезапные омоновцы, доведенные до автоматизма регулярными набегами. К застывшему в тоске обреченности Ромуальду подбежал его «друг». Поревел для порядка на ухо заурядный набор бессмысленных матюгов и приложился со все дури внутренней частью стопы по пристрелянному месту голени. Удар был сильным и болезненным. Ромуальд не удержался на ногах и упал под стол. Инстинктивно он ухватился за ушибленное место и чуть не пропорол себе руку.
Дело в том, что, называя изделие коньком, он слегка лукавил. У какого бы ни было конька: хоть у бегового, хоть у фигурного, хоть у детских «Снегурок» – острыми бывают только кромки. Ими, собственно говоря, и толкается о лед конькобежец. Ромуальд же сделал конек острым, как кусок сабли. Профессора, рассеянно взглянув сквозь толстые линзы очков, не придали этому никакого значения. Только Крутицкая фыркнула и пошевелила роскошной грудью. Ромуальд сразу представил рядом ее огромного и добродушного мужа с кулаком в размер инвалидности до смерти.
Осторожно расстегивая ремешки на ушибленной голени, он слышал, как выл ужасным голосом ускакавший на одной ноге до самых ступенек омоновец. Так кричать нормальный человек не может: ему будет стыдно, или у него вывалятся от натуги из задницы все внутренности. Но этот боец никого не стеснялся, поэтому ревел, как тупиковая ветвь развития человечества, по мнению упертых дарвинистов – неандерталец. Наконец, свалившись на пол, он решил всех убить и начал поливать свинцом из автомата вокруг себя. Его коллеги тоже воодушевились и открыли огонь по любой движущейся мишени, то есть по зеркалам. Только там можно было узреть движение – все игроки и сотрудники казино уже лежали на ковровых покрытиях и прикрывали головы руками.
Когда у них кончились патроны, Ромуальду удалось воткнуть заподлицо в залитую монтажной пеной ножку стола свой «кусок сабли», распихать по карманам упоры и ремешки.
Омоновцы в это время строгими голосами вызывали подмогу: «Нападение на сотрудника при исполнении. Просим поддержки». Их кто-то просил уточнить местоположение, когда же обозначилась «Паланга», то этот кто-то бездумно и недовольно спросил: «Какого хера вы там делаете?»
У поверженного и потерявшего от ужаса сознание омоновца оказалась рассечена стопа правой ноги так, что были перерублены, как саблей, два сустава пальцев: большой и последующий. Они держались на стопе только за счет кожи.
Потом были менты и журналисты, и старики с дубовыми ветками (или какими другими?) на лацканах мундиров, и медики, и обвешанные золотыми цепями хмурые лысые личности. Ромуальд сбросил в грязь на заднем дворе упоры под «конек», изорвал располосованные внизу левой штанины униформенные брюки и был готов к допросам и пыткам.
Однако никто ничего не расследовал, дело замялось, только кое-где шептались братки, как «мусора» устроили бойню в «Паланге». Кого-то из гостей подстрелили шальной пулей, но не насмерть. Администратор их смены уволил Ромуальда от греха подальше – с его стола началось необъяснимое побоище. Но он не переживал по этому поводу. Надо было залечить травмированную ногу, да и занятия в университете уже начинались вот-вот. К тому же вдруг вырисовалась перспектива получить одновременно два высших образования, занимаясь параллельно на двух факультетах. Ромуальд выбрал себе экономический и спустя два с половиной года получил пару дипломов: штурмана и экономиста. Правда, вместе с дипломами не предоставлялась никакая работа, но это были уже мелочи.
11
Над страной Россией, или, как писал покойный Владимир Дмитриевич Михайлов – «Иссорой» – дули ветры. «Ветер перемен» пел Клаус Майне, а остальные «Скорпионы» ему воодушевленно подпевали. Горбачев сыто жмурился и жал рокерам поочередно руки. Государство дышало полной грудью, памятуя, что «надышаться можно только ветром». Но страна, как маленький ребенок, не могла сделать вдоха, крутила головой и пыталась отвернуться от стремительного потока воздуха. Тщетно, передышки для того, чтобы прийти в себя, не предусматривалось. Триста лет предсказанного медленного Гумилевского «пассионарного» затухания, когда все спокойно и стабильно, не получалось.
Вот уже братские союзные республики стали совсем не братские, а вовсе враждебные. Те, что подальше от Европы без излишнего смущения не очень препятствовали вырезанию русского населения. Те, что поближе, радовались перспективам установок ракет «на Москву». Да и в самом государстве самыми русскими вдруг сделались идеалисты рабовладельческого строя с берегов Терека: все новости про них, им все льготы, им вся защита. Неграмотные тетки требуют социальных льгот, потому что у них много детей. Полуграмотные дядьки пренебрежительно трясут кошельками в кабинетах чиновников: «Мине нужен лицензия на продажу водки, на вырубку леса, на закупку овощей». А вы, карелы, вепсы и прочая мордва – даже не второй сорт. Вы – никто, потому что вас никто не знает и знать не хочет. Вы сами себя изживете, потому что будете пить отравленную водку, изобилующую в деревенских магазинах, вокруг вас не будет леса, ваши овощи будут вам недоступны.
Почему такие ветра, куда подевались зимы, отчего весна переходит в осень? Да где же ваш лес? А, чурки вырубили. Вот и радуйтесь свежему воздуху. Ветер дует не только над морем, но и над пустырями, где можно разгуляться. Чем меньше леса, тем сильнее ветер. Картина хаоса.
Даже история страны – и та становится идеологией. Истинно не то, что было, а то, что должно было быть. Сказал возомнивший о себе Никон, что креститься правильно тремя перстами – и пошла массовка. Игнатий Лойола должен был все волосенки на себе вырвать от зависти. И лишь на северах народ до сих пор упорно продолжает называть эту манеру «щепоткой табака», поминая о «великих гарях» – события, которые в государственном становлении «Святой Руси» практически неизвестны. Кто такой был Капитон, с чьей подачи «самосожжения» старообрядцев стало заурядным событием того времени? Можно было, конечно, спросить у главаря судебных приставов Салтыкова-Щедрина, изобличавшего и каравшего старообрядцев, в основном, тех, что побогаче. Уж он-то про старца-провокатора наверняка что-то знал. Да где там! Конфискация имущества «кержаков» в казну государства, а рядом с этим можно и свой карман держать открытым – обязательно что-нибудь перепадет. Не было такого в истории России. Как не было и мечетей чуть ли не до Северного полюса. Их нет и сейчас, но возводимые фундаменты – разве не для них?
Государство щерится в довольной улыбке, Ельцин падает на руки подоспевшей челяди, жуликоватый Немцев брызгается минеральной водой с умницей-Жириновским, квохчет отточенные до оторопи глупости Новодворская, правозащитник Ковалев делится с цыганкой деньгами в размере месячного оклада детсадовской няни из глубинки, на крик из форточки: «Чубайс!» тысячи рыжих котов прижимают уши и недовольно отходят от помоек.
Обо всем этом думал Ромуальд, сидя в удобном шезлонге под жаркими лучами экваториального солнца. Судно-рефрижератор, сделанное некогда в другой жизни финскими корабелами для ленинградского порта, резво резало бушпритом атлантическую воду, направляясь в Колумбию. Былое название уже и с борта стерлось, и забылось напрочь. Теперь оно именовалось «Rio Star», в просторечии – «Ринго Стар».
Трудно было выжить после окончания университета. Чтобы поехать домой – об этом даже и не думалось. Как-то сама собой образовалась аспирантура, чтобы более плотно заняться поиском достойной работы. Упор был сделан на экономический диплом, однако, как выяснилось, экономистов – словно собак нерезаных. Породистые изначально получают достойное место, беспородные, даже с самыми умными глазами, вынуждены грызться между собой. По законам джунглей побеждает не тот, кто способен биться до потери пульса, а тот, кто вовремя тявкнет и умеет покорно поджимать хвост.
Аспирантура помогла не только остаться в Питере, получив отдельное место в общаге на улице Морской Пехоты, но и заиметь очередную отсрочку от армейского призыва. Чего-то совсем не тянуло «защищать Родину», поближе познакомившись с замечательным писателем Валерой Примостом и его байками, некоторые из которых были уже почему-то знакомы.
Со спортом пришлось расстаться, влившись в ряды физкультурников. Вова Морозов, заимевший в тренерских легкоатлетических кругах авторитет, звал к себе помощником, но это как-то было несерьезно. Вокруг было столько настоящих профессионалов и фанатов спорта, что Ромуальд со своими весьма средними (правда, уже на Российском уровне) достижениями решил спокойно уйти в сторонку. Зато дружба с Вовкой сохранилась. Уже, будучи аспирантом, на соревнованиях в Волгограде Ромуальд круто потянул грудь. Конечно, травмы случались и раньше, но эта была самой серьезной. Морозов посоветовал завязывать.
На жалованье аспиранта прожить было сложно, поэтому Ромуальд достал из портфолио свой диплом второго штурмана. Как скоро выяснилось сесть на контракт, даже обладая приличным английским, не так уж и просто. Но едва только через восемь месяцев упорного обивания порогов всех крюинговых контор впереди замаячил неизвестный пароход под флагом Нидерландских Антильских островов, он попросился в академку.
Все время работы ему безостановочно по разным адресам шли военкоматовские повестки: и в общагу, и к маме, и даже в университет. Но Ромуальд скрывался в морях, мучаясь морской болезнью и страдая от истерических питерских и немецких капитанов. С аэропорта он вместе с дорожной сумкой сразу же помчался в университет, где снова стал аспирантом, сделал замечательную проставку коллегам и забылся счастливым сном в лабораторном корпусе. Как ни странно, даже место в общаге было сохранено, благодаря конфетам, алкоголю и щедрому продуктовому набору. Военкомат опять поник духом, но пригрозил, что до двадцати восьми лет еще есть время, а аспирантура когда-нибудь кончится. Вот тогда Ромуальд пойдет служить, хоть под конвоем милиции. И прямо – в горячую точку.
Звучало грозно, поэтому Ромуальд не стал ограничиваться старательной учебой и преподаванием, а выдержал всю бюрократическую борьбу с морской квалификационной комиссией порта Ленинград. Его рвали на части требующие мзду проходимцы в роли строгих экзаменаторов, жирные и визгливые секретарши дипломных отделов, целая банда капитанов-наставников. Но он вставал, отряхивался и вновь шел в бой, пропуская мимо ушей очередной намек на деньги, которые могут ускорить процесс получения диплома старшего помощника капитана. А потом какой-то добрый человек взорвал к чертовой матери чубатого капитана порта, и, сперепугу, старпомовский диплом все-таки оказался выписан на фамилию Карасикова.
Профессором, доцентом, доктором или кандидатом Ромуальд решил не становиться. Младшим научным сотрудником, впрочем, тоже. Завершение своего аспирантского подвига совпало с устройством на работу в крюинговую кампанию, специализирующуюся на рефрижераторных перевозках. Называлась она не очень серьезно: «Адмир». То ли сокращенно от некого «адмирала», то ли просто «вызывающая восхищение», если перевести с иностранного языка. Заправляли там, в основном греки.
Обычно греки знамениты контрактами, длиной в вечность, невысокими заработками, дрянными судами и патологической склонностью к обману. Но Ромуальда, как ни странно, это покамест устраивало. Даже несмотря на то, что брали его пока вторым штурманом.
Дело все в том, что к этому времени у него в Питере на «Пионерской» образовалась однокомнатная квартира почти в пятьдесят квадратных метров площадью. Вообще-то купила эту роскошь за миллионы денег мама. Ее былая сокурсница оказалась создательницей и идейной вдохновительницей одной из финансовых пирамид. Тогда это было модно. Денег народ наносил много, всех с собой в бега та сокурсница унести не смогла, ссудила маме Ромуальда за небольшой процент. Или, может, просто напоследок решила доброе дело сделать, взяла расписку, нотариально заверенную, и выдала чемодан купюр. Только удобства ради Ромуальд и родительница перевели всю наличность в доллары, а тут случился дефолт. Питерская квартира неожиданно стала реальностью, но мамой заинтересовались правоохранительные структуры, благо сокурсница уже скакала где-то под пальмами, а долговая расписка оказалась в сомнительных руках.
Существование квартиры осталось тайной, но та мизерная сумма (в сравнении со всем награбленным у алчного до легких денег населения) по решению строгой и возмущенной особо уполномоченной толстой тетки подлежала скорейшему возврату. Срок погашения долгов перед обманутыми вкладчиками был установлен в два года. Мама стала едва ли не самой главной ответчицей по делу о «пирамиде». Ромуальду даже не пришлось успокаивать ее и как-то убеждать, что все это дурацкое судилище – просто такая форма получения у государства кредита.
В квартире поселились съемщики, тоже карелы, исправно платящие по счетам. А Ромуальд ушел в моря. «Словно, в армию», – подумалось ему, когда он подписывал свой первый контракт на девять месяцев «плюс один». Греки заменили его почти в срок, до полного года не хватило ровно тридцати дней. Он раньше никогда не думал, что в состоянии выдержать столь долгий срок в «консервной банке», но две цели оправдывали средства.
Первая – возврат почти половины долга, вторая – усиленная косьба от армии, на борту перед самым дембелем он встретил свое двадцатисемилетие.
Жить в Питере было негде, домой ехать было опасно: науськанные военкоматом менты сидели в засадах. Он остановился на даче у Морозова. Вова позволил ему месяц пересидеть в Бернгардовке.
Жили они вдвоем с кошкой неизвестной очень дорогой породы. Она была молчалива, любопытна и нетребовательна к пище. Однажды кошка затосковала по своему бедному далекому кошачьему прынцу, но Ромуальд сунул в плоское добродушное рыло свой увесистый кулак. Муся понюхала кулак и страдать перестала.
Ромуальд занимался в маленьком спортзале, через день топил баню, читал книги и смотрел по телевизору сводки: скольких сегодня поубивали, скольких сегодня повзрывали. Иногда ходил на местные танцы, чтобы познакомиться и провести вечер с какой-нибудь дамой из местного высшего общества. Очень сильно не рисовался, чтобы не нарваться на конфликт, но девушки его вниманием не обделяли. Словом, это был настоящий курорт, вечером они с Мусей смотрели на осенние яркие звезды и говорили друг другу: «Жизнь прекрасна».
12
В одно из прекрасных утр он проснулся от ощущения чужого взгляда. Кошка, встав на задние лапы и положив передние на одеяло, внимательно смотрела ему в лицо. Взгляд ее был очень цепким, словно она пыталась запомнить Ромуальда навеки.
– Ну что, Муслим? – спросил он. – Кушать, что ли хочешь?
– Мурр, – сказала кошка и неторопливо ушла по своим делам.
– И тебе доброе утро, – сказал Ромуальд и потянулся.
Это был последний день, когда он наслаждался покоем и спокойствием. После контрольного звонка «адмиралам» выяснилось, что не далее, как сегодня нужно собираться на пароход «Ринго Стар», если он вообще желает попасть на работу, да еще и старпомом. Уже в обеденное время они сидели с Мусей в автобусе, направляясь на бывшую улицу Желябова. Там весь озабоченный и занятой Вова Морозов принял с рук на руки клетку с кошкой, ключ от дачи и банку с солеными груздями. Их как-то прислала из дома Ромуальду мама, но в одиночку съесть такой деликатес у него рука не поднялась, хоть рот открывался неоднократно и исходил слюной.
– Вот это спасибо, дружище! – восхитился гурман Морозов. – Когда возвращаться обратно думаешь?
– Страшно сказать, через девять с половиной месяцев, как раз на праздник.
– Какой? – с загадочной ухмылкой спросил Вова.
– На свой двадцативосьмилетний юбилей, – ответил Ромуальд.
– А, – слегка разочарованно протянул Морозов. – Великий косарь от армии выходит из подполья. Я-то думал, что-нибудь интересное. За это время уже и родить можно.
– Нет, нет, Владимир, о чем вы говорите! – улыбнулся Ромуальд, наконец, осознав намек приятеля.
– И долго ты еще таким беспризорным мыкаться будешь?
– А что – так охота на моей свадьбе в экзотическом танце потрястись?
– Да, знаешь, Ромуальд, пора бы уже, – серьезно сказал Морозов. – Жизнь может и мимо пройти, если ее всегда откладывать на потом. Счастье, брат, это только тогда, когда есть его с кем-нибудь разделить. Понял, шченок?
– Спасибо, Вова, – ответил Ромуальд и крепко пожал руку своему бывшему тренеру, своему нынешнему другу.
На судне было очень грустно, как то всегда случается при виде возбужденно-радостного отъезжающего домой сменщика. Лишь только отход с холодильных терминалов Питерского порта как-то поднял настроение. Греки планировали гонять «Ринго Стар» в Южную и Северную Америку и обратно. Лучше и не придумать. Раз в полтора-два месяца оказаться в родном городе – это была мечта многих мореплавателей.
С США они везли куриные окорочка для «Союзконтраката», с Колумбии – бананы и некоторые другие фрукты, что не боялись находиться совместно в одном трюме долгий месяц. Погрузки были долгие, выгрузки – еще дольше. Независимо от времени года Ромуальд начинал загорать в свободное от вахты время, едва только они проходили Азорские острова. В этом же месте и заканчивал.
Капитан-грек, это дело изначально очень недолюбливал, но Ромуальд, вполне свободно общаясь на английском, показал климатическую карту своей Родины, тревожно заметив, что этот пароход – единственное место, где можно восполнить недостаток ультрафиолета, о чем будущие дети Ромуальда не раз поблагодарят капитана. Грек растрогался и больше не косил лиловым глазом, когда старпом располагался в шезлонге с книжкой в одной руке и бокалом кампари в другой.