Белый Клинок

Глыбоподобная голова поворачивается влево и вниз, туловище наклоняется, передняя лапа растопыривает сжатые в «кулак» пальцы с черными, в локоть длиной, загнутыми когтями. Кажется, сейчас накроет…

Но Эйрис в сознании. Она откатывается в сторону – и страшные когти лишь вырывают пласт дерна. А хорахш уже навис сверху. Несмех видит, как медленно вытягиваются его передние конечности и он ловит ими уворачивающуюся Эйрис. При этом пасть ящера приоткрыта в чудовищном подобии ухмылки. Несмех видит все очень четко: как скользят по паутинной ткани острые концы когтей, видит искаженное лицо Эйрис под полуоторванным клапаном капюшона…

Все происходит совершенно беззвучно и так медленно, что кажется неестественным. Только умом, не чувствами, юноша осознает происходящее. И откуда-то снаружи, словно кто-то подсказывает, приходит мысль: ты можешь вмешаться!

Чувства конгая противятся: все так похоже на иллюзию!

Кривой острый коготь цепляется за поясной ремень Эйрис, поднимает ее, несет вверх, навстречу медленно раскрывающейся пасти… Белые, тусклые клыки и влажный поток слюны на скошенной челюсти…

Эйрис неторопливо изгибается, руки и ноги ее описывают плавные круги – так красиво!

Ум говорит Несмеху, что она бьется сейчас, как рыба, подцепленная копьем, но – такие грациозные движения!

Если бы не слюна, повисшая на красно-зеленой морде…

И ей все-таки удается сорваться! Эйрис медленно спускается вниз, раскинув руки. Как бы летит…

А державшая ее лапа все еще движется вверх, к раскрывающейся пасти. Пока хорахш не замечает, что добыча сорвалась. Замечает он это прежде, чем Эйрис касается земли. «Игра» возобновляется.

«Так медленно! – думает Несмех.– Я мог бы… Что?.. Сначала ее, потом – меня»,– мысли путаются.– «Сначала – ее!» Тело само приходит в движение. Трудно! Чтобы просто поднять руку – нужно преодолеть чудовищное сопротивление. Сама рука становится непослушной. Несмех – будто в густой вязкой жидкости. Тяжело, но он встает, он уже на ногах.

«Нужно его отвлечь!»

У Несмеха много времени, очень много. Он бежит, и бег его похож на бег по горло в воде. У него сколько угодно времени, чтобы думать!

Он поднимает руку, забрасывает ее за спину и выхватывает меч. (Выволакивает – вот верное слово!) Меч кажется игрушечным в сравнении с чудовищем.

«Им не прорубить такую шкуру!» Несмех вспоминает об «увязшей» стреле. Она, должно быть, все еще торчит рядом с глазом хорахша?

Несмех успевает передумать о множестве вещей, пока, преодолевая сопротивление воздуха и собственного тела, пробегает-проплывает сорок шесть длинных шагов…

И не успевает! Морщинистая цепкая лапа все-таки смыкается на теле девушки, сдавливает ее и уносит вверх…

Несмех совсем близко от середины толстого, по пояс юноше, медленно отодвигающегося хвоста. Скорее от беспомощности, чем по разумному решению, он поднимает упрямо сопротивляющийся меч и опускает его вниз, на живой, обтянутый чешуйчатой кожей могучий «ствол».

Меч рвется из рук, но Несмех удерживает его, тянет к себе и вниз изо всех сил. Лезвие, описывая полукруг, касается темно-коричневой гладкой кожи. Несмех (он словно во сне) какое-то время не верит, что лезвие может повредить эту отливающую металлом плоть. Но клинок входит в нее без всякого сопротивления, беззвучно – ладони Несмеха не чувствуют удара, только – вырывающийся из рук эфес.

Несмех продолжает тянуть его к себе, и лезвие, как раскаленный нож в куске жира, прорезает в теле ящера щель в локоть глубиной. Прорезает и выскакивает. Несмеху требуются все силы, чтобы удержать рукоять.

Сквозь ватную пелену, забившую уши, доносится какой-то звук. Несмех догадывается, что это за звук. Ревет хорахш.

Идеально ровный разрез: темная кожа в ладонь толщиной и розово-серое мясо – заполняется густой бурой массой, бугром поднимающейся над раной. Кровь ящера.

Несмех оборачивается и видит – голова хорахша уже движется к нему. Чудовище все еще держит девушку в коричневой лапе, но забыло о ней. Распахнутая пасть опускается на конгая сверху. Да так быстро, что ему приходится напрячь все силы, чтобы, преодолев сопротивление среды, вовремя отодвинуться. Желтые клыки смыкаются в локте от Несмеха. Конгай видит окровавленную ноздрю, в которую при желании можно свободно просунуть руку. И выпуклый внимательный глаз размером с блюдо. Несмех медленно поднимает меч.

Пасть еще раз распахивается и закрывается, словно хорахш не может понять, куда делся человек.

Утяжеленное острие клинка – над головой Несмеха. Морда ящера – на расстоянии вытянутой руки. Глянцевая кожа разделена на правильные многоугольники чешуй. Блестящий желтый с прозеленью глаз. Клинок опускается вниз и проводит белую черту на влажной склере.

На сей раз Несмех слышит довольно громкий звук. Голова-валун уходит вверх. А две когтистые лапы тянутся к юноше.

«Он выпустил Эйрис!» – радуется Несмех.

Уцелевшим глазом хорахш смотрит на него. Растопыренная лапа приближается, и Несмех ударяет по ней мечом, разрубая сморщенную кожу и заставляя хищника отдернуть лапу.

«Как это, оказывается, просто!» – думает он.

Рядом с ним – могучая нога с узловатым толстым противостоящим пальцем. Коготь не касается земли. Несмех видит толстые жилы, натянувшиеся под испачканной грязью кожей. Меч опускается и отскакивает, едва не вырвавшись из рук. Но кожа рассечена. Под ней, в быстро расширяющемся разрезе,– розовые сухожилия. Словно переплетенные канаты.

Несмех видит (мельком) лежащее в стороне скорчившееся тело Эйрис. Конгай еще раз поднимает неповоротливый меч, двумя руками рвет его вниз, на себя, почти повисает на нем… Клинок едва не проходит мимо, но все же широкое окончание цепляет сухожилие и надрезает его. Волокна, похожие на скрученную, в палец толщиной, паутину, лопаются. Разрубленная жила начинает уползать вверх, под кожу. Лопается вторая жила, третья…

Что-то касается головы Несмеха. Что-то горячее. Юноша поднимает голову и видит прямо над собой надвигающуюся, накрывающую его пасть с мечеподобными зубами, пульсирующей глоткой, толстым языком, по которому струятся ручейки слюны. Он ничего не успевает сделать: пасть хорахша опускается, зубы верхней челюсти уже давят на спину… Смрадная пещера смыкается вокруг. Несмех поднимает непослушный меч, упирается в черный просвет между зубами нижней челюсти. Он задыхается, он очень устал. Пытается вырваться, но тело не хочет подчиняться. Ему не успеть! Зубы скребут по спине, почему-то вверх. Несмех выворачивается, рвется… Все его тело – как в липкой массе. По капюшону, по пленке, закрывающей глаза, ползет слюна ящера. Несмех напрягается изо всех оставшихся сил. Острие нижнего клыка у самого лица… Верхний клык упирается в затылок Несмеха, нажимает, проминает его… Несмеху кажется: клык уже входит в его мозг…

Дикая боль…

Конец…

* * *

Темнота. Вязкая, текучая, липкая и – пустая. Ничего нет. Никого нет. Есть – тьма. Безразличная и бесплотная. И всепоглощающая… Не всё: тусклый, крохотный, бесцветный огонек. Ничего не освещает, никого не зовет. Мёртв. И мрак вращается вокруг него. Почему? Он не должен двигаться! Он должен быть ничем, никем. Неподвижным и бесплотным. Но он вращается. Потому, что в нем движется голос. Бесцветный, бессветный, бесплотный голос.

 
Дом, доу, вау…
 

Нездешний, голос, не от нее, не от тьмы. Но он – из нее. Потому что тьма здесь – единственное сущее. И он – из нее. Но – извне. Как и розовый огонек, крошечный прокол в обволакивающей угольной ткани.

 
Дом, доу, вау…
 

Звук толкает, прикасается, движет… Значит, есть нечто, некто… И оно, он – не из мрака. Потому у огонька появился цвет. Потому что есть – он!

 
Дом, доу, вау,
По реке поплыву… 
 

Да? Да! Слова! Они – не отсюда. Но они входят в оставленную звуками щель. И она ползет, расширяясь, раскрываясь, растягиваясь…

 
Дом, доу, вау!
По реке поплыву,
По Зеленой Реке
Со свирелью в руке
Золотые цветы соберу…
 
 
Дом, доу, вау.
Цветы соберу
На венок золотой
Со живою звездой,
Звездой, что угаснет к утру.
 
 
Дом, доу, вау!
Венок золотой
Со живою звездой,
Со мною самой
Тебе подарю —
И умру.
 
 
Дом, доу, вау,
Дом, доу, вау,
По Зеленой Реке поплыву… 
 

«Я умер! – думает он. И она тоже умерла. Нижний Мир! Вот он какой! Как легко! А умирать не страшно. Только больно. У меня больше нет тела (думает он). И у нее нет тела. Огонек! И – Дом, доу, вау…» Вот он какой, Нижний Мир…»

Голос стихает.

«Не умолкай – думает он.– Ты нужен мне!»

Но голос прячется. Только розовый тусклый огонь, который ничего не освещает…

Слабый свет пробивается через опущенные веки. Он пробует открыть глаза – но не может. Он чувствует что-то на лице. Хочет шевельнуть рукой – руки нет.

– Не двигайся! – ласковый голос.

– Эйрис?

– Молчи! Тебе нельзя говорить, двигаться, смотреть! Еще долго, Несмех! Еще долго…

– Это ты пела? – спрашивает он. Думает, что спрашивает.

– Спи, Несмех! Спи! – Он чувствует ее руку на лбу.– Спи!

Снова тусклый свет и ее голос:

– Что? – сколько он спал? Долго! Зато появилось лицо. Его лицо: нос, рот, глаза, губы…

– Ты можешь говорить.

– Что со мной?

– Ты едва не ушел, Несмех!

– Ушел? Что было со мной, Эйрис?

– Потом, Несмех! Ты устанешь!

– Это ты пела?

– Я, Несмех! Звала тебя, чтобы ты… Спи, Несмех, спи…

– Доброе утро, Большой!

Как славно лежать не двигаясь! Как славно быть собой, чувствовать свое тело, руки Эйрис, касающиеся кожи. Не хочется шевелиться, но хочется открыть глаза. Он открывает их и видит над собой легкую желто-зеленую крышу из переплетенных стеблей тростника. Такую же, как в доме, где он родился… Он не в пещере!

– Где я? – спрашивает и удивляется слабости своего голоса.

– Не тревожься! – Лицо Эйрис. Золотисто-коричневое. Гладкая кожа покрыта светлым пушком, чуть более густым в уголках рта и в ямке под нижней, немного оттопыренной губой.

– Эйрис! – с нежностью произносит он и улыбается.

Рука девушки приподнимает его голову, подносит к губам чашу с прохладным, розовым, кисло-сладким напитком. Край чаши изнутри покрыт орнаментом неведомого Несмеху письма. Крохотные капельки влаги задержались в штрихах резьбы. Рука Эйрис крепко и бережно сжимает его затылок до тех пор, пока чаша не пустеет.

Откинувшись на мягкую(!) подушку, он вдруг замечает: стоит подольше посмотреть на что-нибудь: письмена на чаше, тростниковые стебли на потолке, маленькую грудь Эйрис, сиреневого краба, бегущего по стене,– и то, на чем останавливается взгляд, приближается, увеличивается в размерах.

«Это мне знакомо»,– думает Несмех.– Откуда?»

Ему снились сны. Удивительные сны, в которых было его прошлое и его будущее. Живые видения. Что-то очень важное… Но нет, он не помнит ничего!

– Тебе лучше? – говорит Эйрис.

– Мне – очень хорошо! – Он радуется, но счастье его омрачено: он забыл что-то важное.

– Я расскажу тебе о том, что было.

– Ты – знаешь? – Нет, он не произносит вслух, просто думает. Надо смириться с тем, что он – забыл!

Эйрис откидывает край одеяла и ложится рядом, обнимает, придвигает его большую голову к своему плечу. По тому, как она это делает, Несмех догадывается: и ложе его, и соприкосновения их тел привычны девушке.

– Ты прогнал его! – говорит она.

«Нет, она не знает!» – разочарованно думает Несмех.

– Ты прогнал его! Ты был стремительней демона! Даже я видела лишь тень твою и то, что оставлял твой меч!

«О чем она? – удивляется Несмех.– Ах да!» Но это было так давно. Сколько жизней назад?

– Ты напугал его, Большой! До смерти напугал!

– А я думал – он убил меня! – вспоминает Несмех.– Он схватил меня…

– Я видела! Но ты ускользнул! Ускользнул, а он убежал! На трех лапах! Как крыса! – Ее жаркий восторженный шепот обжигает ухо.

– А что было потом? – спрашивает он.

– Ты отдал всю свою силу! – сокрушенно произносит Эйрис.– Жизнь оставила тебя, и ты стал беспомощней новорожденного щенка. А я… Я взяла меч и села рядом с тобой. Но прежде послала зов. Хотя не надеялась, что меня услышат: я… мне тоже досталось.

Эйрис тихо засмеялась, хотя Несмех не находил в сказанном ничего смешного.

– Я сидела рядом с тобой и ждала: кто придет? Кого Вечное Лоно пошлет взять наши жизни?

Никто не приходил. Но солнце уже коснулось гор, я чувствовала это. И сумерки сгущались. И тишина была вокруг такая, какая бывает в Лоне лишь перед приходом темноты.

Сумерки сгущались, и я услышала треск ломающихся ветвей. Подумала: кто-то из детей Лона идет на запах крови!

А это был краурх. Наш краурх! И девять Охотников. Слушающий послал их за нами. До него дошел мой зов, благодарение богам! А потом мой зов дошел до тебя – и ты вернулся!

– Я привык приходить на твой зов! – сказал Несмех.– Я ведь твой ученик!

– Да! Но уже ненадолго! – Девушка погладила его по щеке.

– Эйрис? – спросил Несмех.– А куда мы шли?

– Позже, Большой! Ты узнаешь об этом позже! И скоро! Потому что мы пойдем еще раз!

– Разве этот хорахш был последним в джунглях?

– В Лоне, Большой! В Вечном Лоне! Нет! Но разве это важно?

– Когда же мы отправимся?

– Как только сила вернется к тебе! У нас не много времени: благоприятный срок кончается!

– Ты любишь загадки! Спой мне песню, которой ты позвала меня из Нижнего мира!

– Нельзя, Большой! Ее поют только один раз в жизни, и услышать ее можно лишь один раз.

– Да? А мне кажется, я ее уже слышал прежде!

– Не ее, другую. Хочешь, я спою тебе балладу о Солнечном Вестнике?

– Пой что хочешь! Мне важно, что поешь – ты!

* * *

И вновь они шли вдвоем по сумеречному Лесу. Они миновали место, где Несмех выиграл битву с хорахшем. Битву, едва не стоившую ему жизни. Они углублялись все дальше и дальше в мрачную глубину. И с каждой пройденной милей стволы деревьев становились все толще, а полумрак – гуще. Там, наверху, солнце не прошло и двух третей дневного пути, но даже отблеск луча его не прорывался сквозь тысячелиственные крыши. Влажный, теплый, удушливый воздух отдавал Топью, хотя почва под ногами была суха. Суха и упруга от множества павших, слежавшихся, спрессованных собственной тяжестью листьев. Здесь была особая часть Вечного Лона. Недра его. Ни подвижных лиан, ни вездесущих медовниц. Даже суетливая мелочь под ногами куда-то пропала. Зато повсюду попадались огромные слизни, оставляющие влажные полосы в гуще синих и фиолетовых мхов. И косматые бороды, свешивающиеся с нижних ветвей, здесь росли гуще и длиннее. А сами ветви были полностью лишены листвы. И звуки были здесь другие. Булькающие. Словно внутри огромного теплого брюха.

Эйрис уверенно шла впереди. Время от времени она быстро оглядывалась: убедиться, что именно Несмех идет за ней.

Молодому конгаю расхотелось смотреть по сторонам. Ярчайшие краски джунглей стали серыми, тусклыми. Никто больше на нападал на людей, никто ими не интересовался. Некому. Одни лишь вялые слизни да пучеглазые застывшие лягушки. И усиливающийся запах гнилой Топи. Толстенные черные петли лиан спирально уходили вверх по необъятным гладким колоннам стволов.

Несмех смотрит на аккуратно ступающие ноги Эйрис, на прогибающуюся под ее весом старую слипшуюся листву. Потом на свои ноги, так же аккуратно ступающие, в узких прочных сапогах. Он оглядывается и видит вмятины – свои собственные следы.

Эйрис замедляет шаг. Она отстегивает клапан капюшона и втягивает носом воздух. Несмех делает то же, и его ноздри улавливают слабый, но очень заманчивый аромат.

Эйрис оборачивается.

– Уже близко! – говорит она. И снова быстрым скользящим шагом идет впереди Несмеха.

Запах становится сильнее. Но юноша не в состоянии определить его. То он похож на запах вянущих цветов, то на аромат дорогого вина, то в нем ощущается дым благовоний…

И вот Несмех видит источник запаха. Юноша невольно замедляет шаг. Цветок! Он заметен издалека. И не только потому, что деревья растут здесь очень редко. Цветок огромен: два размаха рук. И он светится!

Несмех замедляет шаг, но Эйрис – прибавляет. И конгаю приходится бежать, чтобы догнать девушку. Теперь он видит еще один цветок, такой же, с лепестками, наполненными изнутри нежным зеленым свечением. А потом третий, четвертый. Они уже в двадцати шагах от первого цветка…

Эйрис останавливается и поднимает руку: стой! В ее правой руке – меч. Несмех, еще не зная опасности, тоже вынимает оружие. Цветы буквально завораживают его, безумно хочется подойти, коснуться нежных лепестков…

– Ни шагу дальше! – говорит Эйрис.– Смотри! – и показывает на тоненькие, белесые усики паутинной толщины.

– Смотри!

Подхватив клинком жирного слизня, она швыряет его на белесые паутинки.

Несмех невольно отшатывается: поверхность слежавшейся листвы вскипает. Черное толстое щупальце с множеством извивающихся отростков подбрасывает слизня вверх, ловит, оплетая змеями побегов, и несет к светящемуся цветку. А в центре зеленой чаши уже появляется щель – быстро расширяющаяся щель с розовой пульсирующей мякотью.

Щупальце опускает облитого желтой пеной слизня на эту мякоть, и нежно-зеленые лепестки один за другим смыкаются, накрывая добычу. А щупальце возвращается обратно и зарывается в листву. Да так ловко, что минуту спустя только белесые паутинки-усики выдают его присутствие.

– Королева Грез! – восторженно произносит Эйрис.

– Это? – Несмех имеет в виду зеленый цветок, но клинок Эйрис указывает вперед, туда, где за темным древесным стволом медленно разгорается настоящее чудо!

Королева огромна! И сияние у нее не такое, как у меньших цветков,– желтое золото! Свет ее – частица солнца, затерянная в джунглях.

– Идем! – шепчет Эйрис.– Но будь осторожен! Если щупальце схватит тебя…

– Не схватит! – уверенно говорит Несмех.– Я уже чувствую, где они!

Действительно, он чувствует и хищные щупальца, и мощные, бурлящие соками стебли, соединяющие зеленые цветы с их прародительницей, Королевой.

Несмех уверенно движется к ней, и на сей раз Эйрис следует за ним, проходя на расстоянии вытянутой руки от зеленого цветка, Несмех не может удержаться и прикасается рукой к сияющему лепестку.

Великолепная чаша вздрагивает, приоткрывается розовая щель. Но щупальца неподвижны.

– Идем же! – торопит Эйрис.

И вот они – пред Королевой Грез. Могучий стебель-ствол в два обхвата поднимает Цветок выше человеческого роста. Золотые лепестки, обвисшие книзу, так широки, что четверо людей улеглись бы на каждом, не теснясь. Несмех видит – сияние, которое испускает Цветок, состоит из тысяч блуждающих огоньков, словно бы плавающих на поверхности огромного, как крыло дракона, лепестка. Сияние и чудеснейший аромат так пленительны, что юноша замирает, забыв обо всем…

Шорох ткани выводит его из оцепенения.

Верхний костюм из паутины уже лежит у ног Эйрис. Рядом – лук и меч. Девушка распускает завязки шелковой рубашки. Кажется, руки Эйрис движутся сами по себе. Взгляд ее обращен вверх, к Цветку. Руки, еще более смуглые в сиянии Королевы, освобождают собранную на затылке косу, и, пока пальцы расплетают ее, бедра несколькими круговыми движениями роняют вниз панталоны из серого дымчатого шелка. Эйрис поочередно поднимает ступни, и скользкая ткань опадает на траву. И одновременно волной рассыпаются по узкой спине пушистые светлые волосы. Загибающиеся кончики их касаются круглых ягодиц, более светлых, чем стройные, напряженные ноги. Эйрис приподнимается на носки и подносит губы к краю золотого лепестка. Веки ее сомкнуты.

Несмех напрягается и делает шаг вперед: он в замешательстве. Видеть обнаженное тело девушки здесь, под сенью Гибельного леса, рядом с растением-хищником, ему невыносимо…

Эйрис, услышав, оборачивается с обычной стремительностью. Зеленые глаза Несмеха встречаются с ее глазами, черными от расширившихся зрачков, обрамленных узкой голубой полоской радужки… И к Несмеху нисходит Понимание…

Он сбрасывает одежду, освобождается от нее с такой поспешностью, словно тонкий шелк жжет кожу. Он весь дрожит, и он видит: такая же дрожь сотрясает тело Эйрис.

Девушка поднимает руку, наклоняет солнечный лепесток. Легко, грациозно, так, будто тело ее невесомо, Эйрис вспрыгивает наверх и распрямляется, балансируя на опустившемся лепестке. Огоньки на поверхности шаткой опоры становятся еще ярче, озаряя снизу блуждающим светом замершую с раскинутыми руками девушку. Распущенные волосы Эйрис, будто поднятые ветром, окутывают мерцающим золотым облаком ее голову и плечи. Кожа кажется перламутровой в золотом сиянии Королевы.

Несмех глядит на Эйрис снизу, и она представляется ему фьёль. Фьёль в Волшебном Лесу.

Девушка слегка выгибается назад, и взгляд Несмеха падает на золотистый треугольник внизу втянутого живота.

«Нет, не фьёль! – думает он.– Прекрасней!»

И в следующее мгновение Несмех, сам не осознав как, тоже оказывается на раскачивающемся лепестке. Он чувствует подошвами гладкую, как шелк, упругую поверхность. Теплую, как человеческая кожа. Он протягивает руки, но Эйрис со смехом поворачивается и бежит по сияющему лепестку. Несмех видит, как темная щель разрезает огромную, в два десятка локтей шириной, сияющую чашу. Видит, как щель эта стремительно расширяется, обнажая волнующуюся багровую мякоть. Волна ошеломляющего аромата окутывает юношу с осязаемой плотностью. Он перестает дышать, а Эйрис, оттолкнувшись, взмывает вверх и, подогнув ноги, падает прямо в центр гигантского Цветка. Падает и исчезает в нем.

Несмех вскрикивает. Сбросив с себя оцепенение, он бросается вперед, но огненные лепестки Цветка начинают загибаться, поверхность под его ногами внезапно наклоняется, и, поскользнувшись, юноша падает на спину, переворачивается, катится вниз и ударяет лицом влажную, багрово-блестящую, вздрагивающую плоть Королевы. Плоть эта подается под ним, охватывает голову, Несмех задыхается… И знакомые руки, обняв, вытягивают его из жаркой ловушки. Руки переворачивают его, и юноша видит над собой сияющее лицо Эйрис, а выше – сияющий солнечный купол Королевы Грез.

Губы, розовые, влажные, открывают ровную линию зубов, прикусивших кончик языка. Эйрис наклоняется, опускается грудью на грудь Несмеха (плоть Цветка, мягко и нежно охватывающая его спину, уходит вниз под увеличившейся тяжестью), соединяет полуоткрытый рот с его устами, и в то же мгновение Несмех понимает, чей запах источает Королева Грез – запах Эйрис!

– Эйрис! – выдыхает он, когда после тысячи мгновений губы их размыкаются.

– Не зови меня – Эйрис! – Уста девушки почти прижаты к его уху; шепот оглушителен, как удар грома: – Зови меня – Харрок! Возжигающая Пламя!

Несмех вскрикивает: зубы девушки вдруг вонзаются в его кожу, прокусывают до крови.

– Харрок!

Несмех прижимает ее к себе с силой, от которой хрустят даже ребра дочери Берегового Народа.

– Харрок!

Прижимает, переворачивает, вминает собственной тяжестью в податливую, как вода, поверхность Цветка. Он распластывает ее, замыкает внутри себя и Королевы.

Эйрис пытается освободиться. Она обороняется почти всерьез. Но Несмех намного тяжелее, и плоть Королевы, его союзник, не дает настоящей опоры той, кто внизу.

Зубы Харрок звонко щелкают, но Несмех ловит ртом ее рот, вдавливает голову в теплую мякоть Чаши, накрывает руками ее бедра, приподнимается на коленях…

Девушка замирает. Несмех видит шевелящиеся губы, но не слышит слов. Ему кажется: время опять замедлилось, но нет, сердце Эйрис колотится еще быстрей, чем его собственный сумасшедший пульс. А может, время замедлилось для них двоих, потому следующее движение чувствуется таким тягучим… Несмех не чувствует сопротивления, не осязает почти ничего. Но тело под ним напрягается, мгновенно каменеет, огромные глаза становятся еще больше, и зрачки вновь затопляют синеву. Бедра под ладонями твердеют, сдавливают его. Несмех отталкивает, отодвигает их, продолжает двигаться, медленно, бережно, и тело Эйрис теряет деревянную твердость, становится упругим. Несмех чувствует затопляющую нежность…

– Любимый! – запинаясь, произносит Харрок.

И тут капелька крови касается красной плоти Цветка.

И поверхность Чаши под ними взрывается!

Обхватив друг друга руками, не разделяясь, они взлетают, падают, переворачиваются, перекатываются, подбрасываемые судорожными сокращениями разбушевавшейся Королевы. Ноги Харрок обвивают Несмеха. Их ритм еще быстрее сотрясений Чаши. Дурманящий аромат плещется вокруг. Харрок пронзительно кричит. Несмех кричит вместе с ней. Он сдерживает себя из последних сил, чудовищным напряжением воли, самим этим криком.

Но Харрок сдавливает его с еще более неистовой яростной силой и…

Буря Королевы обрывается так же внезапно, как началась.

Зарождающаяся Жизнь толчками вливается внутрь тела Эйрис. Но тела у нее больше нет. Так же, как и у Несмеха. Души их замирают, как замирает все вокруг Королевы Грез. Замирает потому, что внутри нее, заполняя собой весь солнечный шатер, изливаясь наружу, проникая в каждую частицу Жизни, на сотни шагов вокруг звучит ПЕСНЬ ФЬЁЛЬНОВ.

ЮГ. ГИБЕЛЬНЫЙ ЛЕС. ГОД ТЫСЯЧА ОДИННАДЦАТЫЙ.

Несмех возвращался.

Почти двадцать лет миновало с тех пор, как, повинуясь воле Натро, а вернее – более высокой воле, привезли его на спине краурха к восточной границе Гибельного Леса. А с ним – недавно рожденного сына. Только его и младенца, чья мать оставалась здесь, в Вечном Лоне, в Городе-на-Берегу. Так было решено. Эйрис останется, а отец с сыном – уйдут. Так надо, сказал Натро. Спрашивать – не принято. Все, что необходимо, было сказано. Утешением Эйрис и Тилоду-Несмеху было пророчество Слушающего: они встретятся. А сына Эйрис-Харрок увидит уже взрослым. Так надо. И умерили их боль разлуки. Умерили магией. И магией же была взята у конгая бо€льшая часть обретенной им силы. Большая, но не вся; а главное, осталось ему чудесное искусство, дарующее Слышавшему Пение власть над прекрасным. Всё, к чему с сердцем прикладывал он руку, становилось тенью Чудесного. И память оставили Тилоду. Потому сейчас, в преддверии возвращения, трепетало его сердце. Жестоко было отнять у него данное на столь долгое время. Жестоко было отнять у них с Эйрис эти долгие годы. Но те, кто дают, владеют правом отнять. Потому что редко бывает так: смертный управляет своей судьбой. Чаще – Судьба управляет смертным.

Крепко связанный плот неторопливо нес Тилода-Несмеха по Зеленой Реке. Человек смотрел в мутную воду. Быстрые тени скользили под ее поверхностью. Иногда мелкая рыбешка стрелкой выбрасывалась из воды, спасаясь от хищника. Несмех смотрел в реку. А на него сверху смотрели хищные пятнистые урги Гибельного Леса. Летающие твари кружились над ним, но напасть не решались. Инстинкт подсказывал им, что от человека лучше держаться подальше.

Почти месяц прошел с тех пор, как бежал Тилод из лагеря ссыльных, от берега другой реки, тоже впадающей в море Зур. Десяти дней хватило бы судну, чтоб, отойдя от лагерного причала, спуститься вниз, проплыть вдоль изрезанного бухтами побережья, подняться вверх по Зеленой, известной среди обитателей Юга как Проклятая,– и достичь Города-на-Берегу.

Несмех не плыл на корабле. Он был беглец. Но добрался до цели немногим медленнее.

Тилод Зодчий из Фаранга улыбнулся. Он с удовольствием подумал о том, как удивил своих тюремщиков. Да, те, кто решил сослать Черного Охотника (Хотя откуда они знали?) в страшные джунгли Юга, здорово просчитались. И он заставит их пожалеть о содеянном. Нынешний Тилод Зодчий – это не тот двадцатипятилетний парень, которого можно вот так запросто умыкнуть – и никто не вспомнит. Нынешнего Тилода – вспомнят! Достаточно одного лишь Начальника Фарангской Гавани Шинона, Шинона Отважного, чтобы у тех, кто затеял эту игру, затряслись поджилки, когда похищенный Зодчий объявится в Фаранге. Потому что Тилод точно знал: схватили его отнюдь не по распоряжению Великого Ангана. Или Исполняющих Волю (уж Шинон бы об этом знал). И даже не по приказу Блюстителя помыслов Дага. Даг – отъявленный негодяй, но и он не станет ссылать на Юг того, кому намеревался поручить строительство (со скидкой, разумеется) нового дома.

Придя в себя в трюме плывущего на юг корабля, Тилод Зодчий не спеша обдумал происходящее (он никогда не спешил прежде, чем принять решение) и понял, что кто-то попросту решил от него избавиться. Тех, кого ссылают по повелению Великого Ангана, не оглушают втихомолку пыльцой дурманного гриба. Тилод понял, но действовать не спешил. Торопиться ему некуда. Раз он не сослан официально, значит там, в Фаранге, его права не затронуты, имущество не конфисковано, и сыну ничего не угрожает. Санти – достаточно взрослый парень, чтобы о себе позаботиться. Тилод совсем успокоился, когда узнал от других (настоящих) ссыльных, что они плывут на Юг. Разумеется, он не разделял их панического страха перед Гибельным лесом. Более того, он даже обрадовался. Восемнадцать лет назад ему было сказано: ты не должен возвращаться по своей воле. Когда наступит срок, Судьба сама приведет тебя обратно. Значит, пришел срок. Тилод был спокоен. Судьба вновь ведет его в Вечное Лоно. Сейчас он должен просто ждать. И действовать, когда наступит время действовать. И время пришло.

* * *

Лагерь ссыльных, тот, в который доставили Тилода, был совсем не похож на вольное поселение двухвековой давности, куда привезли третьего сына Асхенны Ролфа. Больше не было маленьких «крепостей», в которых ссыльные как могли боролись за свою жизнь. Теперь обширное пространство на берегу реки, очищенное от леса, напоминало небольшой город. К причалам речного порта трижды в месяц, а иногда и чаще подходили купеческие суда. И отходили – доверху груженные добытым ссыльными: древесиной, мехами, кожами, снадобьями и пряностями, семенами и целыми деревьями, которые задорого покупали для своих парков соххоггои: лишь здесь, в южном Конге, растения-хищники столь разнообразны и кровожадны.

Ссыльных стерегли опытные воины. Немалые деньги платили здешним стражникам. За два столетия не раз пытались сосланные на Юг поднять восстание. В первое столетие бывало – успешно. Благодаря помощи, приходившей ниоткуда. Но в последнее время лишь отдельные смельчаки да небольшие группы решались на побег.

Для тех, кто работал в Лесу, бежать было несложно: охрана больше смотрела по сторонам, чем на подопечных, а огромные вышколенные псы были приучены следить, чтоб на самих воинов не напал какой-нибудь зверь или обезумевший ссыльный. Бежать легко. Но никто никогда не решался бежать в сторону Леса. Старались украсть или захватить лодку, чтобы по реке спуститься к морю. Но на побережье тоже была стража. Куда более бдительная. И все же у беглецов оставалась надежда: человек может обмануть человека. Гибельный Лес обмануть невозможно. В нем – только смерть.

Тилод ушел в Гибельный лес. Впервые. И одолел две мили прежде, чем отсутствие его было замечено и собаки-сыскари помчались по следу. Может быть, они и догнали бы Несмеха, но змея-шипоглавка напала на одного из псов. Ценное животное околело меньше чем за минуту. Погоня была прекращена. Обученные собаки дороже беглеца. Пусть его ловит Гибельный Лес.