Czytaj książkę: «Зеркальный лабиринт»

Czcionka:

* * *

Не страшно, что ты в нас не верил. Мы в тебя верили.
Нил Гейман. «Американские боги»

Чувства, которые мы испытываем, не преображают нас, но подсказывают нам мысль о преображении.
Альбер Камю

Ночью у кромки древнего леса горел костёр; языки пламени трепетали, и тени беспорядочно метались вокруг, словно чудовищные спутники Гекаты.

У огня сидели двое странников: мужчина пришёл с запада, женщина – с востока. Их одежда была поношенной, сапоги – стоптанными, а глаза напоминали тёмные зеркала. Странники долго молчали; первой заговорила женщина.

– До рассвета ещё далеко, – вздохнула она. – Скучно ждать в молчании, да и неловко… Расскажи, странник, что ты видел в далёких краях? Наверняка тебе есть о чём рассказать.

Мужчина приосанился – слова женщины польстили ему.

– Не скрою, я видел много удивительного, – сказал он. – Однажды мне довелось повстречать человека, гонимого Алекто, и я узнал, какой беспощадной может быть вина.

– Говорят, что вина – и есть второе имя Алекто, – откликнулась женщина. – А я как-то раз увидела издали Медузу Горгону. Взгляд её и вправду наводит ужас! Хорошо, что она смотрела в другую сторону, иначе быть бы мне камнем. Кажется, ничего страшнее и нет.

– Как бы не так. Взгляд Медузы губит одного, а на поле битвы гибнут сотни, – возразил мужчина. – Я видел много войн. И всегда поблизости бродила Эрида, богиня раздоров, порождающая зависть даже между богами, и хохотала.

– В море тоже нет покоя – жадная Сцилла несёт смерть кораблям, – согласилась женщина. И вдруг улыбнулась: – Много на свете бед, но и добра много. Я видела, как гонимые беглецы просили о сострадании у алтаря Элеос – и получали защиту.

Лицо у мужчины посветлело; видно, он вспомнил о чём-то хорошем.

– Мне как-то довелось повстречать художника, вокруг которого плясали Музы, и учёного, в котором зажгли они пламя вдохновения. Прекрасное было зрелище!

– А Элпида, Надежда? Говорят, она всё-таки выбралась из ларца Пандоры, пусть и позже других… И слышал ли ты о Психее?

Мужчина и женщина проговорили всю ночь. Они рассказали друг другу множество историй – об ужасах, встреченных на пути, и о прекрасных чудесах. Слова были точно искры, из которых к рассвету разгорелось пламя нового чувства.

Они решили, что хотят увидеть следующий рассвет вместе, и отныне их путь лежал в одном направлении.

♂ – Александр Матюхин
♀ – Софья Ролдугина

1
Вина: Алекто

Алекто неутомимо преследует преступников и днём, и ночью, не давая им ни минуты покоя.

♂ Виноватые

Листовки еще висели на каждом столбе и дереве города, но тело уже было найдено, похороны назначены.

С листовок, распечатанных на черно-белом принтере, смотрело улыбающееся личико двенадцатилетней Иры – передних зубов не хватает, короткие волосы растрепаны, ямочки на щеках и узкие щелочки глаз – а под фото текст: «ПРОПАЛ РЕБЕНОК! Пожалуйста, всем, кто видел эту девочку, просьба позвонить по телефону… Одета в… Особы приметы… Вышла из дома и не…»

Листовки были ненужным элементом, шелухой, потому что девочку отвезли в морг, произвели вскрытие, отмыли, одели и вывезли с заднего входа морга на автомобиле сразу на кладбище.

Лёвкин сидел в кабине, слева от хмурого молчаливого водителя, который непрерывно курил, одну за одной, и сплевывал в окно сквозь щербатые зубы. Один раз, перед въездом в кладбище, когда грузовик подпрыгнул на кочке, водитель матернулся и процедил:

– Ну, неправильно это. Не должны родители, того самого, хоронить детей. Каждый день что-то такое происходит. Тошнит…

Лёвкин кивнул, потому что сказать ничего не мог. Слова застревали в горле.

На похоронах собралось человек двадцать. Несколько бабушек выли в голос. Гроб казался каким-то совсем уж маленьким, будто игрушечным. В какой-то момент Маша пошатнулась, цепко подхватила Лёвкина под локоть, дыхнула валерьянкой, запричитала:

– Господи, господи…

Помимо валерьянки, она наглоталась еще таблеток, поэтому вряд ли соображала, что происходит. Под ногтями у Маши была грязь – с утра она возилась с цветами во дворе… не только с утра, а последние несколько дней, с того момента, как пропала Ира. Каждую свободную минуту.

Гроб опустили в яму, и несколько работяг в десять минут забросали яму землей с холмиком. Сверху положили венки, воткнули деревянный крест с фотографией в центре. Бабки продолжали ныть, а Лёвкин смотрел то на этот холм черной свежей земли, то на серое небо без туч. Кольнула беглая мысль, что все происходящее – неправда. Помутнение рассудка, страшная сказка, придуманная непонятно кем и непонятно для чего.

В кармане завибрировал телефон. Какой-то неизвестный номер.

– Да? – хмуро спросил Лёвкин, сквозь вязкость грустных мыслей соображая, что вряд ли кто ему вообще мог позвонить сегодня, в такой момент, в этот ужасный вечер.

– Я, это, по номеру звоню, – сказал в трубке мужской голос. – Я её видел.

– Кого?

– Ну. Девочку вашу. Вы же на листовках написали, мол, кто видел – отзовитесь. Ну, вот.

В груди у Лёвкина что-то звонко лопнуло.

– Опоздали, – сказал он дрогнувшим голосом. – Похороны у нас.

В трубке тяжело засопели, а потом спросили:

– Как же это? Я же полчаса назад видел. Как живую. Ямочки эти, глазенки, прическа…

Лёвкин не дослушал, нажал на сброс и так крепко сжал телефон, что почувствовал, как скрипит тонкий пластик.

Маша смотрела на крест… сквозь крест… ей бы следовало отоспаться и прийти в себя; взгляд мутный и ничего не соображающий. Лёвкин повел жену по узкой грязной тропинке, мимо других могил, к выходу. Следом потянулась безымянная вереница сопровождающих. Когда Лёвкин усадил Машу в такси, забрался сам и назвал адрес (хотя городок был таким маленьким, что, кажется, таксисты знали каждого пассажира в лицо), телефон зазвонил снова.

– Слушаю, – буркнул Лёвкин, на этот раз раздраженно.

– Я по поводу девочки, – затараторили в трубку, но уже другой голос, женский. – Слушайте, вам надо подъехать. Буквально час назад видела её в парке, ну, который возле кинотеатра. Где Церквушка, знаете? Может, она где-то там прячется. Может, убежала просто? Вы, главное, не волнуйтесь. Надо поискать. Только листовок мало. Надо еще по телевизору пустить, на местном нашем, и чтобы в интернете кто-нибудь написал…

– Послушайте, – перебил Лёвкин. – Послушайте, мать вашу. Какая девочка? Я её только что похоронил! Мертва она. Нет больше никакой девочки.

– А как же листовки? – спросили в трубке. – Не бывает такого. Пока ищут – есть надежда. Вы не отчаиваетесь, ладно? Отчаиваться ни в коем случае нельзя!..

Маша уснула, тяжело уронив голову ему на плечо. Лёвкин сбросил, а затем вовсе отключил телефон. Он никак не мог разобраться, что творится в душе. За окном мелькали серые многоэтажки старого района, столбы, деревья, парки, газоны, киоски, магазины, люди. Среди всего этого Лёвкин видел листовки с фотографией его дочери. Ямочки на щеках, все дела.

Доехали быстро. Лёвкин растолкал жену, повел ее, полусонную, через двор к дому. В коридоре разул, снял верхнее, уложил на диванчике в крохотной летней кухне. Маша что-то бормотала, царапала ногтями кожу на запястьях, и, наконец, уснула.

Вечер подступал незаметно, небо чернело и расцветало звездами. Лёвкин убрался в комнатах, приготовил ужин, сделал множество мелких, ненужных и необязательный дел, лишь бы не сидеть в тишине в доме. Когда стемнело окончательно, вышел на крыльцо и, облокотившись о перила, нервно выкурил сигарету.

В мутном свете фонаря было видно, что с обратной стороны забора кто-то подошел. Лёвкин подумал, что ведь никого тут толком не знает, на юге города, где многоэтажек днем с огнем не сыщешь, зато дома разной степени ухоженности расползлись на много километров вокруг. Даже соседей Лёвкин никогда не встречал или не обращал на них внимания.

В ворота постучали. Лёвкин подошел, на ходу закуривая вновь, открыл калитку, обнаружил за ней полноватую женщину лет сорока, в халате и в тапках. Женщина держала в руках сорванную листовку.

– Это ведь ваша дочь, да? – спросила женщина неприятным, каким-то хриплым голосом.

– Допустим.

– А вознаграждение положено?

– Какое вознаграждение? Вы о чем? – закипая, произнес Лёвкин. – С ума все сошли, что ли? Где вы были три дня назад, когда она пропала? Куда вы все глядели?

Женщина неожиданно ловко схватила его за ладонь. Рука у нее была влажная и холодная.

– Послушайте, я правда ее видела, – сказала она. – Тут недалеко. Три квартала по прямой. Где озеро с утками, знаете? Вам разве не интересно?

Лёвкин вздохнул и сказал:

– Она умерла. Её нашли вчера. А сегодня похоронили.

– Час назад. Кормила уток хлебушком, – серьезно сказала женщина. – Вознаграждение будет?

– Какое, к черту… – он попытался вырваться, но женщина держала крепко. Трепыхнувшись, как муха в паутине, Лёвкин обреченно махнул рукой. – Вы что, показать мне хотите? Думаете, правда там моя девочка?

– Ваша, ваша, чья же еще. Поторапливайтесь.

Лёвкин оглянулся на освещенный прямоугольник входной двери. Он знал, что Маша будет спать еще час, может быть два, потом проснется и отправится во двор, возиться с розами. Придет глубоко за полночь, грязная, с израненными в кровь руками, пахнущая грязью, свалится на кровать и уснет снова. Бесконечный цикл последних дней.

Женщина потянула:

– Торопитесь, говорю!

И Лёвкин подчинился.

Они шли по пустынной дороге. Лёвкин докурил, вышвырнул окурок в ночь. Женщина шлепала тапками по асфальту. В ее волосах торчали бигуди. До озера добрались минут за тридцать. Это было старое дикое озеро, с одной стороны густо заросшее камышами, а с другой расчищенное, с торчащими подмостками для ловли рыбы. Тут стояло несколько лавочек и горели фонари.

На одной из лавочек Лёвкин приметил крохотную фигурку, и сердце его заколотилось. Он бросился, опережая женщину, едва не закричал от нахлынувшего возбуждения, от надежды, но скоро понял, что никакая это не фигурка, а сверток одежды, лишь издалека похожий на человеческий контур.

– Вон там я ее видела, – сказал женщина, уверенно ткнув пальцем на подмостки. – Кидала уткам хлеб. Всё, как на фотографии. Совпадение стопроцентное.

Лёвкин подошел к берегу, ступил на деревянный мостик. Тихо было вокруг. Тихо и темно. Даже лягушки не квакали. Лёвкин попытался вспомнить, был ли он вообще когда-нибудь здесь, и не смог. А ведь они с Ирой любили гулять.

Он обогнул озеро, мимо склоненных ив, мимо камышей, а женщина, стоя под бледным светом фонаря, время от времени кричала ему:

– Точно вам говорю! Поищите хорошенько! Наверняка спряталась. О, эти дети любят везде прятаться!

«Что я такое делаю? – подумал Лёвкин. – Я же был на похоронах утром. Зачем я здесь?»

Но он продолжал упорно шарить взглядом по кустам и среди веток, продолжал испытывать надежду на прочность.

В какой-то момент, когда Лёвкин отошел очень далеко от дороги, женщина крикнула:

– Знаете, она, наверное, уже где-то далеко! Ищите сами! Не нужно мне ваше вознаграждение! – махнула рукой и растворилась в темноте…

Домой он вернулся в одиночестве и, конечно, застал Машу, пересаживающую розы. Сколько раз она пересадила их с места на место за последние три дня.

– Руки болят, – пожаловалась Маша, когда он присел на корточках неподалеку. – Все в царапинах. Отвезешь меня с утра к доктору?

– Ты это уже говорила. Помнишь? Вчера. И позавчера.

– А ты что?

– С утра возвращаешься. Пересаживаешь и пересаживаешь. Сдались тебе эти розы.

– Запихни меня в такси и отвези в доктору, – сухо сказала Маша. – Не слушай, что я там говорю. Это все из-за чувства вины. Без Ирочки в доме слишком тихо.

Это точно. Слишком.

Он вернулся в дом, принял душ, включил телефон, чтобы проверить почту. Пришло три сообщения о пропущенных звонках. Все с неизвестных номеров. Тут же телефон завибрировал. Разглядывая цифры, Лёвкин понял, насколько сильно устал.

– Алло?

– Я девочку вашу нашел, – сказали в трубке. – Маяковский район, знаете? Где стадион.

– Какой, в жопу, стадион? Она мертва! Мертва, слышите?

– Я смотрю на нее сейчас, – сказали в трубке. – Светлые короткие волосы, улыбается, шортики такие, синего цвета, с корабликом на кармашке. Всё верно?

Лёвкин открыл рот, но промолчал. Про шортики никто не знал. На фото их не было видно, конечно.

– Приезжайте. Она тут голубей кормит хлебом. Не ручаюсь, что смогу её задержать.

Трубку повесили. Лёвкин тут же судорожно набрал такси, потом рванул к жене в огород, схватил её под локоть: «Живее!», и вдвоем они выскочили на улицу. Маша не успела даже помыть руки. Лёвкин чувствовал, как дико, импульсивно, с надрывом бьется сердце. Через несколько минут подъехало такси. В салоне пахло огуречным лосьоном. Лёвкин назвал место, которое у стадиона, хотя ни разу там не был и даже не знал, сколько вообще стадионов в этом городке. Таксист вроде бы понял.

Маша крепко сжала Лёвкину ладонь.

«Этого не может быть, – думал Лёвкин, и тут же. – Но ведь нужно же во что-то верить!»

Их домчали быстро. Площадь с фонтаном перед стадионом была пуста. Лёвкин набрал номер звонившего, но никто не ответил. Маша пробежала вокруг фонтана, потом поднялась по ступенькам к входу в стадион. Везде стояли металлические ограждения. Желтый свет фонарей освещал кабинки касс, пустые лавочки, узорную плитку. Лёвкин тоже бегал, не помня себя от волнения, заглядывал в каждую темную щель, кричал, не удержавшись: «Ирка! Ирка!», но сам же понимал, что никто ему не ответит.

В какой-то момент он увидел на столбе приклеенную листовку, сорвал её, смял, изорвал. Потом еще одну, на соседнем столбе. Кто-то ведь успел обклеить проклятыми листовками весь город!

Телефон зазвонил. Лёвкин не обратил внимания. Он шел от столба к столбу, срывал листы с фотографией дочери и швырял на землю. Ветер подхватывал их, кружил, уносил в темноту.

В отдалении, за углом стадиона, зашевелились тени. Кто-то выдвинулся навстречу Лёвкину – несколько человек, неприметные, серо одетые, похожие на призраков.

– Вы не там ищите, – сказал один.

– Вам надо в центр, к театру Драмы, – вторил другой.

– Возможно, она просто ушла погулять, – говорил третий. В уголке губы его алел кончик зажженной сигареты.

Лёвкин попятился, побежал обратно, увидел, что отовсюду из темноты лезут люди. Они шли неторопливо, наполняя ночную тишину шорохами разговоров.

– Я видел вашу девочку…

– Тут написано позвонить, вот и позвонил…

– У пруда. Тут недалеко…

– А вы опоздали что ли?

Опоздал, конечно опоздал! Лёвкин подбежал к жене, которая, склонившись над газоном у фонтана, рвала розы. Таксист посигналил коротко, привлекая внимание. Зазвонил телефон.

– Да! – рявкнул в трубку Лёвкин, но ему не ответили. Кажется, кто-то всхлипнул, по-детски. – Ира? Ирочка! Это ты? Девочка моя! Ты где? Ты жива? Это же неправда, да? Это не может быть правдой!

Он прокричал в трубку еще что-то, потом сбросил, схватил Машу за локоть и потащил к такси. Людей вокруг становилось больше. Они напирали, подходили ближе, пытались дотронуться, обратить на себя внимание. Каждый из них видел Иру, общался с ней, знал её. Каждый хотел помочь.

– У меня ладони болят! – вздохнула Маша. – Проклятые розы. Как же я устала с ними.

Лёвкин тоже устал. Он плюхнулся на переднее сиденье, махнул рукой:

– Гони отсюда, живее.

– Куда? – равнодушно спросил таксист.

– За город. Подальше. Давай туда, где людей нет.

Машина рванула прочь от стадиона, оставляя всё это ночное безумие позади. Лёвкин, наконец, смог отдышаться и прийти в себя. С заднего сиденья что-то бормотала Маша.

– Да, это большое горе, – сказал Лёвкин, не оборачиваясь. – Безалаберность и раздолбайство. Но мы должны теперь жить с этим, Маш. Понимаешь? Жить. Никто нам дочь не вернет. Пройдет пара дней, и мы свыкнемся с мыслью, что ее больше нет.

– А вы уверены, – спросил водитель, – что ваша дочь действительно умерла?

– Я опускал гроб в землю утром.

– А мне кажется, – продолжил водитель, – что я видел её сегодня днем у магазина. Это же ваша дочь на листовках, верно? Такая, с ямочками на щеках, глазищи красивые, шортики с корабликом?..

Лёвкин бросился на водителя с кулаками, потому что больше не мог сдерживаться. Автомобиль вильнул в сторону, подпрыгнул, слетел с трассы и, нелепо кувыркнувшись, ударился боком о дерево. Лёвкина швырнуло через салон, он вышиб головой стекло, покатился по земле, чувствуя, как сдирается кожа, рвутся мышцы, ломаются кости. Где-то визжал и тяжело скрипел металл, дыхнуло жаром, расцвело огнем. Лёвкин упал лицом в траву, хрипло дыша. Из рта, между рваных губ, посыпались осколки зубов, вперемешку с кровью. Боли не было. Позже будет. Лёвкин мимолетно подумал о том, что, наверное, так ему и надо, а потом отключился.

Он пришел в себя на упругом теплом диване, который стоял в гостиной. Босые ноги выглядывали из-под пледа и порядком замерзли. Ночь выдалась холодной, а отопление никто не включал. По комнатам гулял сквозняк.

Лёвкин сел, поглядывая на мерцающий монитор ноутбука на столике. Рядом стояла чашка с какой-то недопитой бурдой. Сигарета в пепельница истлела до фильтра – хорошая, дорогая сигарета. Пощелкивали датчики, прикрепленные к вискам.

Еще болело, ныло, стонало тело, будто ночная авария случилась на самом деле. Будто он и правда оказался в лесу, среди густого тумана и хлипкой тишины, в искореженном салоне разбитого в хлам автомобиля. Там, должно быть, удушливо пахло горелой резиной и плотью, а высохшие капли крови покрывали уцелевшее боковой стекло…

В животе болезненно покалывало. О чем-то вспомнив, Лёвкин провел языком по губам. Зубы были целы. Да и губы тоже. Зазвонил телефон. Маша.

– Ты где? – спросил он.

– Господи, это ты где? – в ответ спросила она. Голос у Маши был вязкий, заторможенный, словно она снова с утра напилась таблеток. – Я ничего… н-ничего не помню. Только что проснулась. Эти датчики… О, г-господи, мои руки! Я снова рвала розы! Розы рвала, понимаешь?..

Закружилась голова. Маша заплакала. Лёвкин слышал её громкие всхлипы в реальности – жена находилась на втором этаже, прямо над его головой, в спальной комнате. Она умудрялась спускаться к розам даже в таком состоянии…

Небрежным движением он содрал датчики, откинулся на спинке дивана, закрыв глаза. В темноте мелькали неприятные образы, остаточные явления виртуального мира.

– Так и должно быть? – спросила Маша сквозь плач. – Должно быть так тяжело? Я думала, скоро станет легче. Не вынесу. Скоро сдохну. Мне х-хуже.

Ему оставалось бормотать в трубку слова утешения. Он знал, что будет непомерно тяжело. Врач предупреждал. От чувства вины нельзя избавиться просто так. Оно всепоглощающее, всепожирающее чудовище.

Единственный способ – выдавливание его по капле. Через боль и страдание, через потерянную и вновь обретенную надежду.

– Я не могу больше… – шептала Маша, и Лёвкин буквально видел, как её красивое, но заплаканное лицо изминается морщинами горечи. – Это должна была быть твоя вина! Это ты опоздал! Ты!

Всё верно, он опоздал, и из-за этого Ирка умерла. Лёвкин попросту заработался, забыл о времени, а когда вспомнил и вызвал такси, было уже слишком поздно. Ирка забыла телефон дома, вышла из Дома Культуры после занятия в музыкальной школе, не нашла папу и решила добраться до дома пешком. Она хотела срезать через район новостроек и провалилась в канализационный люк, который был прикрыт куском фанеры. Если бы она не ударилась затылком о кирпичный край, то смогла бы выбраться. Если бы Лёвкин быстрее уговорил Машу обратиться не просто в полицию, а еще к волонтёрам, то был бы шанс её спасти. Так много «если бы».

– Все будет хорошо, – говорил Лёвкин, не открывая глаз. – Когда-нибудь действительно будет хорошо.

На второй день после Иркиных похорон им позвонили из компании «Психосекьюр» и предложили бесплатную разовую консультацию «в связи с тяжелой утратой».

Лёвкин сомневался, надо ли соглашаться, но Маша знала об этой компании – несколько её подруг обращались к её услугам. Компания занималась лечением психических болезней с помощью новейших технологий. Что-то экспериментальное, не шибко изученное, но и не запрещенное. Рекламный слоган компании гласил: «Мы обезопасим вас от любых психологических проблем». Так себе слоган.

Специалист приехал на дом. Это был лощеный молодой врач, похожий на модель с фотографии. Он сам попросил кофе, потом достал рекламные буклеты и разложил их на столе.

– Я знаю, что вы сейчас испытываете, – сообщил врач, и Лёвкину захотелось ударить его в переносицу, чтобы сломать очки. – Вы испытываете острое чувство вины. Это нормально. Я бы удивился, если бы вы чувствовали что-то другое. Сколько раз за ночь вы просыпаетесь, перебирая в мыслях причины, действия, последствия, которые привели к гибели дочери? Два, три, десять?

– Последние два дня я не сплю совсем, – сказала Маша.

Она ухаживала за розами. Маленькая клумба была её местом успокоения от насущных дел. В тот день, когда Лёвкин не успел забрать дочь из Дома Культуры, Маша возилась с цветами, будто они были для неё центром вселенной. Руки у Маши всегда были покрыты множеством мелких порезов. Они приятно пахли.

– Мы вас вылечим, – сказал специалист и улыбнулся.

Он рассказал о сращивании науки и технологий, о разработке визуальных редакторов, погружающих пациентов в виртуальную реальность, неотличимую от настоящей, об алгоритмах, позволяющих вылечить любую, даже самую тяжелую психологическую болезнь.

Специалист умел продавать свой товар. Он достал из кейса небольшое устройство с липучими датчиками, предложил попробовать – всего лишь на пару минут – погрузиться в другое состояние, где вы почувствуете облегчение и комфорт.

– Наши люди, – говорил он. – Готовы написать индивидуальный план лечения при помощи полного погружения в проблему. Чувство вины – это гнойный нарыв у вас в мозгу. Его надо выдавить. Да, будет больно и невыносимо. Но если вы преодолеете боль, почувствуете облегчение. Поверьте.

Лёвкин попробовал поверить. А потом купил полный курс из двенадцати погружений по индивидуальной программе. Потому что ему это было нужно. Вина сжирала его изнутри.

– Вдруг у нас не получится? – спрашивала Маша, всхлипывая, а у него не было сил подняться с дивана и пойти к ней. Только голос из телефона. Реальный или выдуманный – не разобрать. – Вдруг нас водят за нос? Это восьмое занятие, но я не испытываю облегчения! Я вообще ничего не чувствую, кроме постоянного кошмара! Это слишком жестоко! Сделай же что-нибудь!

Он молчал, потому что не знал, что сказать.

Лёвкину тоже не становилось легче, он выныривал из виртуальной реальности разбитый и подавленный. Ему казалось, что стоит выйти на улицу – и он снова увидит листовки, расклеенные на столбах. Их потрепал ветер и намочил дождь. Фотографии его дочери разбухли и покрылись волдырями. Но они всё еще висели там, их никто не снимал.

Может быть, думал Лёвкин, это и есть реальность – мир, где он гоняется за умершей дочерью?

Он вспомнил, как молодой специалист сказал:

– Гарантий мы не даем. Чувство вины может быть так глубоко в вашем сознании, что никакие технологии его не вытравят. Вы осознаете это?

Тогда не осознавал. А сейчас – не был уверен.

– Маша, Машенька, давай продолжим, – попросил он, перебивая жену.

Во рту чудовищно пересохло, замерзли босые ноги, воняло чем-то протухшим, и вообще этот мир был по-настоящему отвратительным, потому что это была реальность.

– Всего четыре занятия. Осталось немного. Надо идти вперед. Двигаться. Ради Ирки.

Маша помолчала. Потом произнесла:

– Я не хочу видеть тебя, пока мы не закончим.

– Потом будет легче, – пообещал Лёвкин.

Он положил трубку и протянул руку к датчикам. Они были теплыми и потрескивали. Пара движений мышкой. Ноутбук засветился голубоватой эмблемой «Психосекьюр».

Занятие #9. Индивидуальное занятие «Виноватые».

– Мы переживем, – пробормотал Лёвкин пересохшими губами.

Он несколько дней не вставал с дивана. Мочился здесь же. Не умывался и не причесывался. Ел сухой хлеб и собирал колючие крошки с тарелки. Вода закончилась, но было не до нее. От сквозняка болела поясница. Лёвкин нажал «Старт», свернулся калачиком на вонючем диване и закрыл глаза.

Чувство вины не проходит просто так. Гарантий излечения нет. Но ведь каждый пытается от нее избавиться, верно?

Телефон зазвонил. Неизвестный номер. Голос в трубке, суховатый, старческий, спросил:

– Это ваш ребенок пропал? Девочка такая, в шортиках? Каково вознаграждение, не подскажете?