В тихом омуте. Книга 1. Трилогия

А смысл этот она поняла ещё в пультовой, его озвучил Шилин. Они – соперницы. Только она в этой связке, скорее, жертва.

– Ну, ладно. Это я сказала, об этом предупредила… – проговорила гостья, – пойду, однако.

Маша незаметно с облегчением вздохнула.

– Спасибо.

– Не за шта. Да, завтра к восьми часам будь на площади у поссовета. Найдёшь там Холодца, Фросю Разину и, кажется, Зина там, Угарова.

– Ладно, найду. Вот с ведром хуже – нет.

– Да и без него примут. Припаришься к кому-нибудь.

Нина побарабанила по крышке стола коготками и поднялась. На прощание она ещё раз потрепала за бантики девочку и, глянув искоса на мать её, вдруг подмигнула.

– Не переживай. На то мы, бабы, и созданы, – и решительно прошла к выходу.

Маша закрыла за ней дверь и так, как будто бы спряталась за нею. Прижалась спиной.

8

Утро выдалось солнечное, тёплое.

Над лиственным парком шум грачей, ворон, галок.

Перед Поссоветом и управлением предприятия, стоящие рядом, толпа народа. Люди стоят и сидят по периметру парка под деревьями, образуя большой круг. Одеты по-походному, с «тормозками», – то есть с сумками, в которых обеды, термоса. И с вёдрами, как и полагается перед поездкой в подшефный колхоз на переборку картофеля в буртах. Каждый цех своей группой, поджидают автобусы. Слышны разговоры, смех.

На площадь от здания Управления комбината выходит Генеральный директор предприятия Татарков Родион Александрович. Такое явление случается нечасто, и потому появление директора настораживает и вдохновляет одновременно.

Площадь притихла.

Татарков высок, грузноват, в шляпе, в коричневом повседневном костюме, в сорочке и галстуке. Идёт не спеша.

За ним сопровождающие – Подгузин и Тишкин. На период сельхоз работ они ответственные за проведение этих работ, на производстве же: Подгузин – зам генерального директора по кадрам и быту, Тишкин – парторг предприятия.

Изредка вполоборота директор делает своим помощникам указания. Те по-птичьи кивают. На голове одного – короткополая шляпа, другой – в трикотажной шапочке с красным высоким «гребешком» на макушке.

Вот Татарков останавливается у одной из групп рабочих. Кто сидел – встаёт. Директор о чём-то спрашивает. Получает, как видно, нужный ответ, кивает одобрительно и идёт дальше.

Останавливается у другой группы. Спрашивает. Ему отвечают.

Шествие продолжается под любопытные взгляды.

Говорит Татарков по-хозяйски громко, и его голос доносится во все уголки площади.

Вот Татарков останавливается у небольшой группы, состоящей из одного мужчины средних лет, Холодцов – мастер цеха «муки», директор узнал его, – трёх женщин: средних лет и двух молодых. Пожилую тоже директор хорошо знал, давно работает на комбинате, на ДСЗ в цехе «Муки».

Не здороваясь, Родион Александрович, взявшись за борта расстёгнутого костюма, спрашивает, ни к кому не обращаясь:

– Вы, почему вчера не работали?

Рабочие молчат, как бы соображая: о чём речь идёт?..

– Не поняли, о чём я спрашиваю?

Молодые женщины и мужчина растерянно переминаются.

С перевернутого ведра поднимается женщина средних лет, она в пестром платке и в зелёной фуфайке, похожая на черепаху.

– Где не работали, Родион Саныч? – переспрашивает женщина с заметной елейностью в голосе. Видимо, в этом маленьком коллективе она за старшую, но не по приказу, а по возрасту и по сознанию: ум, честь и совесть бригады.

– Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?

– Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…

– Х-ма!.. – усмехается Родион Саныч. – Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..

Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, – с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжёлый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.

Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.

– Да-а работали мы, Родион Саныч! – настаивает женщина вполне искренне.

– Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?

Разина простодушно хохотнула.

– Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я позволю?..

Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.

– Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, – забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. – Работали мы. Работали, истинный крест…

– Ха! – восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. – Ха! Они работали! Вы слышали?..

Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…

У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих, как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, поди, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.

Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.

– Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?

– Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…

На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.

– Фроська, брось врать, а?

– Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..

– Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы его, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. – А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..

– П-поняла, – Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. – Вы нам не верите?

– Кому это вам? – теперь Татарков удивляется вполне искренне. – Тебе, что ли? Ну, ты, Фроська, даёшь! Ха!.. Вы поглядите на неё!.. Да ты кто такая? Нет, ты кто такая, чтоб я тебе верил?..

Оторопелое молчание. Рабочие подавлены, отводят взгляды в стороны. Им совестно перед людьми за этот уличный скандал. Татарков же наоборот, твёрд и напорист, слегка покачивается вперёд-назад.

Маша смотрела на него и на Разину, и ей показалась, что тёте Фросе хочется провалиться сквозь землю. А ей самой – расплакаться.

– Вот им я верю, – кивает директор на своих помощников. – И тому парню верю, – ткнул большим пальцем в сторону колхоза. – А тебе… Ишь ты! – вскидывает бровь в снисходительной усмешке.

– Нет, ты поняла, о чём я говорю?.. – вновь наседает директор, но уже слабее. – Ты понимаешь, что ты и твои забастовщики мне посадку сорвали?

Разина горбится и убито кивает головой: поняла, дескать… Похоже, такое обвинение её шокирует. Она не находит слов.

– Ну так, отвечай. Почему вчера в три часа картошку бросили резать?

Тут в мозгу женщины происходит какое-то переключение. Она оживляется. На её лице, только что унылом и униженном сверкнула улыбка. Её товарищи тоже несколько приоживились, кроме Маши. Она вчера не было на переборке, и потому не знала сути дела. Но по оживлению коллег поняла, что что-то положительное повернулось в их сторону, оправдывающее.

– Так мы, почему бросили в три-то часа, Родион Саныч? Кульманов зажал наряды, вот люди и осерчали, – приободрёно заговорила Разина. – Кто ж ему задарма картошку перебирать будет, в гнилье копаться? И так копейки платит. На рубле экономит, а буртами добро гноит. Гнать такого председателя надо, а мы ему сколькой год подряд помогаем, время убиваем. В цеху что, работы нет? Вон, свой завод на ладан дышит… – и осеклась, глянув на округлившиеся глаза директора.

Родион Саныч покраснел, наполнился воздухом. Бородавка, чёрной горошиной вызревшая почти симметрично меж щетинистых бровей, поползла на лоб вместе с бровями. Шляпа, словно оживя, сдвинулась на затылок.

Ты посмотри-ка, что делается!.. Она ещё критикует!..

За спиной директора Тишкин подавал незаметно знаки Разиной. Вначале он раза-два мотнул головой, дескать, не то говоришь, женщина. Потом страдальчески сморщился; мол, кто тебя за язык тянет. Помолчи, и он успокоится… Теперь же закатил глаза: дура баба!.. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

– Та-ак, – выдохнул Татарков. – Та-ак. Подгузин, ты понял, о чём тут речь?

Подгузин конечно же понял. Кивнул, едва не сронив шляпу.

– А ты, Тишкин, понимаешь, что тут происходит? – повернулся к парторгу.

Тишкин тоже дёрнул головой. «Красный гребешок», так горделиво и нарядно красовавшийся на его голове, упал на бок.

Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом, отвернулась.

Парторг развёл руками; дескать, он-то понимает, да вот ведь какой народ бестолковый!

– Та-ак, понятно, – резюмирует итоги опроса Родион Саныч, и толстым указательным пальцем, выдернув его из-за борта костюма, как стволом пистолета, гневно затряс перед женщиной, что в равной степени относилось ко всем рабочим и не только перед ним стоящим. – Но я вас научу! – сделал паузу, подбирая, как видно строгое наказание.

Площадь затихла, казалось, даже птицы на лету замерли.

Скомандовал:

– Вон отсюда! Я вас до колхоза не допускаю! И чтобы духу вашего здесь не было!

И грозный, с закинутыми руками за спину, последовал дальше. Подгузин за ним. Тишкин виновато пожал плечами, видимо, его партийное сознание всё же было на их стороне, сочувствует, но…

Рабочие, которых только что осчастливил своим вниманием директор, какое-то время стоят, обалдело провожают взглядами его и сопровождающих его лиц.

Но вот Холодцов оживился.

– Бабы, чего стоим? – придушено воскликнул он. – Бежим!

И он, вдохновлённый строгим распоряжением директора, подхватив свой «тормозок», ведро, запетлял среди деревьев старого парка, заросшего бурьяном и кустарником – воздушные лёгкие рабочего посёлка..

За ним поспешили и женщины. Отойдя немного от «прикольного» места, Маша оглянулась.

Тётя Фрося, подняв ведро, горбясь, в коротких чёрных сапожках семенила за ними. И вскоре её согбенная зелёная спина скрылась за кустами акации от обзора «колхозников».

Выйдя к поселковой достопримечательности, стоящей одиноко на широкой асфальтированной площадке, напротив спорткомплекса, как мавзолей на Красной площади, к кирпичному красному зданию – к туалету, к которому с самой постройки нет доступа, – Холодцов остановился.

– Фу-у… Вот это врезал, так врезал – весь дрожу! Вот это наказание. Ха-ха-ха! – его простоватое лицо удлинилось от смеха. На глазах проступила влага.

Женщины тоже засмеялись, в том числе и Разина. Константинова смотрела на неё с недоумением – только что едва не плакала, тут смеётся.

– В общем так, бабоньки, – заговорил мастер, переждав смех коллег, – поскольку всё так не удачно сложилось, идите каждая по своим сменам. Ты, Маша, иди на перевоспитание к Филиппу. (Машу передёрнуло.) Ты, Зина, во вторую смену – к Авдееву. А мы с тобой, Ефросинья Степановна, в ночную. Хватит, будем сельскому хозяйству помогать минеральными удобрениями.

На площадь въезжали автобусы. Тем, кому ещё не было отказано в доверии, потянулись к ним, с ленцой, нехотя. Они с завистью смотрели провинившимся вслед.

А над площадью раздавались команды, вдохновляющие «колхозников». Их слышно было за версту, поскольку даже у «мавзолея» отлучённые от колхоза работники, слышали голос гендиректора отчетливо.

– Вы чего тянетесь?! Чего тянетесь? Живей! Подгузин, Тишкин, смотрите за ними там. За каждым смотрите. Не-ет, так дело не пойдёт! Но я научу!..

А время и впрямь было хлопотное. В колхозе «Мир» опять беда с посадочным материалом – в который раз картошка погнила. И зима в этот год была вроде бы не морозная. Беда, напасть прямо-таки какая-то…

Провинившаяся бригада расходилась по заданным мастером направлениям: кто – домой, кто – в цех.

Константинова и Разина некоторое время шли вместе, им было по пути. Маша не могла отделаться от мысли, только что удивившая её: как Ефросинье Степановне так быстро удается перестраиваться? То едва не плакала, то смеётся?..

– Э-э, девонька, – проговорила Разина, сплёвывая с губ невесть что, – это ещё цветики. Бывало так отстирает, что на неделю, а то и на месяц его внушения хватает. Гребёт и старого и малого. Привыкай. Тут они сплошь да рядом такие, крикливые и бедовые, на него, видимо, глядя. Кроме парторга. Но тому, видать, положение не позволяет нашего брата окучивать. Так что, привыкай, если думаешь тут жить и работать.

На Машу, нашла оторопь.

«Буду увольняться! Посоветуемся с Сашей, и бежать отсюда! Или?..»

Когда она приехала сюда, ей посёлок очень понравился. Чистый, по сравнению с областным центром, раскинувшийся на живописнейших просторах среднерусской равнины, на легендарных местах российской истории, знававшая и половцев, и татар, и поляков, и фашистов. Овеянные славой и доблестью предков и в сочетании с современными постройками, лесопарковой зоной, расположенной внутри населённого пункта, превзошли все её ожидания.

До приезда, она представляла посёлок ничуть не лучше её колхоза, где улицы в жидком асфальте, особенно после дождей. И где самым красивым домом был – одноэтажный деревянный местный клуб, с утоптанной возле него не одним поколением молодежи земляной танцплощадкой, да школа, тоже приземистая, широкая, тихая из-за всё редеющих учащихся.

Посёлок же распахнулся перед ней сказочным краем. О чём она не раз говорила Саше и благодарила его, что он привёз её именно сюда. И Крыма не надо – Угра под боком и дикий пляж кругом, где хочу, там и лежу, загораю.

Но ко всему хорошему быстро привыкаешь, будни приземляют. А тут отношения со свекровью не заладились. Но и они не столь подавляли. Всё выравнивалось, или почти всё, с получением отдельной квартиры, пусть не в одном из кирпичных, красивых и светлых домов посёлка, но жильё несколько смягчило напряжение, и скрасила молодым существование. И душа успокоилась.

И вдруг! – вчерашний кошмар, который надломил душевный баланс.

А сегодня – дурость. Что-то об этом слышала. Мол, у директора на всё ума хватает: и на самодурство, и на благоразумие. И вот она убедилась в одном из этих качеств, и напугалась…

«Или смириться?..» – и этот вопрос отозвался в сознании набатом, предвещающий что-то мрачное и захватывающее дух. И название посёлка – Республика Татаркова – начало ассоциироваться с древним монголо-татарским нашествием, которое осталось в истории Руси, как «великое противостояние». А может и не только в истории. Корни явно где-то здесь прорастают.

В цех идти не хотелось. И стыдно, и страшно.

Вина в нём начала проявляться на следующий день, когда Маша вместо колхоза неожиданно появилась в цеху. Нина позвонила ему из третьего цеха и сообщила о её появлении. Он тут же, едва ли не бежал по территории завода из второго цеха. Но Маши в пультовой не оказалось.

– Где она? – спросил Нину. – Почему не в колхозе?

– А я почем знаю? У неё и спроси, – не очень любезно ответила та.

– Ладно тебе фыркать. Где она?

– Да не знаю. Убирается, может?

Филипп по печному маршу сбежал вниз в машинный зал, к мельнице, и увидел Машу возле Палыча. Тот что-то делал у верстака и она, как маленькая, с любопытством смотрела на его занятие.

Чтобы успокоиться, волнение при её виде охватило ещё сильнее, он достал сигаретку и с силой во все легкие затянулся её дымом. Постоял немного, сделал ещё несколько затяжек и, напустив на себя вид делового и озадаченного руководителя, подошёл к верстаку. Из-за шума мельницы и печи его присутствие и приближение они не сразу услышали. Лишь когда он встал по другую сторону Шилина, она вскинула на него испуганный взгляд, и лицо её побледнело, потом начало розоветь, а глаза наполняться влагой.

Он не вынес её беспомощного взгляда, сам опустил глаза. И, глядя на обгоревший кончик сигаретки, поздоровался:

– Привет, Маша. – И спросил: – Ты почему не в колхозе?

Она кивнула на приветствие и дёрнула плечиком, выразив этим замешательство.

Ответил Шилин:

– Татарков их прогнал. Наказал злостных раздолбаев. Так им и надо!

Филипп вновь поднял глаза на Машу.

– Как это? За что?

Та вновь пожала плечиком, дескать, не знаю…

– Так за картошку Кульманов платить не схотел, – продолжил Палыч. – Хоть и платит с гулькин нос, но при наших-то заработках и то – давай сюда. Вот Фрося и вся бригада Холодцова перестали перебирать картошку и резать после обеда. Родион Саныч их сёдня, на площади у поссовета, и оттянул. А потом и наказал самым страшным наказанием – прогнал с колхоза. Они все с рыданиями так и бросились врассыпную по цехам. Вот несчастье, – вздохнул мельник. – И как они теперь без колхоза жить будут? Ить, не переживут. Ха! – усмехнувшись, покрутил он головой, прикрытой серой кепочкой. – Как генеральным стал, так чё-нидь да учудит… Хотя и до етого бывало развеселил.

Филиппу такое объяснение показалось неправдоподобным, но настаивать на деталях происшествия не стал. Видел, что Маша не в состоянии с ним разговаривать. И он ушёл.

И в этот день, и в следующий, и на протяжении недели, когда бы он не появлялся, Маша тут же убегала к Шилину и не отходила от него, пока Филипп не покидал цех. С этого момента в нём стало вселяться чувство похожее на вину, но не сожаления. Наоборот, теперь им начали одолевать желания ещё сильнее, страсть. И чувство ущемлённого самолюбия – его призирают, его ненавидят. Но он, наученный прошлыми опытами, не спешил. Надо ждать. И ждал.

9

Перед праздниками Крючков преподнёс сюрприз – фельетон в областной газете под рубрикой «Фельетон наших читателей». И назван он был «С шоколадным отливом». Народ анклава он развеселил, порадовал и обнадёжил.

А в сознании Татаркова Родиона Александровича как будто бы что-то стронулось. Как понял Хлопотушкин из беседы с ним.

Одной строчки в газете было достаточно, чтобы сдвинуть с мёртвой точки едва ли не трёхлетнюю проблему. И вообще (быть может?), в этом году этот вопрос закроется. Если получится, то всем жителям Республики надо Крючкову поклониться. И сам Татарков как будто приосёкся, насторожился. Ведь о его анклаве писать никто не осмеливался, ни районные, ни областные газеты. Даже появление их сотрудников задолго оговаривалось, и обсуждалась тема или темы их посещения заранее. Это же касалось и представителей центральной прессы. И если вдруг в заявке упоминалось нечто предосудительное, критическое, то тут же подключались отделы по контролю за информацией по закрытым ведомствам. Поэтому журналисты с неохотой брались за подобные материалы. Но изредка приезжали всё же, и уезжали, душевно удовлетворёнными и затаренными под крышку багажника автомобиля дефицитами до и особенно во времена перестройки и после неё.

В последние годы в стране Советов стала наблюдаться нехватка продовольствия, а также в хорошей одежде и обуви, да и в книгах тоже. Республика Татаркова, благодаря централизованным поставкам из складов Средмаша, на обеспечение пожаловаться не могла. Да и в собственных складах, на базе ОРСа¹, на всякий случай, генеральный директор придерживал что-нибудь из остродефицитных товаров. А такие случаи время от времени набегали. Особенно дефициты сослýживали хорошую службу, если такие наезды оказывались всё же неожиданными. Из центральной прессы, газет, журналов, или из каких-нибудь органов по расследованию жалоб.

Разбор жалобы начинался с кабинета генерального, а через час-другой с выездом на территорию посёлка, комбината и с непременным заездом на базу ОРСа. Там уже происходил другой разбор, в результате которого, всё что, мог вместить в себя багажник «Волги», погружалось в него, и обе стороны оставались удовлетворёнными. Гости уезжали с уверенностью, что сигнал будет рассмотрен со всех сторон, и будут по ним приняты самые серьёзные меры. Хозяин – с самыми искренними уверениями, что так оно и произойдёт.

Так, или почти так и происходило. Статья о секретном анклаве не появлялась, а жалобщик, и даже коллектив таковых, если не увольнялся с предприятия, то ущемлялся в каких-либо льготах, негласно. Или же находились у них, помимо этих жалоб (а жалоба, одна из тяжких грехов) какие-нибудь ещё грешки, за которые его (или их) можно было наказать, обделив материальными благами, и тем самым осадить, подчинить, приручить.

Каким образом в областной газете оказался фельетон Крючкова, было не понятно. И поэтому, можно было предположить, что у него, видимо, есть некто в областных структурах власти, кто помог прошить заградительную полосу, и опубликовать этот материал. Конечно, о художественных достоинствах тут речи не могло идти, но с тактической точки зрения – ход смелый и важный.

Вначале стали поджидать «громы и молнии». Увольнение Крючкова или какое-либо наказание. Какого-то воздействия на него за его своевольный поступок. Но время шло, проходило и напряжение, и постепенно укрепились во мнении, что Родиона Александровича не всякая критика приводит в негодование, он тоже один из тех, кто понимает её, и принимает. Ему также присущи элементы демократии, разливающейся по стране пенистой волной.

Но Родион Александрович не такой уж и шёлковистый, кто знал его ближе. Однако вопрос с водоочисткой назрел давно, и тут хочешь, не хочешь, а «телись», – как он сам выражался, – то есть принимай меры. А эта статейка ему в некотором смысле даже помогла протолкнуть вопрос с финансированием.

В Главке, прочитав её, посмеялись и дополнительно выделили необходимую сумму. Как же, пресса – четвёртая власть. А раз эту стряпню пропустили в области, значит, обком партии этот вопрос будут держать на контроле. И тут будет не до шуток. И может так статься, что и Средмаш не поможет. К самому прилипнет шоколадный загар.

Крючков, сочиняя статью, опирался на действительный факт – вода из кранов на кухни, в ванные текла крайне непригодной. Для приготовления пищи и питья жители её фильтровали через вату, через активированный уголь, через всякие хитромудрые устройства, такие как керамические насадки, появившиеся в продаже в магазинах Калуги. Словом, выходили из положения каждый по-своему, и для приёма в пищу «шоколадную» воду старались очищать. Но для ванн – таких приспособлений по очистке воды отыскать было сложно. А те, что применялись на кухнях, явно не справлялись. Тут на стирку, на купание детей и взрослых она шла напрямую без очистки. Порой на балкон вывешивалось бельё, на котором просматривались следы напоминающие узоры «детской неожиданности». Ещё, знающие люди, называли такую воду в ваннах – грязелечебницей. И в том заложен был ироничный подтекст, поскольку от лечения в этих ваннах почему-то наступала весёлая жизнь, нападал зуд, и люди проводили на теле массаж, а у некоторых жителей появлялась и аллергия.

Летом люди выходили из положения: отмывались от бытовой воды в водах Угры. Зимой – в банях у себя на даче, у кого столь завидные сооружение имелось, или ездили за пять километров в соседний посёлок – в общественную баню.

За зиму Крючковы и другие жители намучились с грязелечением.

10

Поселковая котельная находилась за три километра, на производственной площадке, в окружении ДСЗ и его цехов. И вода из неё поступала равно как на бытовые нужды жителей республики Татаркова, так и на производственные цеха комбината.

На Керамическом заводе, при приготовлении раствора «шликер», применялась обычная холодная вода из подземной скважины, как летом, так и зимой.

В чаны-ванны из трёхсоткилограммовых мешков засыпался серо-голубой порошок. После определённого процесса подготовки, – нагрева до высоких температур, с выдержкой по времени, – глиняная масса через магнитно-электронные сита перегружалась в ёмкость – пропеллерную глинобалтушку. Туда же добавлялось стекловидное тело, обычный силикатный (канцелярский) клей в достаточном количестве и подавалась вода.

Зимой холодную воду из скважины, находящуюся за несколько сот метров от завода, перехватило морозом, и мало того – разморозило трубопровод, – он не был заизолирован, утеплён пароводяными змеевиками.

Процесс приготовления шликера стал на грани остановки. Но на этот случай на заводе нашлась в запасе «палочка-выручалочка» в виде изворотливости и изобретательности.

А всё гениальное решается просто.

По предложению технолога завода Плохина, к штуцеру трубопровода горячей воды, идущей на отопление цехов Керамического завода, был присоединён резиновый шланг, а другой его конец – к штуцеру глинобалтушки. И – процесс пошёл. Сменный оператор подходил к вентилю, открывал его, и вода на полное сечение патрубка устремлялась в аппарат.

О том, что на керамике разморозили трубу на подаче воды в глинобалтушку, знали все, от рядового оператора, до генерального директора, за что директор завода Керамики попал Генеральному на крючок – тому на стол легла смета на проведение ремонтных работ. И как всегда не вовремя – тут каждый рубль экономишь на строительство домов, а они с какой-то там трубой… Время шло, смета не подписывалась, а потом и вовсе махнули рукой на этот вопрос: ему не надо, а нам и подавно, пусть думает…

Обратный клапан (запорный механизм) в этой технологической схеме не предусматривался. Но если бы был, то он не позволил бы продукту, шликеру, обратным ходом из ёмкости попасть в трубопровод горячей воды – клапан перекрыл бы патрубок. Да и схема эта, предполагалась быть временной, на день-два, на сутки, трое. Но прошли трое суток, неделя, месяц, а там уже дотянули бы и до весны… По теплу удобнее заниматься размороженным трубопроводом и достать глубинный насос.

Но всякую идею может погубить непредвиденный случай, поскольку «абы как» и «как-нибудь» не всегда срабатывает, на практике они всегда голые, беспомощные пред непредвиденными обстоятельствами. На «авось» и «как-нибудь» всегда приходит неожиданно «аллес капут». И если НИИ, создававшее это производство, всё учло, потому и начертила чёрным по белому данный прибор на трубе в схеме проектной документации, а строители поставили его на этот трубопровод. То местному рационализатору было невдомёк, что время от времени отопительная система может внезапно останавливаться, как и всякое хронически больное производство.

Что и произошло – котельная вдруг аварийно остановилась в конце зимы. И для ремонта потребовалось опорожнить трубопровод от воды из-за опасения его размораживания. Вода из системы водоснабжения завода пошла обратным ходом на котельную, в дренажную систему, отчего в самой трубе горячего водоснабжения создался вакуум. А в таком состоянии всякий аппарат старается его заполнить, всосать в себя всё, что легко всасывается – от воздуха до шликера.

Разумеется, остановка котельной проводилась в глубокой тайне, как и всякий стратегический маневр местного значения – на час, на полдня, на сутки народ и производства оповещать не обязательно.

И потому, когда операторы «керамики» спохватились, что в глинобалтушке шликер удивительным образом куда-то исчез и почти весь из ёмкости, то были крайне удивлены. Как, куда и почему?.. Стали искать в днище дырочку. Но она оказалась в другом месте.

На котельной, проведя соответствующие мероприятия по ремонту оборудования, запустили котлы и подали в магистрали воду. И вода привычными маршрутами из бойлеров и резервуаров пошла по периметрам, по двум направлениям – на промышленную зону и на жилой комплекс.

Долго люди не могли понять: как и откуда из их кранов на кухнях и в ваннах появилась вначале с голубым оттенком водица, которой страшно умыться? Позже, тёмная с неприятным болотным запахом и – напоминающий туалетное амбре.

Раствор, попавший в систему отопления, можно было бы ещё вымыть из трубопроводов, но на тот момент не последовало общей авральной команды – открыть кингстоны! – то есть краны. Промыть, продуть системы водой! Да и кто мог предположить, что шликер, разведённый сотнями тонн воды, пойдёт не по назначению?..

И в данный момент не все жители были в своих квартирах. Кто-то на работе, кто-то в отпуске, кто-то смиренно спал после ночной смены. И потому раствор растёкся по всей системе и отопления и на бытовые нужды, и производственные объекты, оседая на стенках труб, закоксовывая их, и так плотно, что сквозь него в отдельных трубах едва прошла бы швейная иголка. Отчего в квартирах снизилась температура, почти до ноля градусов, поскольку зима ещё продолжалась и, как назло, с крепкими морозами.

Конечно, это не была блокада в прямом смысле, как в Ленинграде в годы Великой Отечественной войны, до смерти никто не околел, кроме цветов. Однако время и средства положены такие и столько на замену трубопроводов и батарей в квартирах, кабинетах того же управления предприятия и заводов, что на эти затраты можно было бы изготовить два-три бойлера² на котельной и отремонтировать на керамическом заводе не один десяток трубопроводов с обратными клапанами и глубинными насосами вкупе.

Даже заменив в жилом массиве часть труб и трубочек в квартирах, это не помогало – вода была ржавой, с примесями и запахом, по-прежнему напоминающий туалетное амбре. Очистные сооружения и бойлеры оказались тоже забитыми шликером. В них вода застаивалась, не очищалась, тухла, отчего на самой котельной распространился не совсем приятный туалетный дух. И заменив стояки горячей воды в одном-двух подъездах жилого дома, они через месяц-полтора вновь забивались той же дрянью, поскольку в других подъездах и домах она продолжала циркулировать по трубам тонкой струйкой. Силикатный клей, находящийся в шликере и известняковые взвеси в воде, создавали плотные отложения на стенках труб и трубочек – они просто закоксовывали их.

С промплощадкой поступили проще – её отрезали от отопительной системы совсем. Отчего в цехах и заводах увеличился расход электроэнергии, так как во всех кабинетах, мастерских и складах были включены электрообогреватели, и большей частью – собственного изготовления. Что привело ещё к дополнительным финансовым расходам по замене проводки в помещениях и оборудования в электрощитовых, и на подстанциях – они сгорали из-за перегрузки электроэнергии.