Дом геологов. Произведения 1992 года

VI

– Я рад предоставить вам приют – сказал герр Шнейдер, щедро накормив меня – Но захотите ли вы принять его?

– А что такое? – поинтересовался я, обгладывая куриную ножку (как-то вышло, что о посте я уже забыл).

– Среди крестьян ходит о замке дурная слава! – грустно произнес Шнейдер.

Я откровенно рассмеялся.

– Скажите – спросил я сквозь смех – О каком замке среди крестьян ходит добрая слава? И какую же нечисть они поселили здесь?

Шнейдер не поддержал моего веселья.

– Самую страшную! – с мертвящей строгостью ответил он – Человека!

Видя удивление на моем лице, баронесса фон Ронбе разъяснила мне странные слова.

– Говорят – тихо молвила она – Что в замке Шнейдеров оживают все черные стороны, все каиновы печати, наложенные на человека!

Зависла мрачная тишина. Я посуровел. Жизнь, полная скитаний и опасностей, научила меня: нет безгрешных людей. Видит всевышний, я тогда не боялся уже никакого врага, кроме темных сторон себя самого. Если бороться с самим собой, то как определить, кто выйдет победителем? Я подумал, что нужно уехать, но этим бы я обидел хозяина замка и бросил бы перепуганного Вайца на произвол судьбы. Была и еще одна причина, в которой я еще боялся признаться себе: мне трудно было расстаться с красотой Розалин… Словом, я решил остаться. Вайц, которому велели проводить меня в любую из пустующих комнат, отвел меня в овальную залу рядом со своей каморкой.

– Сегодня полнолуние! – бормотал он, как безумный – Полнолуние! Сегодня опять придет привидение!

– Какое привидение? – спросил я его.

Вайц кое-как объяснил мне, что привидение появляется, когда сильно разыгрывается ураган. Я кое-что стал понимать. Такие штуки встречал я в Берберии. Желая успокоить Вайца, я прошел в его комнату и принялся простукивать стены.

– Что вы делаете? – изумился Вайц.

– Сейчас поймешь! – отвечал я.

Вскоре стена загудела по-иному, и я понял, что в ней есть пустота. Я попросил у Вайца кирку и, когда он мне подал ее, проломил стену. Все было так, как я и думал: в стену был замурован кувшин.

– Ты, Вайц – сказал я, смеясь – Поселился в комнате для нелюбимых гостей! На востоке такие есть в каждом замке! Когда свищет ветер, стена отзывается звуком, неслышным для уха, но слышным для души!

Вайц уселся на кровать и вдруг разразился сумасшедшим хохотом; я просил его не бояться больше ничего и удалился в свои когда-то роскошные, а ныне грязные и сырые покои. Две высокие, узкие, стрельчатые окна-бойницы цедили лунный свет. Выглянув в одну из них, я увидел огромную кровавую луну, круглую, будто щит сельджука. Я подумал, что раз в замке имеются берберийские шутки, то и вести себя нужно, как в Берберии. Не ложась на постель с высоким пологом, я пристроился в углу, окружив себя шерстяной нитью. Так в святой земле спасаются от нечистых насекомых. После того, что я совершил, можно было спокойно затушить свечу и уснуть. Это я и сделал. Усталое тело само провалилось в темную бездну сна.

Но спать пришлось недолго: прямо под моими окнами залаяли гиены. Я поднял голову и ущипнул себя: уж не сон ли это – гиены в самом сердце Германии?! Словно не желая дать мне ответ на этот вопрос, гиены умолкли. Вновь зависла непробиваемая завеса темноты и тишины. В покое было душно, несмотря на распахнутое окно.

Не спалось Я с горечью подумал, что приближающаяся старость делает меня пугливым и мнительным. Однако раздавшийся звук заставил меня отвлечься от раздумий. Звук был тих, но он пронизал собою всю пелену пространства. Казалось, что кто-то трет костью о кость. Звук исходил отовсюду сразу и ниоткуда точно. Звук приближался ко мне. Я рассердился не на шутку, вскочил и взмахнул секирой.

– Кто бы вы ни были! – бросил я во тьму – Я снесу вам головы!

Но звук не прекратился и не сменил направления. Я зажег огарок моей свечи и вздрогнул от омерзения: шурша друг об друга хитиновыми панцирями, по покою перемещались скопища сколопендр и скорпионов. Они спускались сверху, по пологу на ложе и оттуда ползли дальше. Они преодолевали любые препятствия, и лишь шерстяной нити преодолеть не могли. Я стал топтать их сапогами, но, вспомнив о Вайце, бросил это бесплодное занятие и поспешил к слуге на помощь. Вайца я застал на его постели, дрожащим от страха. Скорпионы через щель в стене проникли и к нему. Я несколько раз ударил его по щекам, привел в себя. Уже вдвоем мы выбежали из его каморки, тщательно закрыли двери.

– И часто так у вас бывает? – поинтересовался я у Вайца. Вайц все еще с трудом говорил, щелкал зубами, и, соответственно, заторможено думал.

– Это все луна! Проклятая луна!

Я страшно закричал на него, ударил, и только после этого он стал способен что-то понимать.

– Как ты смог увидеть насекомых в такой тьме? – спросил я его. Вайц дико посмотрел на меня.

– Каких насекомых? – выдавил он. Я, признаться, подумал, что бедняга тронулся рассудком.

– Тех, которые напугали тебя! – взревел я – Клянусь святым Георгием, ты лязгал зубами не от приятного расположения духа!

– Я не знаю никаких насекомых! – проблеял он, вконец сбитый мною с толку – Я увидел герра Шнейдера! Он приходил, он горел зеленым пламенем! Я отгородился святым крестом!

Вайц говорил еще что-то, меня же раскаленным железом резанула мысль о судьбе Розалин. Я схватил Вайца за загривок и приказал вести в хозяйские покои. Вайц попытался возроптать, но я дал ему понять, что переломлю ему шею, и он покорился. Мы, подобно поводырю и слепому, устремились по темным переходам, где носились обезумевшие нетопыри. Пламя свечи в вихре, поднятом ими, трепетно задрожало и вскоре погасло. Мы очутились в полной темноте. Я стал искать огниво и на мгновенье отпустил Вайца. Словно поджидая этого, во тьме возник ореол зеленого огня. Вайц по-мышиному пискнул и куда-то исчез.

– Герр Шнейдер?! – спросил я. Но это был не герр Шнейдер. Передо мною предстало подобие баронессы фон Ронбе. Она фосфорицировала, и я хорошо видел когти, выросшие на ее руках, клыки, портившие привлекательную когда-то линию губ… Глаза ее были красными, казалось, что она видела в темноте. Но по тому, как она озиралась, я понял, что она ничего не видит. Она только услышала писк Вайца.

– Поди сюда! – сказала она, глядя в мою сторону – Ты слуга, ты обязан подчиняться! Вайц, я знаю, что ты тут! Подойди, хозяйка хочет есть!

– Прожуешь ли ты мою еду? – усмехнулся я и, выскочив из темноты, разрубил ее поперек тела. Хлынула черная кровь. Баронесса упала на каменный пол и вдруг захохотала. Я поднес крестообразную секиру к ее голове.

– Остановись! – воскликнула она, продолжая смеяться – Рыцарь! Кто ты, ангел? Ты человек! Ты мнишь себя Зигфридом? Взгляните на дракона, возомнившего себя Зигфридом!

Со словами такого проклятия человеческому она умерла. Я побежал дальше, пробираясь на ощупь; я победил вампира! Гордыня и себялюбие переполняли меня, я шагал уверенно и нагло, осознавая невиданную свою силу. Безумная ночь продолжалась, сумасшедшая луна за стенами замка взбесила все живое, подбивая его на подвиг или на преступление. Я увидел приоткрытую дверь, узкую полоску света.

– Розалин! – не подумал, а скорее почувствовал я, и переступил порог дамского будуара… Легко, словно дыхание младенца, трепетала там занавесь под могучим дыханием ветра, перекрывавшим перерывистое дыхание Розалин… Все там состояло из глубокого вздоха, какой бывает только перед смертью. Бесновались огоньки свечей в подсвечниках да огромным серебряным диском заглядывала в распахнутое окно луна… Я подумал, что не зря Иуде заплатили сребрениками вместо золотых солнечных монет. Розалин сидела на ложе, в тонком ночном одеянии. Она прижалась точеными плечиками к стене, в руках же, белых как мрамор, сжимала подрагивающее распятие.

– Не подходи! – вскричала она, угрожающе выдвинув крест – Кто бы ты ни был, даже сам сатана, ты побоишься святого распятия!

– Что вы, госпожа! – засмеялся я, пожирая ее единственным глазом – Я изгонял неверных из святой земли. Я ношу на груди крест из ливанского кипариса, куда более святой, чем ваш!

Желая доказать ей свою правдивость, я выудил за шнурок нательный крестик и приложил его ко лбу. Розалин несколько посмелела, хотя по-прежнему была бледна, как мрамор Мертвого моря.

– Так вы… человек? – спросила она – Вы не упырь?

– Как видите! – отвечал я, смеясь, и подошел поближе к свету. Она стыдливо прикрылась, и в то же время попыталась улыбнуться. Но вместо кроткой улыбки, так красившей ее, получилась жалкая гримаса.

– Спасите меня! – взмолилась она.

– Я могу! – отвечал я – Но ведь должен я что-то с того иметь!

Она потянулась к шкатулке с драгоценностями, но я презрительно покачал головой. Мой взгляд ясно выражал мое требование.

– Я не могу… – простонала Розалин.

– Я человек благородный – бросил я в ответ – Я прошу вас стать мне супругой!

Она помолчала, словно бы обдумывая (возможно ли было тогда что-то обдумывать?!) и медленно, но сурово сказала:

– У меня уже есть муж!

– Вампир! – уточнил я.

– Он не всегда был таким! – умоляюще простонала она – Это проклятый замок…

– В котором вы, госпожа, по-видимому, собираетесь остаться?! – неумолимо закончил я.

Она глянула на меня глазами затравленного зверька.

– Нет! – выдавило все ее естество – Нет, не хочу! Забирайте меня отсюда…

Огромная летучая мышь влетела в комнату, Розалин вскрикнула, и это ускорило принятие решения.

– Забирайте и делайте, что хотите! – отчаянно заявила она. И в знак решимости своей отбросила покрывало…

Мы вышли через несколько минут, она была в тонком и легком походном платье черного цвета, такого, что даже несмотря на свечу, тьма поглотила ее. Только жаркая женская рука, доверчиво вложенная в мою, напоминала мне о ее присутствии. Мы прошли мрачными, похожими на подземные лабиринты, ходами и вышли на уже знакомую мне поляну. То ли земля ходила у меня под ногами, то ли ноги мои стояли нетвердо, но все вокруг плыло и шаталось в безумной ритме. Я приказал Розалин вести меня к конюшне, но вместо конюшни она вывела меня к убогой подгнившей коновязи рядом с воротами. Там спокойно жевал овес мой конь, и шкура его искрилась в лунном света. Рядом с ним валялся труп Вайца с проломленным черепом. Он пытался ускакать на Бесе, но Бес недаром носил свое имя. Я похлопал его по морде, вскочил в седло, посадил себе на колени Розалин и тронул поводья. Вскоре овеянный ядовитым безмолвием лес закрыл ветвями луну. Шипы моего панциря, которого я не снимал в замке, доставляли боль нежной коже Розалин, однако она терпеливо сносила все. Я хлестал Беса поводьями, но его замыслы, похоже, не совпадали с моими: он все замедлял ход и, наконец, совсем встал.

– Ну, пошел же, проклятая скотина! – крикнул я на него и стеганул поводьями. Бес оглянулся на меня и в его большом, темном глазе мелькнуло недоброе. Прежде чем я понял это, он вывернул шею и зверскими своими челюстями впился в мое незащищенное колено. Я закричал от невыносимой боли: дьявольский конь раздробил мое колено. Но даже сквозь кровавую пелену, застлавшую мое зрение, я увидел бегущих со всех сторон людей. Это были полуразложившиеся тела умерших от мора крестьян, тела, лишенные души, но не лишившиеся жизни. Первый из мертвецов добежал до меня, схватил и потащил на землю. Я не думал об этом, скованный невыносимым параличом боли, и всей тяжестью своей рухнул на воина тьмы. Один из шипов панциря вошел ему в череп… Нелепо замахав руками, издав нечленораздельный вопль, мертвец рухнул, я упал поверх него. Это смягчило мое падение, труп же умер во второй раз и окончательно. Но рядом уже были другие. Я слабо взмахнул секирой, в тот же момент вконец обезумевший Бес взвился на дыбы, сбросил Розалин и попытался добить меня копытами. Сим, как ни странно, он сослужил мне добрую службу: окружившие меня мертвецы были разбросаны, другие же, видя жалкую участь сотоварищей, набросились на Беса; такова судьба добра: не имея права сражаться – даже со злом, оно может только стравить одну часть зла с другой. В этом заключаются все победы добра.

– Помоги мне встать! – крикнул я Розалин, с безумно расширенными глазами. Она, дрожащая и напуганная, подобралась ко мне, и общими усилиями нам удалось подняться. Левой рукой опираясь на плечо Розалин, правой я поднял неотделимую секиру. Так нам удалось передвигаться, и мы, разумеется, поспешили прочь из леса Шнейдеров. Немногие мертвецы, оказавшиеся на нашем пути, были порублены мною. Я ожидал нового нападения и поминутно оглядывался. Но Всевышний смиловался над нами, многогрешными: над колючим полчищем лесных веток уже разливался багровый пожар восхода. Запели птицы, спокойствие опустилось в душу мою, даже боль в ноге утихла. Мы вышли из леса на широкую дорогу, с которой видны были селения и созревающие поля. Даже обезлюдевший, косимый мором и бедствиями, угнетаемый неправедными, мир божий невыразимо прекрасен рядом с подражательным миром теней сатаны. Я широко вздохнул свежий, незастоявшийся воздух равнины. Светало. Но я не знал тогда, что чем ярче свет Солнца, чем больше света его в моей душе, тем сильнее отвращение ко мне у Розалин: она была совсем рядом с моей вытекшей глазницей и обезображенной рубцами скулы. Я не скрывал свои раны под черной повязкой: друзей у меня не было, а врагам и соперникам от моих шрамов только страшнее; но, может быть, именно отсутствие этой повязки лишило меня Розалин… Выбравшись из леса, я почувствовал просветление духа своего, и решил взнести молитву Господу. Я встал на здоровое колено, держа раненную ногу на отлете. Странно, но боль в ней почти прошла. Сложить руки молитвенно не удалось, ибо одной я опирался на древко секиры, но хуже оттого молитва не стала. Я молился, и чувствовал, что сумасшедшая ночь выходит из меня. Ушла гордыня и презрение к людям, и стыдно стало за подлость перед Розалин. Я вспоминал жизнь свою, все дурное и прекрасное, и понимал, что истинно счастлив был только смиренным и кротким. Жизнь смиренная светла и долга, как дорога посреди равнин. И довольно на равнинах хлеба и тепла, и жилищ. Но всякий раз, когда поднимался я в горы славы и богатства, либо же спускался в провалы бедняцкого ропота и проклятий, то вокруг меня были лишь голые скалы, и не ведал я, что ждет меня за поворотом дороги. Оттого каялся я и перед Розалин, и перед брошенным мною Вайцем, и перед Шнейдером с баронессой, которых не спас я от гибельного шага. Но более всего восхвалял я Господа за все благодеяния его, но более всего за то, что он есть на этом свете, и за то, что сердце мое открыто ему. Розалин стояла рядом со мной, понурая и бледная. Ведь за одну ночь лишилась она всего. Из раздумий вывел меня цокот копыт: оглянувшись, я увидел Альберта фон Шнайдера. Он мчался во весь опор на прекрасном гнедом жеребце и шлейф дорожной пыли вился за ним, словно многочисленная свита. Прискакав к нам, он спрыгнул с коня, и, невзирая на свою рану, бросился к Розалин.

– Розалин! – вскричал он – Это так ужасно! Эта ночь! Этот ужасный человек похитил тебя!

– Отойди! – угрожающе простонала Розалин, отступая от Шнейдера, но не думая приближаться ко мне – Ты вампир! Я боюсь тебя!

– Пойми, Розалин! – упал на колени Шнейдер – Это замок! Проклятый замок! В это трудно поверить, но замок виноват во всем! Посмотри – у меня же нет клыков! Ведь у меня никогда их не было до полнолуния в родовом замке! Розалин, я муж тебе! Мы никогда не вернемся туда! – так бормотал он, перескакивая с одного на другое, сыпя то жалкими угрозами, то смешными оправданиями, я же все более убеждался, что передо мной – обычный человек.

– Ваши слова легко проверить, сударь! – подал я, наконец, голос – Покажите крест, который всегда висит на всяком христианине!

Шнейдер потянулся к шее, но тут же отдернул руку.

– О, Боже! – простонал он – Боже всемогущий! Я сорвал его, клянусь, я выбросил его проклятой ночью…

Я увидал, как глаза Розалин вновь наполнились ужасом. Она не верила своему мужу. Но зато я верил ему. Спокойно и буднично снял я свой крестик и поцеловал его мягкое дерево святой земли.

– Этот крест привел мне Розалин – грустно сказал я – Пусть же он и отнимет ее!

И бросил его Шнейдеру. Шнейдер с благодарностью принял его, приложил ко лбу и повесил на шею. Розалин же стояла в оцепенении.

– Розалин, милая! – произнес он наконец – Ты же видишь, перед тобой прежний муж твой!

И тогда она, отбросив все соображения рассудка, веления долга и приличия, бросилась к нему в объятия. У нее, как и у всякой женщины на ее месте, была в голове только одна альтернатива: мягкий, полувосточный взгляд Шнейдера или мой вытекший глаз. Упоенные своим счастием, они забыли обо всем и ускакали прочь, бросив меня, раненного, на произвол судьбы.

– Н-да! – подумал я – Не оттого ли Всевышний не делает всех людей счастливыми, что счастье влечет за собой подлость и себялюбие? Ведь и я торговал честью Розалин в обмен на спасение, тоже обуянный счастьем, крывшимся в осознании силы своей? К счастью ли должно стремиться благонравному?

Прибежал Бес, ласково заржал и виновато облизал рану мою на колене; ибо все возвращается на круги своя. Я вскарабкался в седло, погладил кошель с монетами и поехал искать нового пристанища, хорошего лекаря. Я вспоминал беднягу Вайца, не поведшего Беса моего на конюшню, надеясь, очевидно, бежать на нем из замка. Хотелось верить, что это не природная подлость слуги, а наваждение сатанинского замка…

VII

Все казалось Ване Погорельцу, сыну погибшего прапорщика, всю жизнь проведшему в условиях, близких к казарме, новым и странным. И казачий образ жизни дома №72, и принцип где вещь положена, там пусть и лежит, из-за которого вилки хранились на полу, а мусорное ведро – перед телевизором; он не понимал многословности новых сожителей по дому: воспитанный в краю, где многие так и не владели русским, а за русское слово могли избить, он привык говорить просто и коротко. Оттого язык Креша и Смайка, в котором правда переплеталась с вымыслом, предстал перед ним совершенно чужим, по-восточному цветастым языком. Ваня привык к мягкому морскому климату, ему было душно в доме, запрятанном в самом центре материка. Креш стелил ему на балконе.

– Будь осторожен! – предупредил Креш – Тут сверху балкон Румелина; так что будь готов ко всему!

После рассказа Смайка Ване не спалось, и балкон, в первую ночь показавшийся ему обычным, наполнился вдруг призраками чужой, пугающе-таинственной жизни. Таинственными, как и жизнь, огнями светился старый дом. Сверху полыхал огонек Румелинской сигареты… Иван уже знал, что Кирилл любит вечерами сидеть на высоте четырех этажей от суеты и петь под гитару. Говорили, что Румелин делает это, потому как люди вокруг засыпают; но, однако, Погорелец знал по себе, что к ночи просыпается в человеке что-то необъятное и крылатое… Вот и в тот вечер Румелин провел руками по струнам и затянул странную песню. Голоса у него не было, слуха тем более, играл он на гитаре безобразно, и все-таки трагическое его подвывание трогало душу; у иных криком – Милиция!, у других – жалостью к исполнителю, гнусавившему, словно нищий на паперти, а у Вани – странным ощущением, что жизнь прошла не пройдя…

Заключу-ка я рубля на три

Сам с собой бездумное пари

Не гори, печаль, ты не гори

И страданием меня не одари

Я смотрю в окно: летят сизари

Дышат ночью темнотой блатари

И дерутся у пивной до зари

Мочкари-деды, мочкари…

Где-то с привычной ненавистью хлопнула форточка, Кирилл умолк. Зависла тишина, нарушаемая только водяным бульканьем. Погорельцу не спалось. Он встал с импровизированного ложа, посмотрел вниз. Радик балконом ниже поливал цветы. Удивительная гадость, росшая в его дырявых и трухлявых ящиках, жадно впитывала воду, влага просачивалась сквозь почву и мутным, грязным потоком устремлялась вниз, туда, где хозяйка с первого этажа развесила белоснежное белье…

Ваня огляделся по сторонам. На балконе Креша из года в год сваливалось все ненужное и позабытое. Валялись тут кипы пожелтевших газет, старые лыжи и санки, рамы от велосипедов, детали от немыслимых спортивных тренажеров, колбы, реторты, пробирки, аквариумы, приборы из физической лаборатории, слесарные инструменты и еще много того, чему Ваня не знал даже названия. На полу валялись клочки бумаги, складывавшиеся когда-то в стихи, романы, научные труды. Ни Креш, ни тем более кто-нибудь другой не могли вспомнить, о чем шла в них речь.

– Какая бурная жизнь! – подумал Ваня – Огненный вихрь! А у меня тлеющие головешки… но, несмотря ни на что, в конце концов будет только холодеющее пепелище!

Он поднял с пола обрывок прозаического текста.

– Жизнь писателя прекрасна – коряво вывел там Креш – Она прекрасна отвратительностью иных жизней; ибо когда в последнюю минуту спросят человека, жил ли он, чем он сможет доказать свое существование? И он усомнится, жил ли вообще? У литератора же есть письменные доказательства. И…

– Каждый может добавлять, что хочет! – усмехнулся Погорелец – В сожженных книгах есть свое очарование!

Он вытащил несколько пожелтевших от времени газет и вдруг из кипы выпала разбухшая от древности и сырости тетрадь. Дневник души – было выведено на кожаной ее обложке – Том седьмой. Ободренный, Ваня стал рыться повсюду, но ни предыдущих, ни продолжающих томов не нашел. Да и в седьмом томе мало уже что можно было разобрать: влага сделала свое дело и чернила расплылись по бумаге общим синим фоном. Но остовы букв еще сохранились.

29 июня 1988 г. Сегодня у меня началась отработка в школе. Я оделся похуже (хотя среди моих рубищ трудно найти худшее) и пошел; утро было солнечное, а завхоз у нас – мрачный. Он уже задумал черное дело, о котором я еще не догадывался.

– Нужны ли школе новые парты? – спросил он, пристально глядя на меня. Я не ожидал от него такого, но, подумав, что на старых рисовать уже негде, ответил, что нужны. Тогда завхоз повел меня в школьный подвал, где громоздились парты пятидесятых годов.

– Пока у нас есть резервы – указал на них завхоз доверительно – Новых нам не дадут! Как ты считаешь по этому вопросу?

Я взглянул в его узкие хитрые глаза заговорщика и пожал плечами.

– Как считаю? Да так и считаю – раз, два, три, четыре…

– Я тебя понял! – кивнул головою завхоз. Уж не знаю, чего он там понял, так как сам я не понял, что сказал. Но – внешняя покорность – залог внутреннего бунтарства. Я склонил голову. Завхоз подтянул спадавшие штаны.

– Ты вот что – приказал он – Иди домой, возьми топор. Потом приходи сюда, ломай и носи в котельную.

Он дал мне ключ от подвала, хотя я прекрасно умел открывать этот подвал гвоздем, и на сем мы распрощались. Я направился домой, взял там огромный мясной топор, повесил его на шею и пошел. На улице я ощутил вокруг себя глубокое уважение прохожих: все, даже мускулистые мужики, почтительно уступали мне дорогу. Так, провожаемый изумленными взглядами и милицейскими свистками, я добрался до школы. И вот, до двух часов, пока мои одноклассники занимались созидательным трудом, я крушил старый мир. К исходу работы у входа в подвал красовались тридцать столешниц. Потом у Лехи-Приколиста было грандиозное химик-шоу, окончившееся грандиозным взрывом пузырька с карбидом, что вызвало грандиозную реакцию у дворничихи Шуры. У Шуры повыбивало стекла. Шура грозилась за каждое стекло выбить нам по глазу. Мы не слишком убегали, мгновенно прикинув, что даже не худой конец у каждого останется по глазу, и это успокаивало. Убежав от Шуры, мы сговорились и заперли Радика Нигматуллина в большом овощном ларьке. Кричал сильно. Нецензурно. Вмешалась милиция, попыталась привлечь Радика за непристойные выражения. Радик объяснил свое положение, милиционеры побежали за нами, оставив Радика закрытым. Мы запутали следы и вернулись к овощному ящику. Радик был освобожден… Бежать от него сложней, чем от милиции.

30 июня 1988 г. Сегодня вышел с топором на отработку. Проходя мимо фанерных Шуриных окон, заметил рабочих, делающих что-то с теплоцентралью. Они воткнули флажок-метку под самыми окнами нашей дворничихи и ушли. Я тоже собрался уходить, но тут Шура заметила флажок, в пьяном и полуобнаженном виде вывалилась на крыльцо. Ноги ее заплелись, и она грузно упала, своротив при этом каменную завалинку. Я бросился ей не помощь, но… если бы я не отскочил, мне бы уже пришлось помогать! Шура, яко тигрица, бросилась на меня. Я бежал, но, убегая, видел, как Шура вырывает флажок. Она-то думает, что это наши проделки!

Я отправился в школу. На все обвинения в ношении холодного оружия, я ссылался на нашего завхоза, как мусульманин на Коран. Дойдя до школы, я увидел там подобие муравейника: военрук, словно муравьиная матка, командовал десятком учеников, разгружавших грузовик у подвала. Я открыл дверь, и уже было принялся за свою работу, как вдруг увидел жалкого, потного Смайка, уныло плетущегося с ящиком противогазов.

– Ты чего? – удивился я растроганно – Бросай эту дрянь, войны не ожидается!

– Военрук приказал! – проплакал в ответ Смайк. Я все-таки заставил его бросить ящик и решился вырвать брата по разуму из хищных когтей милитариста-военрука. Мы пошли прямо в кабинет завхоза и без стука ввалились к нему. Завхоз как раз подсчитывал какие-то ворованные деньги и при вторжении нашем очень смутился. Или топор мой так его смутил?

– Одному мне не управиться! – заявил я – Мне нужен помощник!

Завхоз посмотрел на топор – в чужих руках, взглянул на деньги – в своих, и почувствовал себя старухой-процентщицей. Хотя он и знал нас со Смайком раньше, но все-таки дал согласие. Теперь мы уже трудились вдвоем, работа пошла веселее (хотя отнюдь не быстрее). Мы так азартно обсуждали мировые проблемы, что язык мой серьезно устал. К концу дня к тридцати столешницам прибавилось еще три. Завхоз, усердно проставлявший нам часы в трудовые книжки, заметил нам, что мы медленно работаем.

– Разумеется! – бодро ответил я – Что тут можно сделать вдвоем? Мне нужен еще один помощник!

Завхоз посмотрел в мое наглое лицо жреца лжи, припомнил количество старого хлама в подвале… Я, видя, что он делает подсчеты, молодецки перекинул топор с плеча на плечо. Это и решило дело. Завхоз встрепенулся и быстро ответил:

– Пожалуйста! Если нужен помощник, подыщи!

Веселые, мы со Смайком пошли домой. Вечер увенчался праздничным карнавальным шествием: мы с факелами в руках бежали по центральной улице, высоко закидывая колени и пронзительным голосом растягивая:

– Свободу Нельсону Манделе! (которого, кажется, давно уже освободили).

Мы продолжали визжать под окнами горсовета с видом, будто именно он упрятал негритянского лидера за решетку.

1 июля 1988 г. Сегодня в нашем подвале обосновался Румелин. Из школьных фондов сотоварищам моим выдали два маленьких топорика, и мы стали походить на трех лесорубов. Румелин предложил обследовать подвал. Мы носились друг за другом с дикими воплями по нагромождениям подгнивших досок и балок; перебегали из отсека в отсек.

– Посмотрите! – воскликнул вдруг Румелин – Сюда! Скорее!

Мы бросились к нему и увидели в самом темном углу коридор, о котором прежде и не догадывались. Он был узким, грязным, увешанным седыми космами отсыревшей паутины. Пол оказался земляным, и узкая дорожка из серых досок уводила в темноту. Нужно ли говорить, что мы немедленно полезли туда?! Я пошарил по стене и нашел выключатель. В конце коридора вспыхнула лампочка. Мы пошли на свет, осторожно ступая по чавкающим в земляной жиже доскам и добрались до маленькой комнатушке с отваливающейся штукатуркой, необыкновенно жирными тараканами и бассейном мутной канализационной воды. Мы смотрели на все это глазами очарованных странников: паутина и тараканы, нагло бродившие повсюду, говорили нам, что сюда уже очень давно не ступала нога человека.

– Как ты думаешь – затаив дыхание, спросил меня Кир – Для чего все это?

Я пожал плечами, потыкал в стены алюминиевой лыжной палкой, которую здесь же и нашел; Смайку вздумалось выдвигать какие-то фантастические гипотезы. Но тут мы не стали особенно долго раздумывать, вернулись в свой отсек и продолжили безумные свои забавы. Так, например, найдя банки с краской, мы слили все цвета в одну бочку. Нам почему-то казалось, что маляры будут этому очень рады. Покончив с красками, мы метали свои топоры в стену. Кирпичную кладку мы, правда, не сумели взломать, но зато пробили трубу отопления. Она сочится там и сейчас, и наверняка долгие годы будет сочиться. Но в подвале душам нашим было уже тесно, и мы вырвались к солнцу и свободе. Ярко, как и во все эти дни, горело солнце, лучи его заливали футбольную площадку, военный городок, искореженный пьяными трактористами, весь мусор, дрянь и мерзость, годами скапливавшиеся на школьном подворье. На военном городке копошились наши одноклассники, под командованием все того же вездесущего военрука. Они таскали уродливые шпангоуты, выстраивали из них какой-то изуверский тренажер, создавая материальную основу для садизма учителей физкультуры. На глазах этих измученных работой людей мы продолжали метание топоров, сопровождаемое жизнерадостным хохотом. Целью мы избрали старый частный замшелый гараж, портивший вид школьного двора.

– А ну, давай! Ну! Ну! – подзадоривал я Кира и Смайка. Они, размахнувшись посильнее, метнули свои маленькие топорики, гараж загудел и содрогнулся.

– Смотрите теперь, как нужно делать! – гордо взревел я и швырнул свой топор. Он ударил с эффектом тарана. Гараж задрожал сильнее, доски заходили ходуном, крыша поехала набок. Мы прыгали вокруг, хохотали и хлопали себя по задней части тела… Удовольствие изгадил военрук. Он, заметив нашу радость, оставил своих подручных и шпангоуты и, разбросав по воздуху голенастые ноги свои, устремился к нам. Он был так похож на бегущего верблюда, что мы окрестили его Кораблем Пустыни.

– Прекратить мародерство!

Мы мрачно подняли топоры на уровень плеч, военрук содрогнулся, споткнулся обо что-то и всеми костлявыми телесами своими растянулся на асфальте. Мы не стали ждать, чем кончится душераздирающая сцена, и бежали в свой подвал. Смайк припер дверь колышком. Между тем бегство наше ободрило военрука, он соскреб себя с липкого нефтяного покрытия и продолжал преследование. Он долго ныл под нашей дверью, ломился и подвывал, как брошенный щенок. Мы пожалели его и открыли. Но военрук не оценил нашей доброты, устроил нам безобразную сцену, в конце концов объявил, что нас слишком много и увел Румелина таскать шпангоуты. Румелин прощался с нами глазами пленника, уводимого в Крым ордой. Мы так расстроились его уходом, что совершенно бросили всякую мысль о труде. После работы мы все собрались у Радика и решили бороться за трезвость. Выпив предварительно трехлитровую банку кислушки, мы решили, что пора бороться немедленно. Вывалившись на улицу, мы подпалили пивной ларек на углу. Когда подкатили пожарные, мы дружно помогали им тушить пожар, бросались в самое пекло. Когда ларек, оставив после себя дымящийся смрадный остов, мы, закопченные и грязные, беседовали по душам с пожарниками.