Книга живых

IX

Как только он явился к себе в курень, тут же на пороге появился и Прохор Зыков – крепенький, как гриб-боровик, пономарь. Он был расстроен и взволнован донельзя. Тряс своей всклокоченной бороденкой, всплескивал руками и по-бабски голосил:

– Тут у нас такое! Такое случилось! Не дай Бог! События из рук вон!

– Да что ж тут такое случилось? – недоумевал отец Анатолий, прикидывая про себя, что такое может случиться в этой сонной станице, где едва теплится жизнь.

Прохор прокудахтался и начал рассказывать:

– Ой, бедовая девка! Дарья-то! Карахтерная! Дома она, видно, поцапалась со своими. Дело такое. Шила в мешке не утаишь. Кто-то из них, кто был на венчании, похоже, проболтался. Ну, дошло до генерала и его семейства. Они на нее накинулись. Да как ты могла! Как посмела! Крик, скандал! А она не смолчала. Бедовая девка!

Казаков, как давно непьющий человек, по бестолковости тирад и особо тонкому запаху понял, что Прохор «принял на грудь», и строго скомандовал:

– Отставить вопли и сопли! Рассказывай вразумительно и по порядку!

– Так я и гутарю! Скандал. Генерал ревет. Сын его, брат ее подгавкивает. А она не потерпела. Шмыг – в ворота. И шасть к Ефремовым… К Ромке Ефремову. На усадьбу-музей! Тут уж совсем раздрай пошел по полной. Братан ее и хлопец, который с ним был, собрали компанию. Человек десять на машинах. Налетели вечером на их подворье. Ну, где музей. И усадьба. Осадили. Орали. Ну, выпимши были. Не без этого!

– Пьяные были! – уточнил Казаков.

– Ну, канешна, не без этого! В общем, начали штурмовать их курень. Бросать камни в окна. Бутылки у них еще с бензином.

– Что ж они, осатанели, что ли? – опешил Казаков. – Ведь это вообще уголовщина.

– Да у них какие-то еще старые счеты. Меж дедами… Те тоже выскочили наружу. И в драку. С кольем, дубьем. Шашки похватали. Музей как-никак. Пальба началась. Ой, шуму было! И все из-за девки бедовой! Кричат. Визжат. Думали, пожгут…

– Ты не тяни! Что в сухом остатке? – прервал его излияния отец Анатолий.

– Плохо! – успокоившись, заметил Прохор, присаживаясь на стульчик. – Мажор этот – прозвище у него такое у нас… Брат ее… застрелил из «Сайги» – карабин такой – парня одного. Охранника, который работал у Ефремова. А этот, Роман, так его ногой пнул, что он отлетел. Ударился головой о бетон. И сейчас лежит в Вешенской. В райбольнице. В коме лежит. И то ли выживет, то ли нет… Генерал – тот с ума сходит. Разорю, посажу…

– А Роман, Роман где?

– Заарестовали Романа! Сидит в кутузке в Вешенской.

– Ай ты Боже мой! Как же так, а? А я-то думал!

– Что думал, батюшка Анатолий?

– А, ладно! Дай воды! Умоюсь я! Сам схожу к Ефремовым. Разведаю, что да как. Ведь я их венчал. А Дарья-то где?

– Дашка-то? А она у их, Ефремовых сидит, рыдает белугой.

Отец Анатолий собрался быстро. По-военному. Он понимал, что нужен сейчас там, где горе, несчастье, обусловленное злобою и ненавистью людей.

* * *

С дороги усадьба была не особо приметна. Но, по мере того как отец Анатолий приближался к ней, она начала будто расти у него на глазах. И уже метров за сто он понял, что она напоминает ему средневековую крепость.

Выложенная из булыжника и грубо обработанных камней крепкая стена окружала двор и дом. Окна в этой стене походили на бойницы. Поверху – декоративные зубцы.

Анатолий подошел к усадьбе снизу, где расположилась обширная стоянка для автомобилей. Увидел лесенку, ведущую вверх к расположенной в стене калитке, и по ней поднялся к дверям.

Обнаружил звонок. Нажал. Подождал несколько минут и снова позвонил.

За дверью раздался какой-то стук. Она приоткрылась, и Казаков увидел одетого в камуфляж молодого, но бородатого казака. Такого крепенького битка в гимнастерке и штанах с лампасами. И в резиновых тапочках «по-домашнему».

Казак молча оглядел его из-под насупленных бровей. Но спросил вежливо. Видимо, как учили:

– Слушаю вас!

– Я отец Анатолий! Служу сейчас в вашем станичном храме. Пришел по делу к господину Ефремову. Я слышал, у вас тут проблемы. И неприятности. Хотел бы помочь.

Только после последней его фразы гримаса недоверия и настороженности на молодом лице сурового битка разгладилась. И он примирительно ответил:

– Ивана Петровича сейчас нет. Он уехал в Вешенскую. Хлопотать за Романа. Но здесь наш главный экскурсовод Григорий Пантелеевич. Позвать?

– Позови, милый!

Парень вразвалочку, «кавалерийской походкой» ушел. А Казаков принялся разглядывать то, что находилось за крепостной стеной.

Справа от него, на самом высоком месте усадьбы, расположился главный жилой дом. Трехэтажное коричнево-серое, как будто облицованное гранитом, здание с плоской крышей и вставленными везде белыми пластиковыми окнами. К нему вела обсаженная по бокам сосенками и елочками аллея.

Казаков мысленно назвал дом «ларцом». (Он действительно был похож на старинный, обитый обручами, огромный сундук.)

С другой стороны этой аллеи стоял крытый камышом курень. Ну точь-в-точь такой, в котором жил сейчас он сам. С таким же сараем, базом для скота, летней кухней.

Казаков прочитал на воротах в курень табличку, которая гласила, что это казачье подворье начала двадцатого века. И сообразил: значит музейная экспозиция.

На аллее, ведущей от дома, показались две фигуры – давешний казак и рядом с ним сутулый старичок с козлиной бороденкою и в круглых с дужками очках. (Судя по рысце, которой он двигался по аллее, старичок был вполне себе бодрый.)

«Двое из ларца» подошли, дед начал ручкаться. И не просто поздоровался, а даже потянулся к нему троекратно облобызаться, отчего Казаков слегка смутился. Но Григорий Пантелеевич пояснил свою вольность:

– Отец Анатолий, мне Роман про вас много говорил, рассказывал, как вас встретили они с Дарьей, как вы лихо разоружили этого негодяя, который устроил всю эту бучу.

Разговор, как водится, перешел на только что случившееся. Старичок-экскурсовод в красочных деталях описал историю с налетом, а потом предложил Казакову:

– Может, посмотрите наш музей?

– Отчего ж не взглянуть! – отозвался тот на любезное приглашение.

И они пошли вдоль аллеи к низенькому одноэтажному зданию, что большой подковой расположилось на участке.

Прошли они всего ничего, метров тридцать, и подошли к выложенному из неотесанных камней фрагменту крепостной башни и примыкающей к ней стены. Взглянул на нее отец Анатолий. И произнес растерянно и удивленно:

– Оба-на! Тю!

– Вот вам и тю! – заметил в ответ экскурсовод, видимо, думая, что батюшка потрясен открывшейся скульптурной композицией.

Действительно, на башне красовалась надпись, отлитая из металла: «Жертвам геноцида казачества». А рядом на стене – медный барельеф оседланного коня без всадника. Под ним надпись: «Партизанам – чернецовцам».

А перед стеной – настоящая скульптурная группа: молоденький мальчишка с непокрытой головой, судя по всему, юнкер или кадет, стоит на колене, опершись на винтовку. И еще литая строка: «Кадетам, юнкерам и казакам – защитникам Дона».

А наверху, над ними всеми – крест. Точно такой, какой он нашел в курене. Этот крест и вызвал реакцию иеромонаха. Оказалось, что разгадка-то была рядом. В этом музее.

Естественно, Анатолий сразу же поинтересовался:

– А вот крест? О чем он говорит?

На что Григорий Пантелеевич, осчастливленный тем, что нашел девственные уши, начал напевно рассказывать ему историю:

– Это было в самом начале братоубийственной Гражданской войны. В это время власть большевиков после октября семнадцатого года быстро распространялась по всей России. И только здесь, на Дону, они споткнулись. Потому что атаман Каледин уже двадцать седьмого октября одна тысяча девятьсот семнадцатого года выступил с воззванием – не признавать их власть. Но, одурманенные большевиками, казаки устали от войны. И не поддержали атамана. Были они настроены достаточно мирно. И надеялись ужиться с врагами рода человеческого.

Дед рассказывал эту историю неторопливо, этаким былинным распевом. И Казакову почудилось, как будто он слышит какую-то сказку. Но сказка была, судя по всему, слишком жестокой и страшной.

– Казаки не пошли за своим атаманом. А собрались в начале января на съезд в станице Каменской. И образовали Донской военно-революционный комитет. Во главе его поставили простого казака, выбившегося в подхорунжие. Звали этого здоровенного детину Федором, а фамилия его была Подтелков. Он объявил правительство атамана Каледина низложенным. И Каледин, никем не поддержанный, в конце концов застрелился.

– Но был один, – дед поднял палец и глаза к небу, – который не захотел мириться с таким положением дел. Это был молодой есаул, который собрал совсем юных пацанов, юнкеров, кадетов, офицеров. Создал свой маленький отряд. И вступил в борьбу с «красным зверем», который наступал на Дон. Храбрецы ударили по красным под станицей Лихой. И погнали их. Потом нанесли удар по второй колонне. И тоже погнали их со станции Гнилая. Но силы были не то что неравны. Они были несоизмеримы. Две сотни, против десятков тысяч. Да еще и распропагандированные казаки помогли. Они-то не знали, что будут творить красные. В общем, разбили отряд Чернецова. Сам он и несколько десятков его мальчишек попали в плен. И погибли. Подтелков лично зарубил раненого безоружного Чернецова. И скомандовал убить всех пленных…

Дед помолчал, глядя на то, какое впечатление произвел его рассказ на иеромонаха. И добавил значительно:

– Это были первые убитые казаками казаки. С этого момента началась тут кровавая резня…

– Что ж ему, так и не воздалось? Этой собаке?! – вступил в разговор молодой охранник.

– Эх ты, Емеля! – вздохнул экскурсовод. – Нелюбопытен и беспечен наш народ. Ты «Тихий Дон» Михаила Александровича Шолохова читал?

– В школе проходили! – смутясь, ответил тот.

– В школе проходили! – передразнил его дед-экскурсовод. – Видать, что проходили.

И хотя эта своеобразная дискуссия, происходившая на глазах Казакова, вроде его не касалась, но он тоже чувствовал смущение. Потому что и для него эта история была терра инкогнита – земля неизведанная. Когда-то он тоже читал «Тихий Дон». Но почти ничего не помнит. А кино? Увы! Кино он видел еще курсантом Высшей школы КГБ. И в его памяти, кроме любовной истории Гришки Мелехова и Аксиньи Астаховой, ничего не задержалось.

– Воздалось этому убийце мальчишек сполна! Пожив пару месяцев с большевиками, казаки увидели, с кем имеют дело. Красные принялись убивать офицеров, священников, всех состоятельных людей. Грабить имущество, захватывать казачьи земли. И казаки поднялись. Начали громить красногвардейские отряды. К маю месяцу восемнадцатого года они взяли Новочеркасск, разгромили красные банды. И установили свою власть…

– А Подтелков-то что? – опять заехал с вопросом молодой казак Емельян.

– Тьфу ты! Подтелков собрал отряд агитаторов, верных ему людей, и хотел пробираться из Новочеркасска на север, чтобы провести мобилизацию. Но попал в плен к повстанцам. И военно-полевой суд приговорил его к смертной казни. Повесили его, как собаку. Его и Кривошлыкова, комиссара Донской Советской республики.

«Мне отмщение, и аз воздам», – пробормотал отец Анатолий. И добавил:

– Аминь!

– М-да! Грустная история! – почему-то до этого горевший жаждой мести, теперь с грустью пробормотал казачок.

– Теперь понятно, что это за знак такой, – сказал отец Анатолий.

– Скорее всего этим крестом был награжден один из тех, кто воевал вместе с Чернецовым. Не все они погибли. Кое-кто и спасся. Вот он, наверное, этот крест, когда пришли лихие времена, и спрятал. Геройский человек, видно, был, раз награжден офицерской шашкой и этим крестом.

– Может, в станице знают, кто это? – спросил Казаков.

– Это вряд ли! – заметил казак-охранник. – Станица-то ныне с гулькин нос. Людей осталась горсть.

– А вот что у меня еще, – Анатолий, не торопясь, достал из кармана денежный знак Вешенского восстания. – Они лежали вместе со знаком – наградой для чернецовцев.

– Ох ты, боже мой! – заквохтал дед-экскурсовод. – Да кто это? Где ж ты взял? Нам бы такую в музей.

– Я и принес их сюда, чтоб вам оставить.

– Давайте тогда пройдем в музей!

X

Экспозиция была хороша и очень богата. Начиналась она с показа жизни и быта казаков Дона.

Тут было на что посмотреть. И лодки, на которых рыбачили казаки в древние времена. И прялки. И разного рода сеялки да веялки. Ну и, конечно, одежда. Казачьи мундиры времен очаковских и покоренья Крыма.

Все родное, все свое. Согревало оно душу Анатолия.

А когда он увидел в одном из залов экскурсантов, одетых в полную казачью форму, – старенького дедушку и внучка, – сердце его аж умилилось.

Реально: казачьему роду нет переводу.

Но умиленность эта проходила по мере того, как они двигались по залам все дальше и дальше. Потому что дело катилось к Первой мировой, а затем и к Гражданской войне.

Так что и голос старенького экскурсовода по мере движения как-то грустнел:

– Долго бились сыны Тихого Дона с красным драконом. Но в конце концов изнемогли, – так и не выходя из эпического тона и напева, подошел дед к истории Верхне-Донского восстания, которое сейчас больше всего интересовало Казакова.

– Значит изнемогли и решили что ж нам даром с братьями драться, давайте будем брататься. Ведь и с немцами братались. А тут вроде свои. И открыли фронт. Зимой. Надеялись замириться. А того не знали они по своей наивности, что красный зверь уже обозначил свои цели. И когда большевики вошли в казачьи станицы, то в соответствии с директивой Оргбюро ЦК РКП(б) от двадцать четвертого января тысяча девятьсот девятнадцатого года начали убивать, грабить и всячески унижать казаков. Ведь директива эта гласила: «Необходимо, учитывая опыт Гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного истребления. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью. К среднему казачеству применить все те же меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток к новым выступлениям против советской власти». И пошло. И поехало. Только наступали вечерние сумерки, как пившие и гулявшие весь день подонки-комиссары и их помощники, палачи, мародеры, доносчики вылезали на площади. Оттуда они направлялись по адресам, где можно было поживиться, пограбить и схватить новые жертвы. Эти красные банды врывались силою в любые дома, взламывали хранилища, сундуки и выгребали все, что попадалось на глаза, – одежду, утварь, белье. Потом они срывали иконы, топтали их. Хватали хозяина дома и тащили его в подвал. Оттуда расстрельная команда вытаскивала осужденных на смерть. Их вывозили якобы «для отправки в Воронеж». На улице казаков окружал конвой и ударами прикладов ускоренным маршем гнал их в песчаную степь. Там, в безлюдной степи, их казнили. Рубили головы, вырывали языки, кололи штыками, расстреливали. Тела бросали на растерзание зверям. Наутро палачи возвращались обратно в станицы. А к расстрельным ямам, которые обычно были не очень глубокими, пробирались бродячие собаки. И грызли трупы… Так что иногда в станицах люди находили то чью-то обглоданную руку, то еще какие-либо кости…

Дед-экскурсовод вошел в настоящий раж, рассказывая во всех подробностях о событиях давно прошедших лет:

– Ужас охватил жителей станиц. Люди боялись сказать друг другу хоть несколько слов обо всем об этом… Население металось по степям, буеракам, хуторам. Пряталось от комиссаров. Казаки, которые открыли фронт, шептались, чувствуя себя виноватыми во всем: «А кто ж его знал, что большевики – сволочи… Думали, люди как люди, идут за свободу пролетариата… ну и сдались им». А террор все усиливался с каждым днем красного владычества. Сначала расстреливали по одному, потом стали партиями, по тридцать – сорок человек сразу. Старались убивать всех мыслящих людей И в весеннюю ночь на одиннадцатое марта началось восстание. Не выдержали казаченьки нашего Верхне-Донского округа.

В голосе экскурсовода появились даже нотки ликования.

И Казаков тоже вдруг почувствовал, как ни странно, что и в нем забродили давно забытые, пережитые, а как оказалось, только глубоко запрятанные в глубины сердца чувства. И он, привыкший контролировать себя годами аскезы и жизненным опытом, констатировал: «Вот она, кровь, взыграла. Даже через сто лет… “Пепел Клааса стучит в мое сердце!”» – вспомнились Анатолию слова из «Легенды об Уленшпигеле».

– И пошли казаки гнать красных собак со своих земель. Тоже не церемонились теперь с ними. Рубили беспощадно. Особенно тех, кто пришел на нашу землю из чужих. А таких «интернационалистов» было немало – китайцев, чехов, венгров, латышей, эстонцев. Ставили пленных у оврага на колени и сносили башку шашками, потому что патронов не хватало…

Дед позвал отца Анатолия к портретам.

– Это руководитель восстания – георгиевский кавалер, хорунжий Павел Кудинов, – показал на крепкого круглолицего мужика в гимнастерке с густой копной волос на голове и щеточкой усов.

– А вот этого узнаете? – спросил экскурсовод, указывая на симпатичного казачьего офицера в фуражке набекрень и с полным набором крестов на груди.

– А хто это? – спросил его сопровождавший их экскурсию казачок.

– Это Харлампий Ермаков – командир повстанческой дивизии, храбрейший казак и заодно прототип Григория Мелехова из романа нашего земляка Шолохова «Тихий Дон».

– Да ты что? Вот каким он был? – Казаков остановился напротив портрета и долго вглядывался в горбоносое, цыганское лицо легендарного казака…

– Все как один поднялись казаки на борьбу. Тридцать тысяч человек, включая стариков и подростков, выставил округ. В начале апреля к восставшим присоединился двести четвертый Сердобский стрелковый полк. Вот тогда восставшие донцы и выпустили эти деньги, что вы, батюшка, нашли у себя в подполе через сто лет.

– Вот оно, значит, как сложилось. Ну, а все-таки, что восстание? Чем все закончилось? – нетерпеливо спросил молодой.

А Анатолий подумал: «Надо же, работает человек в этом месте и простых вещей не знает! А я знаю? А кто сейчас знает? Многие ли? В наш век этих гаджетов и маджетов?»

– Это было единственное восстание, которое удалось! Конечно, краснопузые кинули на казаков все возможные силы. Но те решились теперь: надо стоять до конца. Не поддаваясь ни на какие их коврижки и уговоры. Кстати говоря, коммуняки были вынуждены сменить гнев на милость. Был у них такой гад по фамилии Рейнгольд Исаак Исаевич, член Донского областного так называемого революционного комитета. Так тот, поняв, что силой казаков не одолеешь, писал, признавая, что тут они дали маху: «Почувствовав себя победителями, мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление…» И дальше рассказывает, как же он там… Ох, память! Ведь помнил наизусть… А, вот: «Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством». Ну, и признает, гад, что, имея дело с таким воинственным народом, как мы, нужно временно пойти на уступки. Такая вот политика была у них по отношению к нам. Можно сказать, этим восстанием казаки завоевали себе право на жизнь.

– А чем все-таки оно закончилось? – настаивал на конкретном ответе молодой охранник.

– А тем, что с юга, где находились белые, прилетел аэроплан. И наши казаки установили с ними связь. Оттуда на прорыв пошла конная группа генерала Секретарева. И она соединилась с восставшими. И наши влились в Белую армию. И двинулись на Москву…

– Эх, прадедушка, прадедушка! – с чего-то опять запричитал кривоногий охранник, качая чубатой головой.

– Чевой-то ты прадеда вспомнил своего?

– А с того! Если бы рубил он красную сволочь как следует, может, не установилась бы эта власть. И не терзала бы страну потом семьдесят лет…

– Если бы да кабы! – передразнил его экскурсовод.

Казаков молча прислушивался к этому разговору. Так сказать, переваривал. А главное – чувствовал за ним какую-то правду. Это с одной стороны. Случись этот разговор в его молодости, может, и загорелась бы душа огнем негодования. Но сейчас, на склоне лет, прожив долгую жизнь, он понимал, что у этой правды есть и другая сторона.

Не все же было кровавым в этой советской истории. Были и победы. Была в конце ее более-менее спокойная, почти сытая жизнь. Годы застоя, в конце концов. Была у трех поколений, живших в СССР, юность, молодость. И эта память сейчас и мешает ему безоглядно поверить в правоту этих людей, живущих памятью своего сословия или субэтноса, как считал он сам.

Они еще походили по гнутому подковой зданию музея. Потом вышли к мемориалу, где высился большой, вытесанный из камня крест и стояла высоченная фигура казачьего атамана с поднятой вверх булавой или перначом – символом казачьей власти.

Здесь они неожиданно встретились с хозяином – Иваном Ефремовым. Он оказался еще не старым, крепким мужчиной, со значительным лицом, густыми, подкрашенными на висках сединой, волосами и хорошей такой, интеллигентной бородкой.

Но главными на его лице были, конечно, глаза. Глаза живые, внимательные. И как бы вопрошающие: «И кто это к нам пришел? Друг? Али враг?»

Чем-то он вызвал невольное уважение у Казакова. «Упертый! – подумал он. – Такие твердо знают, чего хотят. И знают только свою правду».

Ефремов только что приехал из Вешенской, куда увезли Романа.

Они поздоровались. И разговор пошел о похоронах. Отец Анатолий только успел сказать, что он сделает все, как надо, как за соседней дверью послышались шаги. И через пару секунд появилась Дарья.

Маленькая, черноволосая, чуть косолапая девушка была явно взволнована. Казалось, на лице ее были видны только умоляющие глаза.

Казакову при ее появлении невольно вспомнился виденный только что на подворье памятник матерям-казачкам.

Стоит над Доном женская фигура с поднятой для благословения рукой. А у ног ее – двое жмущихся, как медвежата к матке, мальчишек-казачат. Символ вечной женской доли. Уехал казак на войну. Или арестовали его. А она одна с малыми осталась. Надо сохранить их. Конечно, Дарья абсолютно не похожа была на эту казачку прежних времен. Ни лицом, ни одеждой, ни фигурой, ни статью. Только взглядом – таким же тревожным и с потаенной надеждой где-то в глубине.

Ну и разговор пошел соответствующий. Видел ли Иван Петрович Романа? Как он там? Что говорит адвокат? Не голодный ли?

Такая вот беседа, быстрая и прерывистая, как текущий ручей. На вздохах. Намеках. Полунамеках.

Казаков особо не встревал. В основном прислушивался к ответам и тону Ивана Петровича. И тон этот особой радости не вызывал. Потому что сидит Роман пока в отделении полиции и даже официально не арестован, а только задержан. А вот следователь знакомый. Но гад еще тот. Адвоката нашли подходящего. Но адвокат дорогой, а вот толковый ли? Кто его знает.

А вот следователь знакомый. Но гад еще тот.

В общем, дело шьют. А каков будет кафтан – пока не понятно.

Поговорили они. И Ефремов обратился к Казакову:

– Вы уже смотрели нашу экспозицию?

– Да, частично, сподобился, – ответил тот. – Меня особо интересовало Верхне-Донское восстание. Потому что я, кажется, нашел некие артефакты тех времен, спрятанные в курене, где я сейчас обитаю.

– Да?! – заинтересовался, как истинный коллекционер, хозяин. – Очень интересно. Восстание это было серьезное. Сам Ленин слал телеграммы командующему 8-й армией РККА. Требовал подавления. Писал он двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот девятнадцатого года: «Если вы абсолютно уверены, что нет сил для свирепой и беспощадной расправы, то телеграфируйте немедленно. Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить? Посылаем еще двое командных курсов». Несколько раз потом он еще обращался к командующему Сокольникову, который, конечно, на самом деле никакой не Сокольников, а Бриллиант. Требовал расправы. И Троцкий в приказе номер сто от двадцать пятого мая девятнадцатого года требовал расправы: «Солдаты, командиры и комиссары карательных войск! Тнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады станицам, которые будут оказывать сопротивление…» Но ничто им не помогало. Казаки стояли крепко. Им на помощь устремились белые. Красные побежали, начали откатываться. И тогда Ленин спохватился, заговорил об уступках казачеству: «Обращаем внимание на необходимость быть особенно осторожными в ломке таких бытовых мелочей, совершенно не имеющих значения в нашей общей политике и вместе с тем раздражающих население». Но было поздно. Донская армия прорвала фронт. И отряд генерала Секретарева устремился в прорыв. И тринадцатого июня соединился с повстанцами. Наступил моральный перелом. Казаки погнали карателей на север. Их Южный фронт рухнул.

«Надо же! Человек наизусть знает эти материалы! Как же он их ненавидит, этих революционных отщепенцев», – думал в эти минуты иеромонах. Но произнес другое:

– Судя по всему, среди этих восставших был и владелец найденных мною вещей.