Анна Каренина против живых мертвецов

Я запер его в кабинете, после чего вызвал врачей. Они перемазали Диму зеленкой, замотали его голову бинтами, отругали меня, но в то же время сказали, что ничего особенно опасного не произошло, хотя и чудом – ведь кот запросто мог выцарапать глаза. Я пообещал отвести Барсика к ветеринару, проверить на бешенство, а также с удвоенным вниманием следить за маленьким пациентом.

К сожалению, первое обязательство я выполнить не смог, – ибо Барсик не дожил до его исполнения.

***

Это случилось вскоре после ночного кошмара.

Весь следующий день я посвятил делам в институте: прочитал пару лекций, пообщался с аспирантами, уладил кое-какие бумажные вопросы и лишь поздним вечером необычайно усталый вернулся домой. Идти в ветклинику не было сил, посему я позвонил декану и предупредил, что завтра задержусь.

Дима уже дремал, что мне показалось странным (и вместе с тем успокоительным), а вот Барсик явно нервничал, издавая жуткий утробный звук. Я погладил его, испытывая чувство вины за появившуюся у него хромоту, однако кот не обратил на меня никакого внимания – он напряженно следил за дверью, точно сторожа незваного гостя.

С нехорошим ощущением я лег в постель, готовясь дремать вполглаза. Но усталость взяла свое, и я крепко, с удовольствием проспал до утра. Пробудившись, когда солнце только-только начало подниматься, я, поставив разогреваться чайник, побрел в уборную, спотыкаясь спросонья о стены. Там я некоторое время почунал, ополоснулся холодной водой, чтобы скорее взбодриться, и подошел к унитазу.

В багровой воде плавала голова Барсика. Грязная слипшаяся шерсть, полуприкрытые веки, сквозь которые виднеются тусклые белки, и тяжелый запах гнили – таким я последний раз видел своего питомца. Меня стошнило в раковину. Краем глаза я замечал в ванной что-то черное вперемешку с красным.

Я вышел, стараясь унять сердцебиение и прогнать темные круги перед глазами. Когда это удалось, я обнаружил, что стою в гостиной и гляжу на Диму, даже не пошевелившегося со вчерашнего дня. Он лежал на боку, укрывшись с головой. Я подошел к нему, прислушался к тяжелому дыханию и медленно приподнял одеяло – мальчик уставился на меня с неподдельным интересом. Впервые, целиком и полностью, его взгляд был осмыслен, не осталось и следа болезни. Его зрачки прыгали по моему лицу, губы дрожали – он был весь внимание.

Я сказал, что пора принимать лекарство. Достал таблетки, принес воды – он недоверчиво наблюдал за мной, но все выпил. Затем, также безэмоционально, я вызвал уборщиков, дождался, пока они вычистят ванную комнату от останков Барсика, и пошел на работу.

Всю следующую ночь существо за стеной хохотало и разговаривало. Стены моего кабинета то и дело вибрировали от его дьявольского смеха. Так начался мой персональный кошмар. Я не мог сомкнуть глаз, ибо от постоянного шума (и зудящего страха) пропадало всякое желание лежать в постели. Хотелось бежать прочь из квартиры, где бесновалось это маленькое существо, бежать, не оглядываясь, от призраков, которыми Дима окружал себя и которые насылал на меня – иногда по ночам я слышал чьи-то шаги возле своего кабинета, слышал, как кто-то стучался ко мне. При том, что Дима в этот момент находился в соседней комнате и хихикал, как школьный хулиган.

Мне стало казаться, что я теряю рассудок. Студенты тревожно переглядывались, когда, бывало, на лекции я некстати замолкал и начинал пялиться в угол аудитории. Декан предложил мне отдохнуть еще немного за счет института. Заманчивое предложение, но работа была единственным, что хоть немного отвлекало меня от воспоминаний о ребенке. Задерживавшийся допоздна и ранее, теперь я выискивал любой предлог, лишь бы покинуть альма матер как можно позднее. Я не боялся оставлять Диму одного дома. Я боялся возвращаться к нему.

Однажды я поймал себя не мысли, что жду-не дождусь, когда сестра приедет и заберет проклятое чадо, чтобы я, наконец, вздохнул спокойно. Тут же мне стало стыдно и страшно, но не за себя, а за Наталью: каково ей каждый день находиться с этим чудовищем, каково кормить его, лечить, ухаживать за ним – ощущать себя прислугой маленького беса? Он уже убил моего кота, покалечил Вадима и кто знает – как скоро разделается с матерью, когда поймет, что больше не нуждается в ней.

Я ясно понял: Наталья находится на волоске от гибели, и я ничего не могу поделать, ничем не могу помочь. Я дал ей небольшую передышку, однако избавить ее от кошмара окончательно – не в моих силах. Разве что мне придется убить мальчика.

Мысль эта возникла так неожиданно и резко, что мгновенно выдернула меня из оцепенения, продолжавшегося несколько дней. Решение, несмотря на всю его жестокость, невероятность!.. казалось очевидным и простым. И странно было, что ранее до него не додумался – как будто я месяц блуждал по тайге, хотя моя родная деревня находилась за ближайшим холмом.

Тогда я встал и открыл окно: свет почти нигде не горел, дома во тьме выглядели отчужденными, едва ли не заброшенными. Я подумал, что, быть может, в одной из сотен квартир кого-то прямо сейчас убивают, кого-то пытают, истязают детей, молодых женщин. Они кричат, зовут на помощь, а ответом им служит безмолвный мрак. И никто о них не знает и никто о них никогда не узнает. Так же не узнают, что произойдет с моей сестрой, не узнают, почему она умерла, почему решила повеситься или как так получилось, что она не заметила иголку в тарелке супа и задохнулась, кровоточа, на глазах умственно отсталого сыночка.

***

Мне становится все хуже. Надо быстрее кончать рассказ, иначе толку от этих записок не будет никакого.

Приняв решение убить… какое жуткое, неподходящее слово, – я же не маньяк… Приняв решение избавиться от Димы, я стал лихорадочно размышлять над планом исполнения своего не зло, но благо (!) деяния. Конечно, я мог запросто утопить его, словно котенка, или задушить одной всего лишь рукой, переломать его тонкий хребет. Но в таком случае я бы не просто сел в тюрьму, а лишился доброго имени и никогда не был бы понят окружающими – барьер, который страшнее всяческих решеток.

Идея пришла, когда впервые, за достаточно долгое время, я посетил лабораторию. Висевшая на стене таблица Менделеева дала понять, что в данной ситуации моим лучшим другом будет мой собственный же профессионализм. Глядя на разноцветные прямоугольники, я не то подумал, не то прошептал: «Мышиная смерть».

Мышиная смерть.

Так называется один самых малоизвестных для непосвященных людей ядов. Малоизвестность объясняется его невостребованностью, связанной с невыгодным в большинстве случаев применением.

Дело в том, что отравить здорового человека таким ядом непросто – он быстро выходит из организма, не нанося тому серьезных повреждений. Чтобы добиться летального исхода, надо использовать либо очень уж большую порцию (а если учитывать, что ингредиенты крайне специфичны, то гораздо проще и практичнее заготовить классическую вещь вроде мышьяка), либо на протяжении некоторого времени регулярно принимать маленькие порции. Но, как я уже сказал, ни взрослого мужчину, ни взрослую женщину к смерти это не приведет, ибо их кровь вскоре выработает противоядие и справится с мышиной смертью так же легко, как справляется со многими другими заразами. Однако если мы говорим о старике или ребенке, да к тому же еще и больном ребенке… Неделя приема подобного «лекарства» может основательно подточить нежные детские органы. Самое главное – не перестараться с дозой, дабы «лекарство» успело выветриться, не оставив после себя практически никаких следов.

В случае с Димой ситуация облегчалась еще и тем, что его смерть не вызвала бы подозрений: это вполне ожидаемое событие, учитывая недуг мальчика. Годом раньше, годом позже, скажут врачи и пожмут плечами. Наталья, конечно, поначалу станет горевать и винить себя, однако вскоре все уляжется, и она будет не то чтобы счастлива – она будет в безопасности. Для меня это самое главное, и только ради этого я пошел на преступление.

Лихорадочно я принялся за работу. Пришлось использовать весь свой авторитет, накопленный за долгие годы, исчерпать, как говорят сегодня, кредит доверия, чтобы, во-первых, добыть необходимые компоненты для создания яда, а, во-вторых, прикрыть свою работу научными нуждами. Это удавалось не так легко, как, например, собирать грибы, однако работа шла своим ходом – ведь ни единый студент или профессор даже представить не мог, для чего я засиживаюсь вечерами в лаборатории. Кто-то, наверняка, думал, что я совсем свихнулся на старости лет – а я и не пытался этого кого-то переубедить.

Наконец, яд был готов – несколько колбочек с желтоватой жидкостью. Придя домой, я спрятал их, на всякий случай, в холодильнике.

Предварительно я добавил несколько капель в стакан с водой, которой Дима запивал таблетки. Стараясь не подавать виду, вести себя также холодно и несколько испуганно, как и раньше, я вошел в гостиную. Дима сидел на кровати, запрокинув голову так, что его чрезмерно острый кадык выпирал наружу, грозя проткнуть хрупкую кожу шеи, и таращился на меня, будто охранник на проходной. Я протянул ему лекарство и стакан. Мальчик взял их, забросил таблетки в рот, но пить не стал. Он разглядывал стакан, растеряно косясь на меня. «Он чувствует подвох», – пронеслось у меня в голове, и я сказал:

– Ты должен выпить это. Иначе ты умрешь.

Сомневаюсь, что раньше с ним говорили в таком тоне и с такой откровенностью, ибо мои слова о его смерти произвели на него впечатление. Эта тварь хотела жить и потому проглотила жидкость, тщательно пробуя ее на вкус. Дима ощупывал языком влажные губы, облизывал пальцы и обнюхивал их. Не выдержав эту мерзость, я ушел в кабинет.

Так, на протяжении последней недели пребывания моего племянника у меня в гостях, я поил его самой что ни на есть отравой. Небезуспешно: сколько Дима ни капризничал, сколько ни опрокидывал стаканы, я находил способ влить в него, растворить в нем мышиную смерть, – и мышиная смерть действовала. Он похудел еще сильнее, щеки у него впали так, что можно было различить сквозь них его задние зубы, глаза помутнели, стали расплывчатей. Ночами он уже не говорил, а стонал, иногда – бредил.

Правда, я и сам начал резко сдавать. Постоянный недосып, а, главное, нервы (как бы то ни было, я совершал убийство и, вдобавок, убийство ребенка родной сестры!) плохо сказывались на моем изношенном непростыми годами здоровье. У меня отчего-то щипало глаза, резало в желудке, появились провалы в памяти, а по утрам, как с похмелья, болела голова (хотя спиртное последний раз я употреблял в студенческие будни). Я чувствовал, что жить мне остается недолго, однако переживал не за собственную кончину, а, словно безумный ученый, за то, чтобы успеть завершить начатое дело – избавить Наталью от незаслуженного бремени.

Когда сестра позвонила и сказала, что приедет за мальчиком завтра утром, Дима пил вечернее лекарство, подозревая, но не осознавая полностью, что в настоящий момент самолично способствует разложению своей печени. Я передал ему привет от матери, пожелал спокойной ночи и вышел скорее, чтобы прилечь в кабинете, ибо сильнее прежнего испытывал недомогание и не хотел, чтобы Дима это заметил.

Где-то до полуночи я лежал, мучаясь от болезненной тошноты, пока не решил развеяться и выпить стакан воды. Я вышел в коридор и побрел в сторону кухни. То, что я там видел, сначала напугало меня и в очередной раз уверило в нечеловеческом происхождении моего племянника.

Возле открытого холодильника стоял, слегка трясясь на тонких ножках, абсолютно голый Дима и держал колбочку со сделанным мною ядом. Некоторое время он рассматривал ее, после чего повернулся к столу, открыл крышку чайника и ловким, привычным движением слил туда несколько капель. Затем он посмотрел в мою сторону.

Все прояснилось: пока я травил Диму, Дим травил меня. И хоть в этой схватке он не сумел выиграть, главное для него, что не выиграл я.

Дима бросился на меня так, что я еле успел увернуться. Мальчик упал: в сумерках было видно его лоснящуюся от пота маленькую спину, сжимающиеся и разжимающиеся ладошки, большую голову, напоминающую поросший серым мхом арбуз. Он вызывал во мне отвращение, но вместе с тем, глядя, как он беспомощно валяется у моих ног, н а чисто биологическом уровне я испытывал и жалость. Но когда я попытался перевернуть ребенка и поставить его на ноги, он внезапно укусил меня за пальцы и сжимал их зубами, пока, не выдержав боли, я не ударил его свободной рукой. Прикоснувшись к его мягкой, продавливаемой плоти, я ощутил брезгливость, сменившуюся безотчетной яростью – через меня прошла боль, которую он причинял и страх, который он внушал окружающим, а также все жуткие образы, накапливаемые его развращенным разумом (здесь было место и кровосмешению, и страшным пыткам, и всякого рода оргиям, не поддающимся восприятию обычного здорового человека).

Я месил его голову своими кулаками, дробил позвоночник ногами, я убивал его, как убивают дикие звери, понимая, что иного выхода у меня просто нет.

Когда мальчик перестал дышать, я сел рядом и не двигался довольно долгое время. Мне сделалось сильно хуже. Я буквально чувствовал, что кровь в моих венах замедляет движение, и сердце стучит все реже и реже. Однако не хотелось умирать на полу рядом с убитым мною ребенком. Я пополз в кабинет и на обрывках первых попавшихся бумаг рассказал эту историю.

Светает. Через несколько часов в дверь позвонит Наталья. Ей не откроют, и она воспользуется собственным ключом, отданным ей мною давным-давно. Войдя, она обнаружит два уже закоченевших трупа и, боюсь, потеряет сознание. Надеюсь, она не ушибется.

Мне хочется верить в то, что я сумел защитить ее. А особенно – в то, что я смогу защищать ее и дальше, даже когда меня уже не будет в живых.

КАРТИНЫ

Эту историю часто рассказывают в наших краях, поскольку она, в отличие от большинства прочих баек и преданий, сохранила после себя не только устную форму, но и самую что ни на есть материальную, а именно: шесть небольших полотен, размещенных на темно-синих стенах местной гостиницы. Чтобы видеть их, вы должны подняться по узкой лестнице на второй этаж, пройти немного по такому же узкому коридору и повернуться налево. Тут же вашим глазам предстанет чудное изображение заброшенного поместья, окруженного зарослями травы – такой яркой, такой сочно-зеленой, что, кажется, она вобрала в себя все силы природы; добавьте к этому лазурное, полное тишины и покоя, небо, пару нежно-кремового цвета облачков, и вы тотчас услышите беззаботное пение утренних пташек. Иными словами, эта картина сама по себе способна преисполнить радости и надежды самого отчаявшегося меланхолика, однако в том и проблема: сей пейзаж является лишь началом последующих нескольких сюжетов, градацию которых, по своей мрачности и безысходности, превосходят, разве что, девять кругов ада.

***

Все началось в тот день, когда в городок приехал молодой художник Александр Н-ский, неглупый, образованный, но взбалмошный до жути. Уже в первый вечер он умудрился разодраться с сыном исправника. Дело чуть было не дошло до дуэли, однако Н-ский предложил распить для начала бутылку вина, и вскорости бывшие враги стали закадычными приятелями. Следующий жест нового постояльца выглядел еще более странным: он лично покупал выпивку тому, кто хоть словом обмолвился о доме англичанина – печальной достопримечательности здешних мест.

Несколько лет назад уроженца Туманного Альбиона каким-то образом занесло на чужбину, то бишь в наш город, на краю которого он выстроил небольшой особнячок и тихо зажил со своей семьей… Покуда в приступе безумия не отравил жену и не утопил детей в близлежащем болоте, после чего бесследно исчез. Поместье же пустовало и зарастало бурьяном и молвами о призраках, бродящихпо темным коридорам.

Выпотрошив из присутствующих все, что можно, Н-ский сообщил, что завтра же он отправится к зловещему дому и создаст, по меньшей мере, шесть картин, изображающих поместье в разное время суток и в разных эмоциональных тонах. Утром, как и обещав, он взял с собой холст, краски и немного провизии и отправился работать. Пробыв на окраине практически весь день, он вернулся поздним вечером и заперся в комнате, завершая творение. О получившемся в итоге было сказано выше: буквально сочащееся энергией и жизнерадостностью полотно вызвало бурный восторг публики, которая, может, и не очень разбиралась в живописи, но не могла не ощутить ее животворящего дыхания.

Однако уже следующая его работа имела сомнительный эффект. Если раньше художник акцентировал внимание на природе, то сейчас на первый план выступило именно поместье: двухэтажное строение в викторианском стиле. Полуденное солнце оттеняло его, создавая тревожный контраст между рождением и умиранием: дом был в ужасном состоянии. Обветшалый, покрытый трещинами, он зияющими окнами выглядывал из-за травяного укрытия, словно поджидая скорую жертву.

Третья картина по настроению казалась точной копией предыдущего. И даже внешне почти не изменилась, исключая, конечно, тени и цвета: до заката оставалось еще часа три-четыре. Однако внимательный глаз мог заметить появление некоего силуэта на крыльце, что и вызвало много шума и споров: кто-то говорил, что это призрак англичанина, кто-то утверждал, что это просто заросли. Когда же решили уточнить у самого художника, одиноко выпивающего в углу, он послал всех к черту и ушел к себе в комнату, из которой не выходил, по меньшей мере, сутки. Ходили слухи, что он уже готовится к отъезду, однако, спустя время, Н-ский в привычном для него веселом настроении отправился к поместью.

Вновь написанное поразило обывателей настолько, что некоторые всерьез начали подумывать о том, чтобы запретить художнику работать и даже изгнать его из города. «Он тревожит души давно усопших», – говорили они, и сложно было с ними не согласиться, глядя на четвертое полотно: солнце уже клонилось к закату, а потому преобладали багровые цвета; само поместье было словно покрыто пятнами крови. О зелени говорить и вовсе не приходилось: она с каждым разом тускнела и размывалась, становясь беспробудной мглой. Напротив, силуэт на крыльце стал более отчетлив, и в нем возможно было разглядеть фигуру необычайно высокого и худого мужчины, смотрящего в сторону рисующего его художника. Но главным в изображении (так напугавшим бедных горожан) являлась, несомненно, женщина, стоящая возле окна на втором этаже. Увидеть ее было не так-то просто, поскольку голова женщины немногим превышала кончик булавки, а плечи и грудь практически не контрастировали с черной глубиной оконного проема. В ее позе чувствовался хищный вызов, как у паука, восседающего в самом центре паутины.

На следующий день разразился гром. Кто-то пытался отговорить молодого человека от похода к поместью, но тот, поднося ко рту рюмки дрожащими руками, твердил, что серия его пейзажей еще не окончена. Потому, не взирая на возможный ливень, он ушел будоражить дух зловещего прошлого. Всю ночь небо над городом полыхало белым пламенем молний, треща и словно разрываясь по швам.

Однако дождь так и не начался, и во второй половине дня хозяин гостиницы представил посетителям пятый этюд, который переполнил чашу терпения измученных страхом жителей. Ибо то, что было на нем изображено, повергло в ужас всех без исключения. На чернильном небе со звездными вкрапинами царствовала белая луна, освещая угрюмое поместье. Окно, в котором стояла женщина, горело желтым огнем, отчего фигура ее выделялась особенно четко. Мужчина же сошел с крыльца, и, казалось, неспешным шагом направился в сторону художника по бледной дорожке, усыпанной листьями и по обеим сторонам которой лужайка представлялась бездонным болотом.

Впрочем, это выглядело жутко, но не более. То, что вызвало панику, находилось теперь на переднем плане: два маленьких силуэта, более всего напоминающих детей лет восьми-десяти, мальчика и девочку. Они держались за руки, подняв свои головки и смотря на того, кто их рисует. Складывалось ощущение, что они, как и их мать с отцом, стремятся выйти за пределы этой картины, и кто мог знать, что будет изображено на следующем холсте!

Несколько горожан ринулись в комнату художника, которая оказалась заперта. Прислушавшись, однако, они ничего не смогли различить, и когда хозяин отпер дверь запасным ключом, выяснилось, что постоялец куда-то исчез, причем даже не забрав свои пожитки, кроме разве что красок да бумаги. Безумца решили искать возле поместья, но вскоре ударил гром ужасающей силы, и начался самый настоящий ливень. Он шел всю ночь, и лишь под утро удалось снарядить небольшую экспедицию к дому англичанина.

Вернулась она довольно скоро, но лица тех, кто побывал в том дьявольском месте, изменились до неузнаваемости. Словно бригада скелетов брели они на понурых лошадях, неся с собой плохие вести и треклятую шестую картину. Рассказ их был краток: прибыв на место, они обнаружили возле старого массивного дуба размокшую ткань, что некогда была холстом; очевидно, здесь и работал художник. Особняк с этого места просматривался замечательно, и выглядел он не таким уж и мрачным, каким был изображен на полотнах. Еле видные следы вели в его сторону, оканчиваясь возле крыльца с приоткрытой парадной дверью. Внутри, прямо напротив входа, они разглядели ветхую, с немалыми дырами, лестницу; справа находились гостиная и столовая; слева – длинный коридор, в конце которого был небольшой лестничный пролет, около пяти ступенек, упирающийся, как это ни странно, в обычную стену. Никаких дверей не имелось, словно этот путь изначально задумывался тупиком. Здесь и нашли последнее полотно.

На нем был изображен не то подвал, не то подземелье; фоном служили смутные линии каменной кладки, покрывшейся местами темной плесенью; в центре находился столб, едва-едва выделяющийся из угрюмой каменной массы, к которому был прикован изможденный пленник. Одежда его порвалась, волосы спутались, лицо посерело, однако глаза… они горели, буквально сочились страхом, и это был не безвольный страх смерти, но истинный ужас от чего-то более грозного и неестественного. Несчастный смотрел за картину, на своего мучителя и художника, так, что вам поневоле хотелось оглянуться и долго еще вы чувствовали чье-то присутствие за своим плечом.

Пленником был Александр Н-ский.