Мои одноклассники уже не шумели. Они стали меня слушать. На их лицах появились признаки работы мозга. Они даже холопов на свой счёт мне простили! А меня несло:
– А военные завоевания Петра чего народу стоили? Вы знаете, что свои многочисленные войны он вынужден был прекратить, хотя еще и еще планировал, лишь потому, что всех мужиков на Руси перебил! Призывать в армию стало некого! А ведь мужики – это не только солдаты! Они еще и кормильцы традиционно больших русских семей! Работать стало некому, есть стало нечего. Народ массово голодал и вымирал. Не рождались и детишки, которых Петр надеялся в скором будущем швырнуть в европейскую бойню за интересы своих же европейских родственников! Он тогда наш народ почти уничтожил. Но и это его мало волновало! И чем, скажите мне, он отличался от Шикльгрубера? Я считаю – ничем! Такой же изверг! И, видимо, потому он у нас и числится до сих пор среди великих! И теперь вы будете меня уверять, будто наши историки ничего в этом вопросе не напутали?
Уж не знаю, какое чутьё подсказало мне не использовать широко известную фамилию, а заменить ее другой, но именно это несколько сгладило резкость моих заявлений и даже вызвало параллельный интерес:
– Шикльгрубер… Это кто же такой?
Представьте себе, никто из нашего класса фамилию этого человека не знал! В том числе, и дипломированная историчка. А я сию простейшую для образованного человека информацию сдерживал в себе долго, как мог, но, наблюдая за непродуктивным гаданием целого класса, в какой-то момент сдался:
– Не напрягайтесь, несчастные потомки великих победителей! Это девичья фамилия известного вам Гитлера.
Боже мой, что случилось с нашим классом! Произнесенная мной фамилия не только произвела взрывной переполох, но и перевернула все мои обвинения вверх дном! Теперь со всех парт только и слышалось, будто я сравнил нашего милого Петра с таким ужасным злодеем как Гитлер! Это в глазах многих одноклассников автоматически произвело меня в почитателя Гитлера! Как говорится, приехали! Но возражать было бессмысленно!
Класс бурлил, обращая свой гнев в мою сторону. Я даже подозреваю, что этот гнев был связан с тем, что мои школьные товарищи оказались уязвлены внезапно всплывшим и обидным незнанием. Шокированная историчка молчала, делая вид, будто ждёт правого суда от самих старшеклассников. Я тоже чего-то ждал, поскольку меня уже никто не слушал. Революционную ситуацию разрядил лишь звонок, известивший о конце урока.
Анастасия Филипповна захлопнула классный журнал, сложила свои авторучки и карандаши в портфель и без подведения итогов выплыла из класса. Я сел за парту и, обхватив руками голову, словно защищая ее от больных обвинений, закрыл глаза, продолжая слушать. Наружу вырывались беспочвенные страсти. Все ругались между собой, забыв обо мне и теме спора.
Я незаметно собрал свои вещички и под шумок удалился из школы. Я не знал, чем обернется для меня этот диспут, но смутно представлял, что просто так мне тиражирование подобных мыслей с рук не сойдёт. Одно лишь было ясно – обвинять меня будут в том, в чём я нисколько не виноват. Интересно знать, в какой форме теперь станут меня воспитывать? Неужели решатся линчевать?
Получилось того хуже. Меня не сразу разорвали на куски – меня долго мучили, пытали и запугивали всем тем, что кому-то приходило в голову! Но подробности этого – потом! Меня пинали все, кому не лень! Возможно, я действительно стал козлом отпущения чьих-то грехов. И по законам жанра должен им оставаться до тех пор, когда нашему кровожадному обществу захочется растерзать кого-то посвежее, нежели я!
Мне до сих пор неизвестно, кого именно побудила совесть или ее отсутствие на возбуждение интереса к нашему историческому экскурсу и лично ко мне. Может, историчка стуканула. (Из их исторических факультетов всегда выпускалось подозрительно много так называемых политработников. Точнее сказать, работничков. И все они, пожалуй, стукачи).
Тем не менее, где-то сработало, заскрежетали перья, и на радость любителям публичных расправ меня вызвали на заседание школьного комитета комсомола. На доске объявлений неделю красовалась информация о скором рассмотрении (дата, время, повестка дня) комитетом моего персонального дела.
Во – как! Тут действительно запахло хотя и игрушечным, но расстрелом! Машина мести за наличие собственной точки зрения, заранее не согласованной и не одобренной свыше, стала набирать обороты, чтобы раздавить непокорного. Неужели я и мой вопрос о Петре, почившем три века назад, представлял столь большую опасность для нашей школы и её местечкового комсомола? Или им всем, желающим кого-то за что-то осудить, стало страшно находиться в обществе комсомольцев, не соблюдавших полное однообразие во всём? Прежде всего – в мыслях!
Своё тоскливое и тупое однообразие они лукаво называют дисциплиной. Им даже различные виды дисциплины в голову запали, которые нарушать строго запрещено. У них есть школьная дисциплина. Есть комсомольская, гражданская, производственная… У кого-то есть даже партийная! И самое страшное нарушение дисциплины – это разрушение единообразия мыслей в одной голове и, уж тем более, одновременно во многих.
Мне же для прощения комитетом комсомола придётся биться лбом о пол и умолять, умолять, униженно ползая перед высоким судом в соплях! А тот суд, состоящий из бессовестных болванчиков, гордых случайным возвышением над якобы неразумными товарищами, может и снизойти, в конце концов, до прощения, вполне насладившись унижением хоть кого-то…
– Фиг вам! От меня не дождётесь! – решил я тогда. – Меня можно, если так уж вам невтерпёж, наказать за срыв урока истории, но не за вопрос, правомерно заданный учителю! Ещё поглядим, господа судьи, как будете выглядеть именно вы в ходе рассмотрения моего персонального дела! Тогда и поглядим, что можно, а что нельзя!
Незадолго до тех событий я прочитал книгу о Георгии Димитрове. Она про то, как нацисты надумали его судить, а этот болгарский коммунист превратил суд над ним в суд над всем нацизмом. Образ Димитрова меня сильно будоражил, и я тайно представлял себя на его месте.
И всё-таки, если честно, оставаться одному мне было погано. И трудно. За какие-то странные прегрешения я всеми в этом мире оказался брошен. Я был отрешён от них, от всех, словно прокажённый. Конечно, я мог всё рассказать отцу. Мог просто посоветоваться с ним. Но не стал. Побоялся, что он пойдет в школу. Он же поймёт, будто мне нужна защита от наших инквизиторов! Подумает, будто я сам не в состоянии себя защитить!
В назначенный день и час я, разумеется, явился на заседание комитета. Присутствующие демонстративно избегали встреч со мною. Они даже не здоровались. Видимо, всерьез воспринимали меня как заразного. А скорее всего, просто боялись друг друга. Боялись, как бы кто не подумал, будто он меня не осуждает. Заранее! Еще до разбирательства моего странного персонального дела. Стало быть, снятие с меня нелепых обвинений даже теоретически не предполагалось. Виновен – и всё! Но в чём?
Открыла заседание Лена Москалева. Она у них председатель комитета комсомола. Но сразу передала инициативу, как сама сказала, члену комитета, который учится в одном классе с комсомольцем Зотовым и знает обо всём не понаслышке. Я вздрогнул. Этим членом могла быть лишь она девочка, Таня Сотникова. Та, которая мне нравилась. Которой я тайно любовался, где бы её ни встречал, где бы ни замечал. Мне нравилось в ней всё! Каждая мелочь! Каждое движение. Улыбка. Фигурка. Фартучек и кружевной воротничок. Каждое слово. Походка. Стеснительность… Теперь вспоминать о своей юношеской восторженности мне слегка смешно, но я всё помню. Не могу сказать, что те воспоминания мне дороги. Здесь срабатывает что-то иное.
В начале заседания председатель Лена приказала мне встать, но я отказался:
– Вы не суд, а я не подсудимый, чтобы стоять перед вами! Если встанете вы – встану и я!
– Вы только посмотрите на него! – подпел кто-то из состава комитета девичьим голосом, я его не узнал. – Он открыто выражает нам своё неуважение! И это неуважение – к комитету комсомола! Ужас, как далеко всё зашло…
– Лёша! – вдруг услышал я человеческое к себе отношение. Это наша классная руководительница, Мария Аполлинарьевна, посоветовала мне. – Не веди себя столь вызывающе! Оставайся сам собой!
– Оставьте его в покое! – заключил за всех парень из десятого «Б», тоже член комитета. – Пусть сидит! Мы ведь действительно – не суд!
Хорошая девочка Таня Сотникова ввела всех в курс моего персонального дела:
– Комсомолец Зотов на одном из уроков истории бесцеремонно задал вопрос, который не совместим со званием комсомольца! Он спросил, почему Петр Первый называется Великим? Потом сравнил его с Гитлером, к которому выразил свою симпатию! Все в нашем классе возмутились, и урок оказался сорванным. Всё!
«Молодец! – подумал я. – Коротко, но ясно! Осталось лишь расстрелять!»
Видимо, именно тогда я получил прекрасный жизненный урок. Я понял, что сердцу верить категорически нельзя. Оно многого в жизни людей не понимает! Многое не воспринимает! Нельзя просто так доверяться тем, кто нравится. Даже, если очень нравится! Надо всегда включать мозги, а в последнюю очередь – чувства! Надо изучать человека в разных обстоятельствах! Пуд соли надо… Надо знать наверняка, как человек поступит в той или иной ситуации, прежде чем доверять. Ведь как просто и быстро, оказалось, можно заставить людей не только ходить, но и думать строем! Достаточно внушить им, будто они особенные, будто они великие, будто они должны, будто есть общая для всех дисциплина… И вот он – результат! Они уже спелись! «Бесцеремонно задал вопрос!» «Выразил свою симпатию Гитлеру!» Откуда ты это взяла, образцовая во всём симпатичная девочка Таня, которая настолько мне нравилась до той минуты?
– Спасибо, Таня! – подвела итоги председатель Лена. – Я предлагаю обсудить поведение комсомольца Зотова и принять соответствующее решение. Кто выступит первым, товарищи члены комитета?
– А зачем нам выступать? – опять возразил парень из десятого «Б». – Сначала Зотова послушаем!
– Хорошо! – согласилась председатель Лена. – Расскажите, комсомолец Зотов, почему вы так себя ведёте?
– Я вопроса не понимаю! Никого и никуда я не веду!
– Ну, вот! Видите? Он и говорить с нами не желает! Ёрничает! Значит, вину свою не признаёт! Зачем же нам его слушать? – возмутилась председатель Лена.
– Нет уж! Я как раз всё скажу! – не выдержал я, вставая. – Мне кажется, вы здесь все коллективно бредите! Ну, кто вам внушил, будто я симпатизирую Гитлеру? Что за чушь? Он стоял во главе нацистов, уничтоживших миллионы советских людей! И Пётр Первый уничтожил, пожалуй, не меньше, посылая народ на войны, чуть ли не для забавы! Так почему же Гитлера вы называете извергом и людоедом, а Петра Первого за то же самое – Великим? И еще меня сюда приплели! Вы действительно все бредите, не зная, чем вам следует заниматься! Потому и разыгрываете дурацкие спектакли – свои заседания, никому не нужные! Судилище устроили! Да кто вы такие? Вы еще вчера, пока я вам это не сказал, не знали истинную фамилию Гитлера! Точно так же вы не знаете и остального ни о нём, ни о Петре вашем якобы Великом! И потому у вас и вопросов-то не возникает, кем был Петр Первый в действительности! Нельзя же всегда повторять только то, что вы от других слышали или в детских книжках под картинками прочитали! Надо же и свои мозги когда-то включать! Надо глубже копать, а не копаться!
– Возмутительно! – вскочила председатель Лена. – Это мы ещё во всём и виноваты, как выяснилось теперь от Зотова! Товарищи комсомольцы, разве вы не видите? Зотов нас уводит от своего персонального дела! Он нас подталкивает к тому, чтобы мы историей занялись! Нет, товарищ Зотов! Миллионы людей считали и считают Петра Первого великим, и вам не удастся навязать нам свою некомпетентную точку зрения! Лично мне всё понятно! Я предлагаю Зотова за враждебную нашему народу историческую позицию, навязывание ее и распространение в среде комсомольцев исключить из комсомола! И ходатайствовать перед руководством нашей школы об…
– Вы хоть процедуру не нарушайте! – выкрикнул я с места.
– Зотов! Не мешайте ведению заседания бюро! – вставила председатель Лена. – Уж мы-то никогда и ничего не нарушаем!
– А как же вы, сами не выяснив истину, уже обвиняете меня в искажении этой истины? Откуда вы знаете, что это я ее искажаю, а не вы? Вот разберитесь сначала, а потом и решайте, что откуда и почём?
– Вот видите, как он себя ведёт? – воззвала к присутствующим председатель Лена. – Надо принимать решение, товарищи комсомольцы, не обращая внимания на вызывающее поведение Зотова! Я продолжаю, товарищи комсомольцы…
– Поведение не Зотова, а комсомольца Зотова! – выкрикнул я. – Такого же полноправного комсомольца, как и вы! Я пока вашей милостью не исключён!
В тот момент в большом актовом зале, где проходило заседание, обнаружил себя директор нашей школы, Иван Петрович Толстиков (он когда-то сменил на этом посту прежнего директора – Константина Павловича). Было это за моей спиной, я его не видел, но по реакции председателя Лены и оживлению всех, включая Марию Аполлинарьевну, догадался, кто вошёл.
Директор, видимо, сделал характерное движение рукой, мол, продолжайте, товарищи, и, не проходя к сцене, на которой в ряд сидели члены комитета, присел в зале где-то за моей спиной.
– Надеюсь, товарищи комсомольцы, я вашему мероприятию не помешаю, если поприсутствую? – спросил он, давая понять, что не намерен перехватывать инициативу из рук председателя Лены.
– Конечно, не помешаете, Иван Петрович! Мы как раз собирались обращаться к вам с ходатайством! – ещё сильнее уверилась она в своей правоте.
– Очень интересно! – остановил ее директор. – А чем же провинился наш Зотов?
Все, конечно, сообразили, что не мог Иван Петрович не знать о повестке заседания школьного комитета комсомола. Не мог не знать директор, в чем обвиняют Зотова. Значит, мудрит. Значит, что-то замышляет. Но что? А он лисой продолжил:
– Я не берусь судить ни проступок комсомольца Зотова, ни, тем более, мешать работе нашего уважаемого комитета комсомола, но мне почему-то понравилось, как Зотов защищается. Я всего несколько его слов услышал, когда мимо проходил, но заинтересовался! Ведь не сдаётся! Держится стоически! Прямо-таки – герой! Не хочу нарушать ход вашего заседания, но так уж хочется узнать, что у нас в школе случилось? Мне казалось, будто всё идёт своим путём, а оказалось-то – не всё в комсомоле в порядке! Или я ошибаюсь?
– В комсомоле-то всё в порядке, Иван Петрович! – заверила председатель Лена. – А вот Зотов пытается всех взбудоражить! Он вносит смуту в наши стройные ряды! Вот мы и вынуждены разбираться с ним!
– Ну, вы разбирайтесь! Разбирайтесь! – будто и не вмешался во всё Иван Петрович. – И последний мой вопрос: «Вы Зотову слово уже давали? Очень интересно его послушать!»
– Нет, Иван Петрович! По существу его проступка еще не давали! Но он и без разрешения не молчит – постоянно с места выкрикивает! Порядок нарушает! Вот пусть теперь при вас и раскроет свою позицию! – сориентировалась председатель Лена. – Комсомолец Зотов! Расскажите при всех, почему вы считаете, будто вся историческая наука и все советские учёные-историки ничего в истории не понимают!
Я поднялся и, не разворачиваясь в сторону директора, стал повторно излагать свою точку зрения:
– Во-первых, ты, Лена, все мои слова передёрнула и вывернула наизнанку! Я говорил не обо всей истории, а лишь о том, что Петр Первый своими войнами, водкой, табаком и искоренением истинно русского уклада жизни почти извёл русский народ. Потому великим называть Петра просто нелогично! Во-вторых, я и сейчас считаю – то же самое, но позже, делал и Гитлер. То есть, он умышленно уничтожал советский народ! А уж вы по своему желанию стали мне приписывать надуманные симпатии к Гитлеру! И это, конечно, – полная чушь! А, придумав чушь, вы стали меня в ней же и обвинять! Того и гляди, потребуете расстрела! Из этой вашей белены и состоит суть моего персонального дела! Но разбираться в нем ваш комитет не собирается! Вам ведь надо, чтобы вас заметили! А для этого нужны громкие выводы! А в существе вопроса разбираться не обязательно! А я всё-таки предлагаю разобраться!
– Ну, знаешь ли! Он еще и учит комитет комсомола, как ему поступать! Может, и наказание сам себе назначишь? – заносчиво спросила председатель Лена.
– Запросто! – с усмешкой выпалил я. – Предлагаю меня отпустить с миром, а вам самим – учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!
– Зотов! – вышла из себя председатель Лена. – Не забывайтесь!
– А что? – вдруг вбросила спасительную для меня фразу моя классная руководительница Мария Аполлинарьевна, видимо, уловив аналогичное настроение директора. – Может, действительно следует это заседание отложить, вопрос о роли Петра кое-кому лучше изучить, а потом и Зотова судить?
– Да, что вы, Мария Аполлинарьевна! Зотов того и добивается, чтобы мы о нём забыли и всем скопом принялись изучать историю Руси… Как же так? Неужели мы у него на поводу пойдем?
И вдруг своё слово за меня замолвил директор:
– Ребята! Дорогие мои комсомольцы! Комитет комсомола я уважаю и ни в коем случае не собираюсь навязывать ему своё мнение, но не вижу ничего плохого и в том, чтобы все ученики нашей школы, в том числе, и члены комитета комсомола, занялись глубоким изучением истории Руси. И, конечно, периодом правления Петра Первого. Так может, следует сейчас прислушаться к предложению Марии Аполлинарьевны? Жаль, что я не вижу здесь преподавателя истории Анастасию Филипповну. Но, думаю, она против этого не станет возражать! Так ведь?
И всё! Все сразу закивали! Все сразу обрадовались, что решение найдено – будто я его изначально не предлагал. Впрочем, мне приоритет в этом вопросе и не нужен. Главное произошло и успокоилось, как говорили, до тех пор, пока… На самом же деле – навсегда!
Я вышел победителем, и уже никто со мной до выпуска не связывался, если я что-то предлагал или подвергал сомнению. Даже если то были самые прописные и устоявшиеся истины. Кстати, Таня Сотникова тоже изменила своё мнение обо мне – в лучшую сторону, но этот факт меня не обрадовал, поскольку я не изменил своё мнение о ней!
К слову будет сказано, с тех пор я мог бы подняться в классе над всеми, давя своим авторитетом и подразумеваемой поддержкой самого Ивана Петровича, но всё случилось наоборот! После той истории с Петром Первым я стал более сдержанным в своих высказываниях и поступках. Я уже не старался, как прежде, доминировать в классе над всеми! Больше мне этого не хотелось. Я, можно сказать, полюбил пребывание в тени. Правда, до тех пор, пока при мне грубо не подминали истину. В таком случае мог и сорваться!
«Именно после той истории я стал взрослее, о чём сам догадался значительно позже. Я почувствовал ответственность перед собой. Да и перед всеми!» – подумал капитан Зотов и, чтобы сбросить с себя те воспоминания, обратился к Арвиду:
– Ну, что, Арвид? Может, здесь наш прицеп и проверим? Площадка будто для нас расчищена. Заодно перекусим, чем майор Вострухин послал.
Они остановились в сосновом лесу, рассеченном широкой автомобильной трассой, по которой с завидной скоростью и изрядным шумом пролетали вечно спешащие по своим делам машины. Лес удачно защищал площадку от ветра, потому она казалась благодатным местом.
Поскольку в движении прицеп сильно тянуло в сторону, прежде всего проверили передние колеса Газона. По всему видно, одним из них он сильно загребает вправо, но улучшить что-то сейчас вряд ли возможно. Стоит без специальных измерительных инструментов заняться этим колесом – неправильно среагирует и другое. Рулевые тяги-то у них общие! Колеса взаимосвязаны!
Поели, пробежались, размялись, разогнав застоявшуюся кровь по телу, и покатили дальше. Но с осторожностью, следя, чтобы машины не заносило на скользких участках дороги. Это случалось в перелесках, беззащитных перед снежными заносами. Казалось, должно быть наоборот, но трасса всюду возвышалась над местностью, потому снег с нее сдувал ветер, а в перелесках снег, как дорогу ни чисти, всё равно оставался. Колёса машин превращали его в накатанную скользкую корку.
К намеченному сроку вернуться в часть не успели.
Может, и успели бы, но в пути останавливались четыре раза для проверки прицепа и разминки мышц. Всё-таки тяжело ехать на большое расстояние в военной технике. Кроме того, Алексей в Шауляе опять побывал в знакомом гастрономе. Теперь «налег» на детские питательные смеси, сухое молоко, сливочное масло, сардельки и колбасу. Опять продавщицы иронично улыбались:
– У фас такая большая семья? Ви наферно очень щаслифий чилофек! И фаша шена тоше щаслифая очень! Да-а-а?
– Конечно! – засмеялся Алексей. – Вы правильно это подметили! Очень!
Кривцов ждал возвращения машин у себя в кабинете. Потому сразу появился, как только Алексей доложил ему от дежурного, что благополучно вернулся. Казалось, Кривцов был доволен – нашлась-таки пропажа:
– Вот и хорошо! Молодец! Ставь технику на место, и можешь отдыхать! – обратился Кривцов к Алексею. – Завтра уже без тебя будем разбираться с этой подбитой ласточкой! А сейчас ее батарея управления к себе заберёт. Я комбата предупредил.
– Всё ясно, товарищ подполковник! Сейчас сделаю! – обрадовался Алексей. – «Наконец, эпопея, забравшая две недели моей жизни и осложнившая жизнь моей семьи, закончилась – подумал Алексей. – Сначала – домой! А завтра меня, конечно, опять ждут великие дела! Пропади они пропадом! – усмехнулся он, понимая, что завтра на него навалится столько заждавшихся его дел, что жизнь опять будет без просветов! – Но как без этого? Такова истинная судьба любого ракетчика!»
Когда в двадцать один час телевизионная программа «Время» подключила свои знаменитые позывные, Алексей добрался, наконец, до порога родного дома. В нём, кажется, всё было в относительном порядке. То есть, как всегда!
– Лёшенька! – обрадовалась встревоженная Людмила. – Ты куда умчался в такую рань? В три часа! У меня и сил подняться не было. Ванюшка перед этим только успокоился… И на обед не приходил? Мы тебя весь день ждали-ждали! Впервые даже гулять выходили! Мороз ведь отпустил. Закутала Ванюшку на санках, а Васенька его покатал! Всюду тебя высматривали…
– Людок! Не получилось сегодня… Опять далеко уезжал… Почти в Ригу занесло!
– Ты там еще не подселился к какой-нибудь моднице-рижанке? – с подтекстом спросила жена, сама не веря в свои слова.
– Не дай бог! Мне и здесь хорошо, только бы служба поменьше донимала! – Алексей снял шинель и обнял супругу. – Как же давно я не был с вами весь день! Забыл, когда в последний раз выходные были! Теперь – кажется, всё! Теперь передохну!
– Только обещаешь! – засмеялась жена. – Притом, если бы в первый раз обещал! Мой-ка руки и поторопись к своим наследникам… Васютка часто о тебе спрашивает. Сейчас спать ложится… Знаешь, кажется, даже Ванюшка тебя вполне осмысленно ждет! Пузыри пускает, что-то своё гугукает, по сторонам кого-то ищет! Тебя, конечно! А мне – одна морока с ним! Только отвернусь – уже все подгузники, пелёнки и одеяльце мокрые! Вот так мы и ждем тебя. Я на кухню – Ванька сразу мокрый! Всё заменю, опять иду на кухню! Слышу – уже журчит! Васёк его просит, уговаривает, видя мои расстройства, чтобы не писал на одеяльце, но твоему младшему сыну всё нипочем! Как решил – так и поступает! Есть в кого! – Людмила поцеловала мужа и подтолкнула его к ванной. – Иди-иди… Не наговоримся никак! Васенька сейчас заснёт, зато Ванюшка проснётся… И опять круговорот! Давай я теперь по твоим Ригам поезжу, а ты хоть немного здесь повоюешь! Не хочешь? Тебе легче моего теперь будет! Ведь Васютку завтра в садик уже можно вести. Потеплело! Может, совсем ушли морозы!
– Твоё предложение надо обсудить! – засмеялся Алексей. – Но потом! После Нового года! Ведь праздники впереди! Для Ваньки они вообще станут первыми!