Та дорога вела к важному для учебного процесса учебному корпусу №120. Теперь училищу следовало срочно задернить земляные кюветы вдоль всей дороги, то есть, засадить их газонной травкой. Не сомневаюсь, что гонец добавил от себя, будто «в противном случае маршалу Якубовскому ваша дорога может не понравиться». Понятно, что с упоминанием имени маршала указание гонца приобретало наибольшую убедительность. Возможно, при этом он говорил правду.
Так было или иначе, мне это не известно, но подготовка к задернению началась немедленно. Более того, столь «почётная» задача на наш курс и была возложена.
Простая на первый взгляд работа в реальности оказалась грандиозной по многим критериям.
Первые же расчёты поразили. Оказалось, что задернению подлежала площадь около тысячи квадратных метров. Как будто, и не много. Всего-то квадрат со стороной тридцать пять метров!
Измеренная же на местности площадка виделась огромной. Нам предстояло где-то раздобыть дерн именно в таком количестве, потом уложить его вдоль дороги, слева и справа, и обеспечить надёжное приживание травы. Из курсантов-ракетчиков мы на время превращались в юных мичуринцев. А ведь экзаменационную сессию никто не отменял!
Нас ждала титаническая работа! Понятное дело – начальникам всегда виднее, как ее выполнять! Вот только они забыли учесть очистку кюветов и тщательное нивелирование их поверхности. А эти работы оказались чуть ли не самыми трудоёмкими.
Чтобы рассеять появившиеся массовые сомнения в возможности столь срочного выполнения столь титанических работ, нам без обиняков объяснили, что трудности в ходе выполнения приказа могут возникать любые, это никого не интересует, но если задание не будет выполнено к первому августа, то далее всё продолжится за счет наших отпусков. Столько дней, сколько понадобится для завершения работ!
Стимул оказался действенным. Мы пахали самоотверженно! Но теперь мне вспомнились даже не сами работы, а лишь некоторые их фрагменты.
Сразу выяснилось, что труднее всего отыскать бесхозную площадку-донор с хорошей, но никому ненужной травой, откуда потом и предстояло черпать тот самый дёрн. Но у кого-то из особо ушлых ребят, уже не вспомню имя, вовремя возникла чудесная идея – подраздеть задернённые участки, тянувшиеся вдоль взлётной полосы аэродрома. Они имели девственную траву, поскольку были недоступны населению, входя в зону отчуждения. Эта трава на наше счастье совсем не интересовала руководство аэропорта. Нам легко отдали ее в полное распоряжение. «Только не приближайтесь к взлётной полосе, не выходите на неё и не пересекайте ни при каких условиях! Ясно вам? Тогда работайте!»
Скоро наш Пётр Пантелеевич получил официальное разрешение на срезание и вывоз части дёрна из зоны отчуждения аэропорта, и мы навалились на это дело!
Так уж при распределении обязанностей получилось, что я со своим взводом весь тот период занимался только укладкой дёрна. Конечно же, он укладывался после подготовки поверхности кюветов, которая также легла на нас. Другими делами я не только не занимался, но и не имел времени интересоваться ими. Я, как и все мои товарищи, зарылся носом в землю в самом прямом смысле слова! Работа оказалась не столь уж простой, если оценивать ее первые результаты, не понравившиеся командованию, и совсем не лёгкой.
Одновременно с нами кто-то подрезал дёрн в аэропорту. Кто-то грузил его большими и тяжелыми пластами на автомобили. Кто-то аккуратно разгружал в нужном месте, чтобы не порвать на куски. Кто-то с теодолитом следил, чтобы в струнку вытягивались края будущего газона.
Да! Ещё кое-что добавлю ко всему!
Скоро, уже ближе к завершению работ, жизнь заставила нас сформировать «особую бригаду большой мощности». Бригада отвечала за одуванчики. Как нас предупредили, своим неорганизованным цветением они вполне могли до слёз расстроить старого маршала-фронтовика. Пришлось в это поверить!
Главная забота бригады большой мощности вытекала из того, что милые одуванчики распускались совершенно неравномерно и беспорядочно. Они не по-военному покрывали яркими желтыми пятнами весьма большой прямоугольный луг напротив того самого учебного корпуса №120, мимо которого маршал не прошёл бы ни за что, поскольку в нём старшекурсники оттачивали своё профессиональное мастерство.
Нельзя же, в самом деле, расстраивать маршала! Потому наличие недисциплинированных желтых пятен на траве сразу вошло в диссонанс с представлениями училищного руководства об образцовом воинском порядке. Но сами одуванчики о тех представлениях ничего не знали и потому регулярно вспыхивали желтым цветом не там и не в том количестве, которое было допустимо с точки зрения руководства. Более того, некоторые из одуванчиков со временем превращались в вызывающе белые парашютики. Такое явление, по мнению руководства, вообще никуда не годилось! Оно могло сбить маршала с пути!
Бригада, ревностно относясь к своим обязанностям, рано утром, прямо с подъема, бросалась срывать желтеющие одуванчики, подсчитывая для отчёта их общее количество. Одновременно приходилось сдувать образовавшиеся противозаконно парашютики. И всё-таки идеальный порядок не получался. Ведь в течение дня всё равно где-то выскакивали новые признаки беспорядка. Для их устранения бригада дежурила постоянно.
Ей же вменялась ещё одна ответственная обязанность, выполняемая в свободное время. Обязанность возникла в связи с тем, что часть травы, тут и там, теряла свою свежесть и отвратительно желтела. По поводу участи самой травы никто не переживал, но она отвратительно контрастировала с равномерно зеленым фоном. А это, безусловно, считалось признаком непростительного беспорядка.
Пожелтевшую траву красили! Да, да! Что же с нею можно было сделать иначе? Мы её красили зеленой краской из небольших пульверизаторов, заранее подбирая колер. Но не всякий раз получалось в масть, потому на общем фоне желтели уже не только пучки травы, но и большие участки, неудачно покрашенные.
Для достижения успеха требовалось проведение научно-исследовательских работ. На них бригада настаивала, требуя время и средства. Понадобилось бы несколько лет, чтобы накопить результаты и сравнить их с эталонами. Это позволило бы более удачно проводить корректировку цвета.
Но наше руководство научный подход не заинтересовал! На разумные предложения руководство ответило гневом, поскольку работа по задернению, и любая иная работа вокруг корпуса №120, считалась первоочередной и «горящей».
Учитывая требование срочности, наши специалисты ограничились краткосрочными исследованиями. В частности, было выявлено, что нитрокраска из-за более токсичной основы скорее приводит к пожелтению травы. Более подходящими для наших трудов оказались масляные краски, коих нам без промедления доставили двадцать трехкилограммовых банок.
Однако рисунки маслом по траве оказались делом не простым, буквально, искусством. Во-первых, из-за большей вязкости красок пришлось отказаться от краскопультов. Проблему решили переходом на малярные кисти, но резко снизилась производительность. Во-вторых, масляная краска на траве очень долго не высыхала, потому вся бригада, сдувавшая в это время одуванчики, перепачкалась сама, а через покрашенные сапоги изрисовала все дороги, дорожки, крылечки и даже коридор в корпусе №120, ведущий к туалету.
Не совсем научное решение проблемы и без привлечения Академии художеств СССР предложил Петр Пантелеевич:
– Будет справедливо, если бригада, занятая нанесением краски, займётся и устранением её в нежелательных местах!
Такое решение понравилось всем, за исключением состава самой бригады. Все её члены дружно проклинали масляную краску, которая плохо удаляется, везде оказывается очень заметной, а объём работы из-за неё разрастается, словно зеленый снежный ком!
– Конечно! Это вам, работнички, не одуванчики сдувать! – потешались над ними остальные. – Если бы сами всюду не намазюкали, не пришлось бы теперь и подтирать!
Пожалуй, я чересчур долго задержался на этой истории, потому сверну-ка её поскорее, но сначала расскажу, чем же наша эпопея закончилась?
В общем-то, получилось всё прекрасно! Все порученные работы мы выполнили как раз перед наступлением августа, хотя ради отпуска кое-кому пришлось поработать по вечерам и даже при свете фонарей.
Нас едва не подвели одуванчики. Вечером их выщипали всех до одного, а утром 31 июля, когда начальник училища на месте знакомился с нашими успехами, тех желтых одуванчиков, будто нам назло, оказалось полным-полно. И там они, и здесь, будто маленькие солнышки, горели яркой желтизной на фоне темно-зеленой травы! Выходило, что победить их мы так и не смогли! Природа победила!
Но генерал невозмутимо обошёл территорию по обновленной дороге, осмотрел окультуренное поле возле учебного корпуса и остался доволен. Глядя на вызывающе желтеющие одуванчики, он лишь усмехнулся, приняв мудрое решение:
– Работу вашу я принимаю! – сказал он нашему начальнику курса. – Сделано на совесть! Иного от капитана Титова и его курса я и не ожидал. Думаю, пора вам, товарищ капитан, уже майором стать! Курсантов можете отправлять в отпуск, в соответствии с учебным планом. А одуванчики… Что ж, видно, с ними ещё придётся поработать перед приездом маршала. Но уже не вам.
И всё. Взмахом руки генерал подозвал к себе «Волгу», дожидавшуюся в отдалении, и оставил нас бурно торжествовать победу! У кого-то даже предложение возникло «качнуть» нашего начальника курса, но Пётр Пантелеевич панибратство пресёк, указав старшине Ярулину:
– Собирайте инструмент, приводите его в порядок и ведите людей в казарму. Пусть заместители командиров взводов получают на личный состав отпускные документы… А дальше, надеюсь, вы и сами знаете, что делать!
40
В тот же день Пётр Пантелеевич распустил нас по домам на полных тридцать суток, в которые включалась и дорога.
У всех её длина была различной. Чьи-то родители жили в Казани, и дома можно было оказаться через час. Но кто-то, как я, например, ещё долго летел и летел, перескакивая с самолёта на самолёт.
Но дольше всех, дальше всех и труднее всех приходилось добираться до родного дома нашему товарищу Пешкову. Сначала на трех самолётах до Якутска, а потом, на чем придётся еще триста км на север, а уж в заключение – на родных сердцу олешках! На самых настоящих оленях! Другого транспорта там не дождёшься! Потому и выходило у нашего Пешкова – туда неделю, да обратно неделю. Это – в лучшем случае! А то ведь как задует, как заметёт среди лета, так и олени не помогут. Придётся пережидать, где непогода застала, теряя драгоценные денёчки отпуска!
А для курсантов нет на свете ничего ценнее, нежели возможность побывать дома. И моя душа оглушительно пела, сердце стучало учащенно, наполеоновские планы на отпуск рвались наружу из усиленно трудившихся полгода мозгов. Эти планы всегда рождались по ночам…
Перед самым убытием в аэропорт мне сообщили, вроде как в шутку, что слева от взлетной полосы при благоприятных условиях на взлёте можно разглядеть сюрприз. В общем, опять загадка!
Конечно же, не меня одного разбирало любопытство: какой ещё возможен коллективный сюрприз? Но никто эту загадку тогда не отгадал, а те, кто всё знал, не проговорились, как и было ими задумано.
41
Честно признаюсь, не припомню ни одного случая, чтобы я встретил тебя как положено, у трапа самолёта и с цветами. Каждый раз, то занят был по самую макушку, то телеграмма запаздывала… В общем, я никогда не оправдывал твои надежды.
А ты ко мне за эти годы срывалась три раза в удачно выгаданные праздничные деньки. А летом и зимой уже я к тебе прилетал на каникулы. И нашим родителям от зависти (я-то улетал к тебе, и совсем ненадолго заглядывал к ним) казалось, будто мы виделись чересчур часто. Так казалось кому угодно, но только не нам!
Ты однажды даже выговор от родителей заработала, когда продала подаренные тебе модные сапоги, лишь бы купить билет на самолёт! Ко мне, конечно!
– Он тебе кто? – упрекала любящая и переживающая за тебя мама. – Кто он такой? Не муж ведь, чтобы ты стремилась к нему всякий миг, на всё готовая!
– Мама! Ну, зачем ты так?! Ты же всё знаешь! Жених! И скоро мы поженимся!
– Пока всё это – лишь слова и обещания, которым грош цена! А я тебе так скажу, доченька! Много еще у тебя будет женихов – к каждому не налетаешься! И кем ты именоваться станешь, когда он там, вдали, себе другую найдёт? А это у них просто получается!
– Мама! Ну, что ты говоришь?! Зачем ты так! Он же не такой!
– Ну, ну! Так все поначалу говорят, доченька! А потом локти кусают! Особенно, когда в положении оказываются!
– Мамочка моя! Ты не поверишь, но у нас это невозможно!
– Это почему ещё? – встревожилась мама. – Больные, что ли?
– Нет! Но всё равно – невозможно и всё!
– Ну, ну! – закончила разговор мама. – Поглядим ещё, как оно дальше сложится!
Теперь, когда ты уже сама прабабушка, мне осталось лишь усмехнуться, ведь я тогда, как и ты, хорошо знал, почему твоё интересное положение до поры невозможно! Просто, я так сильно тебя любил, что это определяло и всё остальное в наших отношениях.
Но я отклонился от того, что начал вспоминать, отклонился от Петра Пантелеевича.
Всякий раз, когда ты прилетала ко мне, я, волнуясь, спешил к нему, к своему начальнику курса.
«А если не отпустит? Объективных причин вполне достаточно – и выдумывать не надо! Учёба, наряды, отсутствие свидетельства о браке!»
Но отказа никогда не случалось. Оно и понятно. Лишенный родителей в малолетстве (они были, кажется, репрессированы) маленький Петя воспитывался в детском доме и потому хорошо понимал цену притяжения любящих душ. Он знал, что их недопустимо разлучать, но всегда и во всём следует помогать. Так и поступал.
Петр Пантелеевич не задавал много вопросов. Не проверял меня на лукавство! Не инструктировал, не лез в душу. Он ко мне, как и ко всем, относился по-человечески. Просто, выслушав просьбу, доставал чистый бланк увольнительной записки и, заполняя ее, объяснял свои возможности:
– От занятий освободить не могу, но потом – пожалуйста! Потом будешь свободен до утра!
Утром я докладывал о прибытии, соображая, как завтра стану провожать тебя в аэропорту в учебное время, а Петр Пантелеевич этим и сам интересовался:
– Когда невеста улетает? В Ашхабад?
– В Ашхабад через Москву! Самолёт завтра утром! Около десяти утра.
– Сложное время! – вполне обоснованно сетовал Петр Пантелеевич. – Занятия! Да уж ладно! Сегодня после занятий и до утра – свободен! А как завтра проводишь, так сразу – на занятия! Вопросы?
– Благодарю, товарищ капитан! Разрешите идти?
– Своей невесте от меня привет передайте!
Что тут скажешь? Человек! Человек с большой буквы!
Во время проводов ещё в старом аэропорту мы досиживали последние минутки перед объявлением посадки на твой рейс. Сквозь слезы ты почувствовала приятный пищевой аромат. Мы повертели головами и носами. Оказалось, что в соседнем ряду кресел упитанный мальчуган посылал в рот одну зефирину за другой.
– Зефир? – удивилась ты. – Откуда?
– Не знаю! Может, в буфете? – предположил я, хорошо зная, как тебе нравится бело-розовый зефир.
Следующее действие оказалось для тебя роковым:
– Успеешь? – спросила ты, понимая, что я сделаю, всё что угодно. – Тогда возьми мой кошелёк! – протянула ты.
Я взял (я получал около восьми рублей – не пошикуешь!) и пошёл.
Зефир был упакован в бумажные пенальчики с прозрачной целлофановой крышкой. В каждом пенальчике виднелись четыре зефирки. Я купил три упаковки.
Ты обрадовалась как ребёнок, но не успела вкусить, как объявили посадку. Мы сразу разволновались, сообразив, что наше общее время истекло, и стали продвигаться к указанному выходу. В твоих руках оставалась небольшая сумочка, в которой лежал талон на сданный в багаж чемоданчик и всякие мелочи. В нее же впихнули зефир.
Через двадцать минут я взглядом проводил взлетевший твой самолёт и помчался в училище. Засунув руку в карман, обнаружил твой кошелёк и все деньги. Других ты не имела! Меня охватил ужас, поскольку я представил тебя на пересадке в Москве. Хорошо, хоть прилетала ты в Домодедово, и из него же улетала в Баку. В Москве никуда переезжать не приходилось. Но предстояла пересадка в Баку. Билет у тебя был, но ждать в аэропорту своего рейса в Ашхабад предстояло весь день. Без денег! А в Ашхабаде? Даже на автобус мелочи нет! Что я наделал! Как ты прорвёшься?!
Уже потом ты мне описала в письме свои приключения. Конечно, отсутствие кошелька заметила только в Москве, когда надумала сдать чемодан в камеру хранения. Тогда и выяснилось, что даже пятнадцати копеек, нужных для этого, у тебя нет!
Ещё хуже вышло в Баку. Ты засела в зале ожидания на много часов. Хорошо хоть соседи по креслам попались хорошие:
– Девушка! – обратилась к тебе, в конце концов, одна из женщин большой азербайджанской семьи, тоже давно ждавшей своего рейса. – Мы уже два раза поели, а ты всё сидишь и сидишь… Неужели не голодна?
– Спасибо, я не хочу! – застеснялась ты своей ситуации.
– Ой, не обманывай меня, дочка! Ты за это время даже в туалет ни разу не сходила! Или за чемодан свой боишься? Так, иди! Мы приглядим! Не волнуйся!
Пришлось тебе объяснять свою ситуацию.
– Ах, как обидно получилось! – забеспокоилась женщина, по-своему обратилась к мужу, а потом вручила тебе пять рублей. – Это тебе, дочка! Сходи, что-нибудь поешь!
Пять рублей! – подумал теперь я. – Это было много! Люди, получавшие минималку, то есть, шестьдесят рублей, жили на два рубля в день! А тут – целых пять! Дай бог здоровья той женщине и всей ее семье! Они не только вошли в твоё положение, но и весьма ощутимо помогли! Всё-таки советские были люди!
А когда в 69-м ты прилетела ко мне на Октябрьские праздники, Петр Пантелеевич специально для тебя достал красный пригласительный пропуск на главную трибуну Казани! «Невесте передайте! Пусть на вас с трибуны поглядит, а то ее в толпе по незнанию Казани легко затрут!»
С тем могучим пропуском ты легко преодолела все милицейские заслоны и действительно весь парад стояла чуть ли не в центре трибуны. Можно сказать, весь парад и принимала! Но меня всё равно не разглядела.
Да и как было разглядеть? Столько парадных коробок мимо прошло! Восемь на восемь! Значит, по шестьдесят четыре человека в каждой! Одна за другой! Сначала наше ракетное прошло – все десять коробок! Потом так же танковое училище промаршировало, и разные части гарнизона. И в каждой парадной коробке буквально все на одно лицо, все в одинаковых серых шинелях, для тебя неразличимых! Кроме суворовцев, конечно! Те были в своих обычных черных шинелях с красно-желтыми нашивками, да еще с лампасами! Настоящие генералы!
Потом ты от обиды даже плакала всерьёз, что не смогла меня разглядеть: «Такого случая больше не будет!»
Это верно! Такого больше не случалось. Такое способен был устроить только наш Петр Пантелеевич.
42
Наконец, элегантная стюардесса пригласила всех занять свои места в соответствии с билетами. Мне, шустрому курсанту, повезло даже в этом. Я оказался, как и хотел, у окошка и с левой стороны салона.
Оставалось с несоответствующим ожидаемому событию волнением ждать, боясь пропустить, боясь не разглядеть или не понять того, что составляло суть обещанного сюрприза. Заинтриговали!
«Неужели они так просто нас надуют? – посмеивался про себя я. – Впрочем, разве в этом сюрпризе моё счастье? Оно меня дожидается дома!»
Я разместился и осмотрелся. Предо мной без устали вертелась любознательная непоседа. Носиком она усердно мусолила толстое стекло иллюминатора, пытаясь преодолеть его пределы, чтобы еще до взлёта разглядеть всё необычное. А рядом с ней возбуждённо шептались, понизив голоса, совсем молодые ее родители, видимо, не нашедшие в чём-то взаимопонимания.
Справа устроилась зрелая супружеская пара. Мужчина с потускневшими орденскими планками. Я их сразу распознал. Целых три ордена! Два «Красной Звезды» и «Отечественная война». А ещё медали: «За боевые заслуги», «За победу над Германией» (как же фронтовику без нее?), и другие, юбилейные и памятные.
«Фронтовик, видно, настоящий, заслуженный!» – решил я. – В следующем году намечается большое празднование – ведь уже 25 лет прошло после великой Победы. Поговорить бы со знающим человеком о военной поре, да его жена нас разделяет. Тут уж по душам не поговоришь!»
Жена фронтовика и сама взяла меня в оборот, как выяснилось, из-за моей курсантской формы. И я с почтением отвечал на её незатейливые вопросы, связанные с её внуком, который как раз сдавал вступительные экзамены в Пермское военное училище. И до взлета мне пришлось объяснять, нравится ли мне моя будущая профессия, не обижают ли нас старшекурсники, хватает ли мне денег, как я оцениваю своих командиров, не курю ли, и хорошо ли нас кормят?
Потом она решила, препарируя меня, ещё глубже изучить намечающуюся жизнь внука. Для начала бабушка принялась выяснять, не собирался ли и я когда-то поступать в Пермское училище? И почему не собирался? Почему выбрал именно Казанское училище? Не жалею ли я об этом? Какие перспективы в службе? Где служат наши выпускники? Почему нас учат полных пять лет, ведь раньше и трех вполне хватало?
Её более всего огорчало, что родной внук, который даже родился в Казани, выбрал для себя училище в очень уж далекой и холодной Перми, хотя и в Казани есть целых два военных училища. И, говорят, очень даже хороших.
«И какая ему разница, где учиться?!» – сокрушалась бабушка, понимая, что теперь навсегда лишится любимого внука.
Всё же маленькая егоза занялась и мной. Для начала она принялась на кителе разглядывать петлицы с блестящей окантовкой и пушками, потом читать буквы на погонах. В конце концов, решилась копнуть и меня:
– А куда ты летишь? – стала она выяснять с неподдельным интересом.
Пришлось отвечать, поскольку девочка замерла, глядя на меня, действительно ожидая ответа:
– Сначала в Москву, – ограничился я неполным ответом, но не тут-то было.
– А потом?
– А потом – суп с котом! – вступилась за меня мама егозы. – Не приставай, Света, к дяде! И взрослым надо всегда говорить «вы»! Сколько тебе напоминать?
– А потом вы куда полетишь? – то ли по ошибке произнесла девочка, то ли назло маме.
– После пересадки мне еще до Ашхабада придётся добираться, а через две недели полечу к родителям в Алма-Ату.
– Ой, мамочки родненькие! Как далеко! – закачала головой егоза. – Там же моя бабушка живёт!
Я не стал уточнять, где живёт бабушка Светы, поскольку самолёт вздрогнул и медленно покатился на исходную для взлёта позицию. Загорелось табло с просьбой не курить и пристегнуть ремни. Вдоль кресел проплыла стюардесса в синем костюме, раздавая с подноса желающим леденцовые конфеты.
– А у тебя там везде невесты? – не унималась любопытная кроха. – И все тебя ждут?
– Света! Сколько тебе повторять? – постаралась приструнить дочку мама. – Не приставай к незнакомым людям!
Девочка шепотом поинтересовалась:
– А тебя как зовут? Скажи мне тихонечко, чтобы мама не слышала. Пусть думает, будто мы давно знакомы!
– Пусть! – шепотом поддержал игру и я. – Александр.
– Так у тебя везде невесты? – не ослабляла интерес к этой теме Светлана.
– Ни одной пока! – шепотом ответил я.
– Тогда тебе везде весело живётся! – рассудила она, видимо, переработав на свой лад, случайно подслушанный взрослый разговор.
«Возможно, – подумал я с усмешкой. – Но когда же я получу право назвать тебя, свою давнюю любовь-одноклассницу, настоящей невестой? Ты хоть теперь сдашься? Завтра снова спрошу напрямик! А ты опять лукаво уточнишь: «Это можно считать предложением руки и сердца?»
– Именно так и считай! – отвечу я тебе в который раз, заранее зная ответ:
– Продолжаешь брать меня штурмом? – смеялась ты. – А я опять отвечаю тебе – нет! Нет и нет! И так будет до тех пор, пока мы не окончим свои вузы! Знаешь, это легче всего, броситься в пламенные объятья, забыв обо всём на свете, но тогда мы останемся и без образования, и без специальности! А ведь именно это должно стать фундаментом нашей семьи, ведь так? А мы своими же руками разрушим все планы не только на ближайшую пятилетку, но и на всю последующую жизнь! Ты этого добиваешься, дуралей? Подожди еще немножко, ведь я тебя тоже очень-очень… Всего-то два-три годика осталось! Я от тебя никуда не убегу! Даже не надейся! А ты?
Я всегда с тобой соглашался! Ведь со своей мудростью ты всегда оказывалась правее меня! Я же, не особенно раздумывая о последствиях, всегда был готов взмахнуть шашкой. Главное, считал я, ввязаться в бой, а потом героически преодолевать все трудности вплоть до полной победы. А ты во всём проявляла не по возрасту житейское благоразумие и предусмотрительность, тормозя меня, где следовало! Если успевала!
Я никогда на тебя не обижался. Молодчина ты, конечно! Но сколько можно, всё-таки…
Я всегда считал, что вечная любовь – это лишь прекрасная сказка! Сказка, которую можно рассказывать сколько угодно, но в жизни ее не встретишь! Любовь – штука непрочная, что ни говори! Она может существовать, как показывает опыт миллионов, только в сильно разреженном пространстве, где не бывает сильнейшего напора многих соблазнов. А в реальной жизни всё очень сжато, всё деформируется! То, что оказалось далеко, обязательно тускнеет. Если даже не в плотном тумане, когда совсем не разглядеть, то хотя бы в житейской суете. За несколько оставшихся лет вполне могут разрушиться не только наши планы, но и наши отношения. Как тебе такие возможности?
Но столь важный вопрос я тебе не задавал. И никогда не задам! Ведь в нём сквозит либо недоверие к тебе, либо моё неверие в самого себя! Ни того, ни другого у нас тогда не наблюдалось!
Но разве ты и я, совершенно особенные? Мы что же – уникальные? Не как все? Разве от случайностей и соблазнов мы со всех сторон защищены волшебной бронёй или каким-то волшебным заговором?
Когда я об этом думал, настроение портилось. Я уверял себя, что за предстоящие годы разлуки мы оба сохраним верность друг другу. Но как быть, если ослабнет взаимное притяжение душ, а останутся только клятвы и обязательства? Что тогда? Выполнять свои обязательства или сказать банальное «прости и забудь»?
Всегда ли моя душа будет тянуться к твоей душе с такой же силой, как в эти минуты. Я же сгораю от любви к тебе! Но как же часто я сгораю! Не сгореть бы без остатка… В общем, мне только и оставалось допускать, что мы с тобой действительно были уникальной парой!
А всё ли в столь сложной жизни получается в соответствии с нашими желаниями?
43
«Как же давно… Как давно происходил тот рядовой, в общем-то, полёт. Но стоит лишь прикрыть глаза и всё возникает как наяву. Я ещё курсант! Я отпускник…»
Вот и наша красавица-стюардесса торопливо поднесла кому-то стакан воды, постояла рядом, дожидаясь. Потом с милой улыбкой приняла пустой стакан и вернулась за перегородку.
Вот и самолёт выкатился к началу взлётной полосы, застыл на пару секунд, проверяя моторы на полной мощности, и будто с цепи сорвался. А за окном с нарастающим ускорением всё видимое вдруг помчалось назад. Быстрее, быстрее, ещё быстрее…
Вот наш «Ту» задрал свой клетчато остекленный нос. Земля в ответ глубоко нырнула под крыло, и только тогда я заметил…
Я сразу заметил обещанный сюрприз!
Заметил и обрадовался, возликовал и возгордился, словно мальчишка!
Прямо-таки безмерная радость взорвалась в груди. Я даже задохнулся от волнения! Сознаться кому-то было бы стыдно – так разволновался от пустячка! Мальчишка! Какая мелочь!
Впрочем, нам было чем гордиться! Ведь вдоль взлётной полосы, может, на целую сотню метров растянулись фантастически большие, словно выведенные сказочным великаном буквы. Они легко читались: «Слава КВКИУ!»
И всё так аккуратненько! Всё под линеечку! И чёрная земля, ещё не иссушенная солнцем, контрастно выделяла каждую буковку на фоне зеленого поля! «Слава КВКИУ!» И мощный восклицательный знак в конце! Вот ведь, молодцы!
«Слава КВКИУ!»
Кажется, там, на аэродроме, – вспомнил я, – наш третий взвод пахал на заготовке дёрна! И кто додумался такое вырезать?! И всё в секрете удержали! Мелочь, а прошибает на всю глубину души!
– Мама! Мама! Там большие буквы как в букваре! – не сдержала восторги Света, вернув и меня в действительность. – Это, конечно, наш Слава написал. Он в старшей группе! Слава Долгов. А у этого Славы такая трудная фамилия, я даже не знаю! А на другой крыше тоже большие буквы были. Они про Славу Капээсэс! Я тоже не знаю!
Мама заинтересованно взглянула в оконце и успела прочитать уплывавшую в прошлое надпись:
– Действительно, слава! Слава КВКИУ! Что за КВКИУ? – обратилась она к мужу. – Лёш, ты-то, наверно, знаешь?
– Наш папа всё знает! – гордо пропела Света так, чтобы сквозь грохот моторов в самолёте это узнали все.
И тогда папа, положив журнал на колени, включился в разгадывание подвернувшейся неожиданно загадки:
– Название какого-то вуза, пожалуй… Буква «К» означает, конечно, «Казанский». Если буква «У» означает университет, то он в Казани единственный, и в сокращении звучит как «КГУ». Стало быть, не наш случай! Остаётся какое-то училище. Странно, кстати, почему университет в Казани носит имя Ленина? Он учился-то в нём всего два месяца, а потом был сослан на перевоспитание в имение матери, в Кокушкино. Мать-то Ленина помещицей была! На мой взгляд, университет следовало назвать именем Лобачевского. Величайший математик мира! В Казанском университете преподавал сорок лет! Двадцать лет был ректором! Да, ладно… Вернемся к нашим баранам.
– А где наши бараны? – с хохотом заинтересовалась Света. – Хочу к баранам!
– Это папа так пошутил! – успокоила девочку мама.
– Ну, да! Всего-то пошутил! – подтвердил папа, не прекращая гадать. – Военное училище, возможно… В Казани я знаю суворовское, танковое и ракетное. Странно только, что в сокращении нет ни буквы «С», ни буквы «Т», ни буквы «Р». То есть, ни суворовское, ни танковое, ни ракетное! Какое же тогда? Музыкальное? Ремесленное? Профессиональное? Педагогическое? Ничего не подходит! Странно… Надо подумать… – сдался папа.
– Если вам интересно… – предложил я свои услуги.
– Да, да! Раз уж не разобрались сами! – развернулся ко мне папа девочки Светы, и я с удовольствием раскрыл «военную тайну»:
– Казанское – это всем понятно! А дальше идёт буква «В». Она означает не военное, а высшее! Потом буква «К» стоит рядом с буквой «И». Они означают – командно-инженерное! Ну и последняя буква «У», конечно же, училище. Вообще-то, это моё училище, потому я хорошо знаю! – с гордостью закончил я.
– Ах, вон оно как! – воскликнул папа. – Но почему же это училище не названо ракетным, если оно ракетное?
– Пожалуй, от перестраховки! – с показной серьёзностью предположил я.