– Не знаю. Пришелец, ушелец – кабы сам знал, может, и сказал. Мне скрывать нечего, – Оленев встал и отряхнул халат.
– Это тебе «нечего»? – Веселов прокурорским жестом указал на карман: когда Юра встал, там звякнуло стекло.
Оленев опустил в него руку и нащупал пузырьки. Ребионит. За день он успел забыть о них. А Веселов уже забыл, куда указывал его разоблачающий персть. Он подался вперёд и сдавленным голосом спросил:
– Чуешь? Там что-то неладное.
В соседней палате изменился привычный стукоток респиратора. Приглушённый голос Марии Николаевны отдавал распоряжения. В коридор выбежала Наташа.
– Я пойду, посмотрю, – сказал Оленев, – А ты лучше отсидись в парке. Сейчас тепло, не замёрзнешь.
– Я своё отсижу, ты не волнуйся.
– Почему вы оставили Грачёва? – сухо спросила Мария Николаевна.
– Там всё стабильно. Что у вас?
– Давление падает. Скорее всего, центрального генеза, – она повернулась к аппаратуре.
– Не надо. Я очень вас прошу – не надо!
– Что?
– Обычных методов применять не надо. Так мы не спасём её, вы же знаете.
– Ещё один Грачёв? Что вас толкает на очередную… очередной такой шаг?
– Это моя родственница. Я имею право решать. Анабиоз спасёт её. Через час будет поздно. Вспомните того мальчика, которому ребионит уже не помог!
– Вот только не надо мне врать! Какая ещё родственница? За весь день вы не вспомнили о ней ни разу. Вообще её никто не искал и не спрашивал.
– Я молчал, но на это у меня есть причины. Личные причины.
– 55 -
Оленев рассчитал правильно: Мария Николаевна была железной женщиной, но всё-таки женщиной.
– Всегда считала вас примерным семьянином! Впрочем, ваша личная жизнь меня не касается. Но за больных в отделении отвечаю я.
–Беру ответственность на себя.
– Ваши доказательства? Расчёты именно поэтому организму? Предположим, наши методы к успеху не приведут. А ваши?
– «Ваши» – это как? Мои и Грачёва? Или это просто вежливая форма?
– Понимайте, как хотите. Только докажите документально. Сколько вам понадобится времени на программу и расчёты?
– Четыре минуты. Без программы и компьютера.
– Даже так? Засекать на часах?
– Засекайте.
Юра сел за стол и начал писать. Внезапно настольная лампа начала испускать кроваво-красный свет, а из-под абажура раздался голос Ванюшки, глухой, но вполне различимый:
– Запомни: ни под каким видом ты не должен проявлять свои знания!
– Помню, – зашипел Оленев и оглянулся, – Не беспамятный. Сгинь!
Похоже, Мария Николаевна ничего не слышала.
– Ты нарушаешь Договор, нарушаешь Договор, нарушаешь… – металлический голос заставлял пульсировать свет лампы в такт словам.
– Заткнись, каменюка! – Юра в сердцах трахнул кулаком по выключателю. Голос под абажуром осёкся, лампочка ярко вспыхнула и перегорела. Оленев набросился на бумагу. Строчки формул заполняли листки, исписанные листки летели под абажур.
– Всё, – сказал он, подавая Марии Николаевне веер листков, – Формулы, выкладки, прогноз при различных вариантах моих действий, а также варианты коррекций.
– Никогда не подозревала в тебе таких способностей, Юра. Похоже, ты, как и Грачёв, жил завтрашним..
– Спасибо, – ответил он и достал пузырьки с ребионитом. Мария Николаевна, словно подчёркивая, что намерена делить с Оленевым ответственность за содеянное, передала ему шприц.
Юрий ввёл лекарство в вену больной и начал отключать аппаратуру. Недолгую тишину разорвала сирена монитора – остановка сердца! Оленев нажал красную кнопку. Громкий писк, граничащий с ультразвуком, прекратился, по бумажной ленте поползли ровные линии.
– Клиническая смерть, – чуть слышно проговорила Мария Николаевна и спрятала голову в ладонях.
Все птицы округи собрались в кронах деревьев больничного парка и надрывались, что есть мочи – наверное, проводили свою, птичью утреннюю
– 56 -
планёрку.
– Таким образом, состояние обоих больных стабильно. Лечение по предложенной схеме позволяет надеяться на успех с гарантией возвращения к жизни и полного выздоровления, – Оленев закончил выступление на утренней конференции и собирал разложенные для доклада записи. В зале словно бомба разорвалась.
– Какие больные?! – вскочил детский хирург, по милости реаниматоров потерявший оперированного им мальчика, – Два тела без каких-либо признаков жизни занимают две палаты!
– Но и без признаков тления, коллега! – парировал заросший совсем Веселов.
– Я не понимаю: в конце двадцатого века, в советском медицинском учреждении, создать подпольную алхимическую лабораторию и испытывать невесть что на беспомощных больных! – ужасалась дама в белом халате, но с таким маникюром, что вряд ли принадлежала к врачебному сословию.
– В том то и беда, что в советском! – вскочил молодой врач с причёской, которая выдавала его скептическое отношение к советским, социалистическим ценностям и нормам, – Будь эта идея высказана не у нас, её давно бы раскрутили полным ходом! И не в подвалах, а в лучших лабораториях!
Разделение мнений шло по классической схеме: старшее поколение либо отмалчивалось, либо возмущалось, молодёжь выступала в поддержку Оленева и громко клеймила ретроградов в науке и противников демократии.
– Это не просто самоуправство – это преступление!
– Но вам же с цифрами в руках доказали, что это клиническая смерть, а не биологическая!
– Блеф! Клиническая смерть в течение суток?! Вы у кого учились, молодые люди!
– У таких, как вы, к сожалению!
– А таких, как вы, недоучек, гнать надо из медицины! Нечего таким делать здесь!
Оленев не дождался вопросов и спустился с кафедры. Председательствующий, проректор по науке, без успеха стучал ручкой по традиционному графину и, только встав во весь свой гренадёрский рост, смог успокоить аудиторию.
– Я прошу тишины, коллеги! Ти-хо, я сказал! Что за базар на деловом совещании!.. Действительно, Юрий Петрович: ваша жизнь как врача, медика, будет длиться ровно столько, сколько будет продолжаться состояние клинической смерти больных. Не до бесконечности, естественно..
Заросший Веселов обнял небритого Оленева.
– Иди, поспи часок. Ложе шефа в подвале свободно. Тебе уж не буду вводить оживитель. Пуганая ворона, сам знаешь..
Юрий сонно похлопал веками.
– 57 -
– Ладно. Только если что – ты сразу меня буди.
– Слушаюсь, мой генерал! Как же без тебя, дорогой товарищ Эйнштейн. Никто ведь ни в зуб ногой в вашей алхимии.
Оленев спустился в подвал, открыл дверь и очутился в темноте. Выключатель должен был быть где-то справа, но рука скользила по стенке, не находя его. По запястью внезапно потекла струйка воды. Оленев достал зажигалку и высек огонь. Это была не лаборатория.
Вернее, лаборатория, но не та. Большая комната со сводчатым потолком, уходившим высоко в темноту. Тоненький лучик света неведомого источника света едва позволял различить потухший камин, огромный стол перед ним, заставленный ретортами, колбами, тиглями, заваленный древними книгами. Над столом висела высушенная ящерица с пришитыми крыльями летучей мыши, а на стене – чучело крокодила. Разноцветные дымы, прошиваемые лучиком света, стлались слоями над всем этим.
– Ты здесь? – спросил Юрий темноту.
Темнота пошамкала и ответила старческим кашлем.
– Зажёг бы свет. Я не филин и не кошка, в темноте не вижу.
– Видящий при свете услышит и в темноте. Перебьёшься.
Но всё же в камине затлела искра, и тут же взорвалась ярким пламенем костра из толстых, древних книг. Синеватые языки огня перелистывали жёлтые страницы и зачитывали их до чёрных дыр.
Оленев осмотрелся. Это была лаборатория средневекового алхимика, но какая-то не настоящая, а словно построенная декоратором из фанеры и картона для съёмок фильма.
Ванюшка объявился за столом в образе чумаковского деда, но не в костюме, а в просторной мантии, разрисованной алхимическими знаками, и в высоком колпаке.
– Для покоренья зверя злого скажу всего четыре слова, – процитировал Юра и сел на массивный трёхногий табурет. Табурет оказался фальшивым, сделанным из картона, и Оленев грохнулся на пол.
– Ну, и что же это за слова?
– Пошёл к чёрту.
– Логическая ошибка! У собак черте нет. И чертям собаки ни к чему. В аду и без собак тошно, не рай ведь.
– Ад, рай.. Игра слов. А понятия – они в душе человека. Они..
– .. и в деяниях его. Познал?
– Кое-что. Зачем книги жжёшь? Топи рублями, намного дешевле.
– А! Макулатура. Даже в утиль не годится. Понаписали за тыщи лет. Разве прочтёшь, запомнишь весь этот хлам?
– Я же сумел это сделать.
– И что: ты стал более счастливым?
– 58 -
– Цель жизни не только в поисках счастья. Разве твоя потеря в этом заключается?
– Но я не человек, я просто камень с высшим философским образованием. Нас было двое. Я потерял брата-близнеца в момент рождения. Одиночество доконало меня, – Ванюшка разразился потоком фальшивых слёз, подошёл к камину, зачерпнул горсть пепла прямо из огня и посыпал им свой парик, – Но я точно знаю, – всхлипывал он, – Мой братик здесь, рядышком, он вот-вот объявится, обретёт форму!
– И ты по-прежнему утверждаешь, что именно я близок к твоей потере?
– Так, Юрик, так! Клянусь здоровьем брата! Но ты нарушаешь Договор!
Юра опустил голову, вздохнул и честно признался:
– Да. Я влюбился. И был вынужден показать свои знания. Ради любви.
– А ещё и Териак дал людям!
– Его нашёл не я, а ты. К тому же, ты выполнил обещание наполовину: он не исцеляет от всех болезней.
– Во-первых, я его не находил, не создавал, а лишь реставрировал рецепт. Во-вторых, именно ты применил его на практике. Как ты думаешь, кто больший преступник: учёный, открывший ядерный распад, или генерал, нажавший кнопку ядерного оружия? Ответь, ты же такой умненький!
Вместо ответа Оленев схватил большую реторту, обмазанную глиной, и запустил в Ванюшку. Реторта проскочила сквозь квазитело старика, проломила стену и исчезла в чёрной дыре.
– Вот видишь, – сказал Ванюшка, раскатываясь в двухмерный блин, – Обычный человеческий аргумент: когда не хватает терпения и рассудка, начинают запускать друг в друга разные предметы.
– Ты тоже бросал в меня дурацкие скипетр и державу!
– Туземная логика! Ты дождался момента и отомстил мне. Нормальная человеческая логика. Всё нормально, Георгий! Всё нормально.
– Значит, я становлюсь нормальным? Могу жить и любить как все?
– В какой-то степени. Но с минусом пока. Пока не найдётся мой брат.
– Ну что мне – родить, что ли, твоего брата?!
– Как знать, как знать. Может, и родишь. До свидания, папашка! – произнёс Ванюшка голосом Леры и, превратившись в клубы дыма, уполз внутрь камина.
Камин оказался нарисованным, как в известной сказке. И огонь, что пылал в нём, не грел, и пепел был нарисован тоже. Книги тоже оказались не книгами, а раскрашенными коробками из-под женских сапог. Юра не стал повторять ошибку Буратино, поберёг нос. Он просто разорвал тусклую картинку, сделал шаг в темноту и.. очутился в своей квартире.
Стол посреди комнаты был завален образцами камней. Осколки гранитов и мраморов, разноцветные кристаллы, друзы горного хрусталя, малахитовые
– 59 -
слитки – всё это сверкало, переливалось бликами, слепило глаза.
За спиной послышался камнепад, Оленев отпрянул и увидел, как его сорокалетняя дочь высыпает прямо на пол очередную кучу камней и кристаллов.
– Так ты уже не художница?
– Дёрнула меня нелёгкая пойти в эту геологию! – проигнорировала дочь вопрос, – В реках тонула, в тундре замерзала, в тайге горела. Пять открытых месторождений! Профессор! Почётный член королевского географического общества, Великобритания. В мои-то годы! А толку? Дети выросли у родителей мужа, годами их не видела. Скоро внуки пойдут, и я стану бабой. Только каменной. К дьяволу всё это! – она пнула кучу камней, – Пойду снова в четвёртый класс. Теперь-то уж точно знаю, кем быть, когда вырасту!
– Так ли? Скажи честно – разве ты не была счастлива хоть один раз, хоть в одной из жизней?
– Цель жизни не в счастье, а в поисках его месторождения, папулечка. Помнишь стихи Эдгара По? «Ночью и днём, Млечным путём, сквозь кущи райского сада, держи свой путь, но стоек будь, коль ищешь ты Эльдорадо»! И Валерия отсалютовала пионерским салютом, – А вот стоит найти клад, взять его в руки, как он превращается для тебя в груду мусора! И значит, надо снова искать. Не истина важна, а путь к ней. Так-то, мой славный, мой вечно молодой папочка!
– Я стал в этом сомневаться. Кстати, другой поэт, более современный, сказал по этому поводу иначе. И он процитировал, произнёс как свой внутренний монолог:
Мосты сгорели, углубились броды,
И тесно: видим только черепа.
И перекрыты выходы и входы,
И путь один – туда, куда толпа.
И, торопя коней, привыкших к цугу,
Наглядно доказав, как тесен мир,
Толпа идёт по замкнутому кругу –
И круг велик, и сбит ориентир.
Течёт под дождь попавшая палитра,
Врываются галопы в полонез,
Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,
И кислород из воздуха исчез.
Ничьё безумье или вдохновенье
Круговращенье это не прервёт.
Не есть ли это вечное движенье –
Тот самый бесконечный путь вперёд?
Валерия наморщила лоб, похлопала ресницами и посмотрела на отца с виноватой улыбкой:
– 60 -
– Ой, пап, не помню…
Оленев впервые за время свиданий с дочерью, гораздо старшей чем он, посмотрел на неё как старший и по возрасту, и по мудрости, словом, как отец на своего ребёнка:
– Стареешь, дочь. Этого забывать нельзя, это – Высоцкий.
Валерия с досады так тряхнула свой рюкзачище, что облако пыли невероятной густоты скрыло её и заставило Юрия зажмуриться. Когда же он открыл глаза, дочери в комнате не оказалось.
Из детской доносился резкий голос Марины:
– Это что такое? Что за послание в дневнике, я спрашиваю? Опять «придите в школу по поводу поведения Валерии». Что опять натворила? Валерия, я тебя в последний раз спрашиваю: когда ты будешь вести себя, как подобает девочке из культурной, интеллигентной семьи? Когда, наконец,..
Оленев поморщился, как от зубной боли, и прошёл в спальню. По обилию свёртков и пакетов с яркими этикетками, а также новых рогов на платяном шкафу, Юра догадался, что жена вернулась из очередного путешествия.
– Из дальних странствий возвратясь, – прокомментировал он вслух, вздохнул и вышел.
В коридоре он натолкнулся на отца. Тот сидел на полу и строгал перочинным ножичком кораблик из коры.
– Не порань руку.
– Ранней ранью руку пораню, – по-детски шмыгнул носом отец и пропел: – Ты плыви, кораблик, мой, по водичке голубой!
Юра с нежностью погладил его по лысине и подошёл к трюмо. В нём отражалась комната его детства.
На круглом столе стояла швейная машинка с заправленным шитьём. Видать, мама отлучилась на кухню. Под столом ползал белобрысый карапуз в одной рубашонке и собирал кусочки материи. Оленев с нежностью подмигнул своему прошлому.
Он вышел на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Двери его тут же распахнулись, Юра наступил на пол кабины, и в ту же секунду в ней погас свет, а пол начал уходить из-под ног. Лифт взревел, фыркнул, мяукнул, сверкнули жёлтые огни, дверь с визгом расстегнулась, подобно замку «молния», и Оленев мешком вывалился из кабины, упав на что-то упругое.
Юра проснулся на раскладушке в лаборатории. Над ним улыбался Веселов.
– Выспался?
– Что-то не понял. Как там дела? Я долго спал?
– Дела всякие, а спал ты около часа. Машка велела разбудить. Там в анализах пошли изменения, она говорит, что только ты разберёшь, что такое хорошо, а что такое – плохо.
– Всё остришь. Тебя что – простили?
– 61 -
– Ничто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь, а только искупительный труд на благо человечества!
– Ну, комик жизни…
В палате Мария Николаевна протянула данные последнего анализа и ткнула пальцем в строчку:
– Вот, Юра. Это не опасно?
Оленев взял со стола график, таблицу, анализы, развернул всё это веером и включил
Компьютер в своей голове.
– Нет, это в пределах допустимого, хотя и на пределе. Анализы надо брать чаще.
В палату вошла было делегация во главе с зав. горздравотделом, сопровождавшим ещё более высокое начальство. Даже проректор по науке оставался в задних рядах, выглядывая поверх остальных голов из коридора.
Юра резко обернулся на шум шагов и сделал предупредительный жест: сюда нельзя!
Высокая комиссия переглянулась, но, рассмотрев непреклонное лицо врача, пошла на попятный с возможным достоинством. Остался лишь заведующий здравотделом.
– Здравствуйте. Позвольте ненадолго истории болезней и данные последних анализов, – ровным, холодным тоном попросил начальник.
Получив желаемое, он покинул палату. В коридоре его окружили члены комиссии, как в
Студенческие годы встречают под дверями аудитории своего собрата, только что ответившего на экзамене. Склонив головы над бумагами, они проследовали в ординаторскую. Юра пошёл в другую сторону. В столовой, куда он забрёл, скорее всего, по инерции, чем из-за голода, Чумаков пригласил его за свой стол.
– Шаманишь? Ну-ну. Не знаю почему, но я тебе верю. И чем ты берёшь? Непонятный ты для меня мужик.
– Чего не понимаешь, тем не обладаешь, есть такая испанская пословица. А веришь ты мне исключительно из чувства противоречия. Если все против одного – у тебя срабатывает рефлекс: выхватить шпагу и встать на сторону угнетаемого. Так уж ты устроен, Вася.
– Мудришь. А этот, ваш хмырь с весёлой фамилией, он-то что увязался? Первым кашу заварил, а теперь ложки раздать хочет, чтобы одному не расхлёбывать?
– Нет. У него тоже рефлекс.
– Ну-ну. Ты чего не обедаешь?
– Побаливает, – Юра прижал ладонь к телу, – Всё чаще. Холецистит, наверное. Как бы к тебе под топор не попасть.
– 62 -
– Это я запросто. Только намекни. А себе ты тоже Грачёвский оживитель воткнёшь?
– Начну помирать – в завещании укажу.
– Драматическая медицина! Хоть статью пиши о подвиге Грачёва!
– Ещё напишут. Это перелом в истории, Вася. Запоминай. Будешь на старости лет мемуары кропать – сгодится.
– Угу, – Чумаков опрокинул остатки компота в рот, – Особенно мне запала в память небритая физиономия доселе аккуратного доктора Оленева. Вторые сутки? Пойдём, бритву дам.
– Нет уж. Я – как Фидель – до полной победы не буду бриться.
– До второго пришествия, так что ли?
– До твоего пришествия на следующее дежурство, не больше.
Они рассмеялись и вышли из столовой. Юра двинулся навстречу фигуре, вяло бредущей вдоль стены. Это был Веселов. Усталый, в донельзя мятом халате. Щетина на лице уже начала завиваться в густую бородку.
– Иди домой. Заждались, поди, там.
– Такого дома у меня нет.
– Жена выгнала?
– Не то она меня, не т о я её. Что-то не разобрался.
– М-да. Хочешь, поговорю о тебе с Чумаковым? Он как узнает, что ты без семьи и без крова, сразу же возьмёт к себе жить. Любит он несчастных.
– А я счастливый. Счастье, оно, понимаешь, не в крове, а в труде!
Ночью снова пили чай в ординаторской. Не успел Юра взять свою чашку, как она начала мелко вибрировать, неясное бормотание донеслось из кармана халата. Чай осел до дна, как испарился. В кармане послышалось довольное аханье и причмокивание. Оленев поднёс пустую чашку к губам, оглядываясь на Веселова и Грачёву, быстро налил из чайника в чашку перед носом и глотнул быстренько пару раз. Из кармана донеслось сердитое шипение, и карман оттопырился:
– Лей сюда! Лей, кому говорю!
– Изыди, сатана, – прошептал Юра и хлопнул по карману. Затем пересел на кушетку поближе к Володьке.
– Ты чего, начальник?
– Так. Скажешь потом Наташе – пусть сделает мне но-шпу. Что-то боль не проходит.
– Ты, старик, не затягивал бы с этим делом. А то отключишься не вовремя, и ни себе, ни людям.
Из короткого забытья в полутёмной ординаторской его вывела медсестра Наташа, наклонившаяся со шприцем в руке.
– А? Что случилось?
– Ничего-ничего. Вы просили сделать вам укол, да?
– 63 -
– А-а.. Да-да, спасибо, Наташенька, – и стал закатывать рукав халата.
За окном рассеивалась ночная темень. Жена Грачёва открыла глаза.
– Ой, мамочки! – вскинулась Наташа, прикорнувшая возле аппаратуры. Их разбудил негромкий щелчок. Наташа глянула на приборы и метнулась из палаты.
Вздрогнули самописцы монитора, и ровные, словно по линейке выведенные чернильные линии, всколыхнулись. Короткие, пока ещё нечёткие и хаотические всплески зачёркали на бумаге, постепенно упорядочиваясь, принимая знакомы формы дельта-ритма головного мозга.
На ходу надевая фонендоскоп, в палату влетел Оленев и приставил чашечку к груди Грачёва.
Скрипнуло кресло. Жена Грачёва встала, опустила руку в карман халата, медленно вынимая свой фонендоскоп. Она смотрела на Юру, не решаясь развернуть прибор.
Оленев напряжённо вслушивался. Мельком оглянулся на Веру Семёновну, и подобие улыбки тронуло его губы. Он выпрямился и кивком пригласил её подойти. Путаясь в трубках, Грачёва надела инструмент и встала на колени перед кроватью. Осторожно, словно боясь и не веря, прикоснулась к груди мужа. На глазах появились слёзы.
За окном проснулась и робко запела какая-то птичка.
Когда ранний июньский рассвет вызвал к жизни целый сводный хор птичьего царства, всё более чётко и ритмично стал вспыхивать и погасать на пульте монитора индикатор пульса. Поднялось артериальное давление, не заметное глазу дыхание наращивало силу, глубину, и к началу рабочего дня Грачёв походил на просто спящего человека.
Срабатывал невидимый телеграф: по одному, осторожно, в реанимацию входили врачи, смотрели на приборы, чесали лысины, лохматили шевелюры, пожимали плечами и поздравляли едва живого от усталости Оленева – кто руку пожимал, кто по плечу похлопывал, а акушерка, что принимала роды у Марины, так прямо в щёчку поцеловала.
Когда посетитель выходил, взгляду открывалась очередь из желающих лично увидеть чудо оживления Грачёва.
– Юрий Петрович, пойдёмте, приляжете, а я вам бульона сделала, – перед Оленевым стояла Наташа тоже со следами двухсуточного недосыпания.
– Нет, Наташа, я ещё посижу, понаблюдаю.
– Юрий Петрович, бульончик импортный, из кубиков..
– Нет-нет..
Но долго упрямиться ему не дали: подошла Вера Семёновна, взяла его под руку и кивнула Наташе, чтобы та сделала то же самое.
– 64 -
Почти насильно Грачёва увела его в самый конец коридора, в свободный бокс, усадила на кровать. Тут же вошла Наташа с чашкой бульона.
– Идите, Вера Семёновна, отдыхайте, я тут сама.
Вера Семёновна вышла.
– Нате, пейте. Сколько уже не евши, не спавши.
– Наташа, ты же с нами вместе..столько же спала и ела.
– Ну, я-то молодая, мне – что, а вам отдохнуть надо, подкрепиться.
– Вот, спасибо, внученька, утешила старика.
– Ой, да ладно вам, Юрий Петрович, – покраснела девушка, – Я же не то имела в виду.
С закрытыми уже глазами Оленев сделал пару глотков, прошептал «спасибо» и повалился на подушку.
Сон навалился на него какой-то неземной мелодией, тихой, глубоко звучащей, широкой, как сам мир. И такие же картины, земные и неземные, раскрывались перед ним:
Нил, оживляющий пустыню мира, превращая его в цветущий оазис…
Ганг, растворяющий в своих водах людские судьбы и жизни…
Великий Океан, в котором лениво плескались три кита, поддерживающие на спинах сверкающую Вселенную..
Звёздные дожди галактик, рассыпающиеся в глубинах Космоса…
Из волн забытья и успокоения Оленева вытащила бестрепетная рука Веселова.
– Который час? – пробормотал Юра, не в силах открыть глаза.
– Десятый.
– Всего-то.
– Ты дрыхнешь десятый час, Кулибин. Причём, без задних ног. Давай, пристёгивай их, весьма полезны будут сейчас.
– Будто бы есть передние ноги, – проворчал Оленев, садясь, – Что я тебе, собака, что ли?
Как там дела?
– Сплошные конфабуляции.
– Ложные воспоминания, – машинально перевёл Юра,– У кого?
– У шефа, конечно, елы-палы!
– Он разговаривает?! – Оленев вскочил, – Он пришёл в сознание?!
– Пришёл. Прибежал даже. Да как начал травить – Машка с перепуга психиатра вызвала. Сидит сейчас возле шефа. Тестирует, анализирует. А тот ему цирк устроил: уверяет, что не Матвей он, а Степан. Контузило, говорит, когда Днепр форсировали, вот в госпитале и лежит. Ну, а про ребионит – ни слова.
– 65 -
Рядом с Грачёвым сидел незнакомый врач и тихим шёпотом беседовал с ним. Юра подошёл к Вере Семёновне и взглядом спросил: «Это правда?».
– Всё хорошо, Юрий Петрович, – прошептала она, – Правда, Матвей утверждает, что это не он, а его отец. Степан Петрович на самом деле был контужен при форсировании Днепра. Это побочный эффект вашего препарата?
– Не знаю. Это же первый случай применения на человеке.
– Пока что можно это характеризовать как помрачение сознание неизвестного генеза.
Прогнозов пока давать не имею оснований, но, исходя из адекватности поведения больного на данный момент, считаю, что причин для особых волнений нет, нужно просто ждать, – так высказался на консилиуме приглашённый психиатр.
Паузу нарушил вопрос Черняка Оленеву:
– Это побочный эффект вашего лекарства или конечный результат его воздействия?
– Генетическая память! – мозг Оленева, напряжённо анализировавший ситуацию, выдал найденный ответ, – У него проснулась генетическая память.
– Снова за своё. Начитались фантастики, – поморщился Черняк и посмотрел на психиатра, продолжая, – Это же совершенно не научный подход.
– В принципе, в психиатрической практике известны случаи восстановления нижних пластов памяти в фазе очень глубокого сна. Но в пределах жизни данного человека.
– Анабиоз тоже был из области фантастики, – сказал Оленев, – но, как видите, Грачёв вышел из него.
– А выйдет ли он из ЭТОГО состояния? – наседал Черняк.
– Выйдет, – уверенно произнёс Юра, – Извините, мне надо продолжать работу.
Все промолчали, словно соглашаясь с правом Оленева командовать в этой ситуации.
Ровно в полночь ожили самописцы в палате у незнакомки. На этот раз событие никого не напугало: в палате был один Оленев, а он ждал этого момента.
Юра стоял возле приборов, когда в палату вошёл Веселов – выспавшийся, с подправленной бородкой, в глаженом халате. Взглянув на приборы, он молча пожал руку Оленеву, взял его за плечи, молча же вывел в коридор и подтолкнул в сторону ординаторской. Юра не сопротивлялся, махнул рукой другу и пошёл спать на жёсткой кушетке.
Марина вышла со двора на улицу и заметила Ирину, пытающуюся остановить машину.
– 66 -
– Привет, Ирка! Ты что – наследство получила, на такси ездить?
– Два наследства. Ты глянь, что на остановке творится – у автобусников не то митинг, не то забастовка, фиг уедешь, а у нас, сама знаешь, сокращения намечаются, так мне надо, что ли, опоздание на работу?
– Ой, мама! – Марина глянула в сторону остановки общественного транспорта, – Ладно, поехали вместе, всё дешевле будет.
Они сели в остановившийся «Жигулёнок» и поехали.
Утром Оленева никто не будил, он проснулся сам и сразу же прошёл в палату незнакомки.
Приборы показывали нормальный ход событий, правда, женщина была неспокойной, если так можно было назвать слабые попытки что-то произнести одними губами.
Веселов за столом делал записи в журнал.
– Привет! Как она – в порядке?
– Смотря в чьём порядке. Слава Богу, если не из рядов ЦРУ.
Юра недоумённо посмотрел на коллегу.
– Не стали тебя будить, но когда она заговорила, мой скудный умственный багаж позволил сделать вывод, что дама – иностранка.
Юра потряс головой.
– Ну, не по-русски говорит.
Оленев склонился на больной и громко, даже властно, приказал:
– Откройте глаза. Так, Хорошо. Вы можете говорить? Как вас зовут?
– Przepraszam… mosterdzie. Ja..brzydko rosumie.. po rosyjsku (Прошу прощения, милостивый государь, я плохо понимаю русский язык).
– Czy Pani jest Polka? Jak Pani sie nazywa? (Вы полька? Как вас зовут?)
– Tak. Elzbeta.. Mam na imie. (Да. Эльжбетой. Зовут.)
– Jak sie Pani szuje? Co Pania boli? (Как вы себя чувствуете? У вас что-нибудь болит?)
– Mam bole gluwy.. zawroty. (Голова болит. Кружится)
– To przejdzie. Niech Pani spij, to bedzie najlepsze dla Pani. To wszystko przejdzie. Spije!(Это пройдёт. Постарайтесь заснуть, вам будет легче. Спите.)
Женщина кивнула головой и заснула. Веселов слушал друга, разинув рот. Когда Оленев закончил говорить, Володька только головой помотал. Вошла Наташа.
– Грачёв проснулся. В полном сознании.
Первым из реанимации выскочил Веселов.
– Вот здесь остановитесь, возле газетного киоска, – Ирка, сидевшая впереди, командовала водителю, выглядывая в боковое окно.
У киоска выстроилась солидная мужская очередь.
– 67 -
– Мужики с утра за политикой выстроились. Не наелись дома, из телевизора, – проворчала она и замерла, – Ой, Маринка, рассчитайся, я мигом, там новый «Ригас Модес» появился! – и пулей рванула к киоску.
Марина и рта раскрыть не успела. Вздохнула и раскрыла сумочку.
– Мужчины, мужчины! Мне не надо газет, мне только один журнал мод, пустите даму без очереди!
Марина отдала водителю деньги, вышла, захлопнула дверцу и выпрямилась. Посмотрела вокруг, пожала плечами и вздохнула:
– Но я же на такси ехала!
В палате Грачёва уже были врачи. Он называл по имени всех, кого видел: жену, Веселова, Чумакова, медленно, словно их образы выплывали из тумана. Оленев вошёл последним, и Грачёв его не видел.
– Не вините Веселова, – сказал заведующий слабым голосом, – Что-нибудь получилось, Володя? Я спал?
– Да, Матвей, – сказала жена, – Ты просто спал.
– Дьявол! – внезапно хрипло и энергично выругался Грачёв, – Неужели ничего не получилось, чёрт меня побери?!
Веселов заморгал, зашмыгал носом и выскочил в коридор, захватив по пути Оленева. Он был по-мальчишески рад, буквально ликовал.
– Юрка! Если шеф начал ругаться, значит, всё в полном порядке!
– Хоть за шампанским беги. Надо же – мы победили!
– Шампанское хорошо, – согласился Веселов и серьёзно добавил: – Одна беда – не пью даже шампанского.
– Это с каких пор?
– Пять лет.
– Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьёзно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья!
– Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Особенно в незапамятные запойные годы. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да ещё алкаша в придачу – пожалуйста!
Он слегка надул щёки, осоловело взглянул на Оленева, искусно, в меру, икнул и, резко сунув руки в карман халата, сказал заплетающимся языком:
– Ф-фу, ну и набрался же я. Ей-Богу, в последний раз. Больше ни-ни!
– Артист! – восхитился Оленев, Ну, артист! Столько времени дурачить людей.
– Время такое, – Веселов мгновенно снял маску, – Играй плохого – поверят. Если наоборот – будут искать тайные грешки, а нет их – всё равно придумают. Я как с женой развёлся – враз отрезвел. Очень её любил. И с тех пор действительно – ни капли. Так что пойдём, тяпнем по рюмке компота.
– 68 -
В столовой они пили тёплый компот, жевали казённые пирожки и принимали поздравления коллег. Подошла Мария Николаевна.
– Вас дома не потеряли – участливо спросила она Юру, – Вы идите. Если что случиться, я пришлю за вами машину.
– Я пойду. Немного погодя.