– Это его путь. Чумаков – великий адепт, ищущий человека!
– Он хороший хирург, просто очень несчастлив. Но ты прав, это самый удивительный человек, которого я знаю.
– Причинно-следственный механизм чрезвычайно сложен, – плывущим голосом заговорил вдруг Ванюшка, – И ваша дружба совсем не случайна..
С этими словами он стал менять форму, съёживаться, уменьшаться в размерах, костюм его покрылся трещинами, и к концу фразы старик
– 28 -
рассыпался в прах, а на пол с глухим стуком упал розоватый камешек, похожий на обнажённый человеческий мозг в миниатюре..
Оленев подобрал его и поставил на полку рядом с другими камнями. Погладил спящего щенка, подмигнул говорящему скворцу, затем включил телевизор, стоящий в углу на тумбе. Дежурный диктор с готовностью доложил об очередных деяниях депутатов за прошедший день. Юра плюнул и выключил аппарат. Диктор замолк на полуслове, но сообщение внезапно подхватил скворец своим противным скрипучим голосом. Оленев, в спешке покинувший квартиру, долго ещё слышал его.
Настал, наконец, день, когда Грачёв представил открытый им препарат коллегам-реаниматологам.
– Коллеги! Разрешите представить вам результат моей работы, о которой ходят весьма много слухов и домыслов. Я назвал новый препарат, смысл применения которого вам известен из моих прежних сообщений, ребионитом.
– Короче, «оживителем», – наклонился Веселов к Юре, – Любая жена поутру вводит супругу с похмелья в виде клизмы, и тот оживает.
– Как видите, – Грачёв потряс колбой в воздухе, – Это прозрачная жидкость без цвета и запаха.
Он вылил несколько капель жидкости в приготовленную ложечку и лихо опрокинул её содержимое на язык.
– Да, без цвета и запаха.
Дамы заволновались, а вечный комик Веселов подал громкую реплику:
– Тогда это вода, аква дистиллята. В пустыни она действительно мёртвого поднимет.
У Грачёва не было чувства юмора, поэтому он никак не отреагировал и продолжал:
– Я считаю, что на этой неделе можно будет испытать его при плановой операции в случае показания, либо при поступлении тяжёлого больного по «скорой помощи». Сегодня какой день – пятница? Понедельник? Прекрасно! Завтра и опробуем.
– Вы на собаках его испытывали? – вежливо спросила Мария Николаевна, вечный оппонент шефа.– Пробовал. Все выжили.
– ..из ума, – вставил шпильку Веселов.
– Вы как им вводили: живым или мёртвым? – снова подчёркнуто вежливо спросила Мария Николаевна.
– А как вы сами думаете?! – зарычал Грачёв, – Они были в состоянии клинической смерти! На контроле никакие современные способы не дали никакого результата, а ребионит сразу же ввёл собак в состоянии глубокого анабиоза, и я через час, да-да! – через час спокойно оживил их! Можете полюбоваться – бегают по вольеру, задрав хвосты.
– 29 -
– Тогда это не собаки, а телята, – сморозил Володька.
– У вас есть статьи на эту тему? – не отступалась Мария Николаевна, – Лекарство утверждено Комитетом по новым лекарственным средствам?
– Нет ещё. Надо накопить материал, убедиться на практике, а потом уже завоёвывать верхи.
– В таком случае, вы не имеете права испытывать препарат на больных, и я запрещаю вам делать это.
– Вы не можете запрещать мне! Вы мой ординатор, и это вы подчиняетесь мне! – взревел Грачёв, – Это открытие перевернёт всю науку, неужели не понимаете?!
– Если хотите, вводите эту водичку себе, – не унималась заместительница, – А к больным я вас не допущу. Это противоречит законодательству – испытывать неутверждённый препарат на больных, да ещё составленный по рецептам тысячелетней давности.
– Верить или не верить в тибетскую медицину – ваше личное дело, но лекарство, созданное столетия назад, имеет такое же право на существование, как и современное. Я чётко доказал, что оно приводит к глубокому анабиозу жизненно важных клеток организма. И вы не запретите мне спасать больных от смерти, я легко сделаю это и без вашего согласия!
– Если я узнаю о подобных действиях – пеняйте на себя! Вы становитесь опасным. И я сегодня же подам на вас докладную администрации.
– Ага! Так и знал. Вы сами не прочь занять моё место! Представляю, как здесь всё тиной зарастёт, если вы станете заведующей.
– Ничего, – вставил Веселов, – Мы и в болоте поквакаем.
– Не юродствуйте, мальчишка!
Оленев схватил приятеля и вывел из кабинета.
– Пусть разбираются без нас, они уже перешли на личности.
– Ладно, не нашего ума дело. Но где он раскопал эту штукуёвину, да ещё на тибетском языке? Сам допёр? Ни в жизнь не поверю. Он и английский-то со словарём еле-еле разбирает.
– Меня это не волнует. Пускай хоть украл.
– А-а! Ты у нас в стороне, как всегда, тихоня.
– Заглядывать в чужие кастрюли – не по мне. Впрочем, Грачёв не блефует. Это действительно открытие века. Если не присосутся разные чины, то Нобелевская премия ему обеспечена вчистую. Только ведь загребут, загребут под себя! Или на тормозах спустят, чтобы не ломал систему.
– А мы отстоим, а мы не дадим! А потом ка-ак раскрутим шефа на пол-Нобелевской, ох и погудим! Кстати, ты откуда знаешь, что средство тянет на Нобелевскую?
– Да не знаю я.. Просто ощущение такое.
– Ох, не финти, тихушник! Ты определённо что-то знаешь, пескарь премудрый.
– 30 -
Из ординаторской по одному выскакивали врачи. Когда дверь открывалась, были слышны далеко не парламентские выражения: «Гений непризнанный.. Авантюрист.. Сексотка.. Ваш папаша случайно в НКВД не служил!?».
На кухне Юра выгрузил продукты на стол, включил плиту, чтобы разогревалась, и навестил отца. Тот сидел в комнате и сосредоточенно смотрел на шахматную доску.
– Привет, папа! Кто кого сегодня?
– Четыре – шесть, – бодро ответил Пётр Васильевич, – но мы ему ещё попадёмся! – и перевернул доску противоположной стороной к себе.
– Марина не звонила?
– Угу.. На первое заказала луковый суп, на второе – котлеты по-киевски, на третье – сливовый компот.
– Недурно женщина живёт. Как Лерка?
– Опять выгнали с урока. Говорит.. как это? А – запарила мозги математичке своим доказательством теоремы Ферма. Убежала не то в художественную, не то в музыкальную школу. Или в секцию этих.. восточных е-ди-но-борств. Тьфу, прости, Господи, язык обломаешь. Я вообще запутался в её хоббях.
– Значит, в семье всё нормально, – вздохнул Оленев и направился на кухню готовить заказанный обед.
А Марина штурмовала переполненный автобус. Едва протиснувшись на площадку, перевела дыхание, но поправить шляпку не смогла: руки были плотно прижаты соседями и не поднимались.
– Боже мой, ни на работу, ни с работы нормально, по-человечески, доехать невозможно.
Вздох её души услыхал престарелый совслужащий в шляпе набекрень с высунувшимся галстуком. Почётного пенсионера буквально распяли на закрывшихся дверях.
– А вот, не захотели достроить коммунизьма, вот и ездите теперь как в зверином капитализьме! – прозлорадствовал старичок.
Марина покосилась в его сторону:
– Гос-споди, вы-то что о капитализме знаете. Там таких душегубок для народа нет.
– А ты, кукла, откеда знаешь? Поди, съездила уже, побывала там?
– Ну, побывала. И в автобусах, между прочим, не давили меня.
– В лимузинах ездила? Продалась, шалашовка, на доляры! Ух, нет на вас сорок седьмого года.
– А что было в сорок седьмом? – поинтересовался молодой голос.
– А в сорок седьмом мы таких космополитов на Колыму пачками слали!
– Так ты, значит, вохра поганая? – задребезжал голос у Марины за спиной, и кто-то сильно толкнул её, – Прости, дочка, дай протиснусь и гадине этой
– 31 -
пищик сомну. Пустите!
– Ага! Дайте выход народному гневу! – задорно крикнул тот самый молодой голос.
Автобус замитинговал.
Обед был готов. Юра поставил на стол последнюю тарелку, и в прихожей раздался мелодичный перезвон.
Тот факт, что дверь открыл улыбающийся муж, а дом встретил ароматом вкусных блюд, привело уставшую, измотанную и оскорблённую в автобусе женщину в более-менее приятное расположение духа.
– Здравствуй. Ты уже дома? А где Лерочка?
– Приобщается к общечеловеческим ценностям в кругу единомышленников и сверстников.
Обедать сели втроём.
– Как дела на работе, милый?
– Как всегда. Умирающие оживают, ожившие выздоравливают, выздоровевшие выписываются. А у тебя?
– Лучше не спрашивай!
– Не буду.
– Нет, ну как же! Ты представляешь – эта преподобная Леночка явилась на работу в таком платье!
– Карден? Зайцев?
– Да нет же. Разоделась в импортное австрийское платье как на дипломатический приём, и в ушах – ты только представь! – бриллианты!! Ни стыда, ни вкуса – брюлики днём! Думает, если она – любовница начальника отдела, то ей всё можно. Миля, секретарша директора, и то себе такого не позволяет!
– Это прискорбно. Надеюсь, коллектив осудил её большинством голосов?
– Тебе бы только иронизировать. Весь в собственную дочь. Помотался бы в нашем коллективе, узнал бы, что такое жизнь.
– Умоляю! Назначь любую казнь, только не эту.
Старший Оленев не вступал в разговоры, так как невестку не жаловал за пустоголовство, но выбор сына был для него священен. Обед завершился в молчании.
Юра принялся за мытьё посуды, отец проковылял в зал, где его сразу же приняли в компанию говорливые депутаты. Марина стала вспоминать оскорбление своей личности в автобусе, откинувшись на спинку стула в кухне.
Два раза треснул ключ в замке, и в прихожую ворвалась Валерия.
– Предки, привет! Есть хочу – ужас тихий!
– 32 -
– Лерочка! Доченька моя ненаглядная! – протянула нежные материнские руки Марина, – Иди ко мне, золотце, красавица моя ненаглядная! Посмотри, отец – вылитая я в детстве.
Оленев только хмыкнул в раковину.
– Ну ты скажешь, мамуля, – отбивалась Лера от маминой ласки, приторной, как крем на торте, – У тебя же мякина в голове, и коэффициент умственного развития не превышает двух, а у меня за двести зашкаливает, – она прикоснулась ко лбу Марины, словно измеряя температуру, а как только бедная мама уронила руки, дочь рванула в ванную.
– Ну, знаешь.. Ну, Оленев – это уже твоё воспитание. Это только ты мог такому научить..
Такое свинство – в глаза родной матери!
– Это не он, это социальное окружение, – донеслось из ванной, – И научно-технический прогресс.. И акселератство!
– Нет, я больше так не могу! Это не мой ребёнок! И откуда она такая?! – исполненная слёз, Марина бросилась из кухни.
– Я сам удивляюсь. Наверное, в роддоме подменили. Ты не заметила тогда ничего?
Он повернулся, чтобы поставить в сушилку вымытое блюдце, но вместо сушилки над раковиной висела книжная полка, заставленная томами сочинений В.И.Ленина. Юра перевёл взгляд на руку, в которой было блюдце. Рука держала чугунный угольный утюг.
Под столом что-то зашелестело, раковина идиотски захихикала.
– Опять ты за своё! – сказал Оленев и хотел швырнуть утюг под стол, но в руке уже ничего не было.
Конференц-зал больницы был полон. Заведующий хирургическим отделением профессор Черняк, и голосом, и внешне похожий на первого президента Страны Советов, только без родимых пятен, вёл заседание в манере и с интонациями своего двойника:
– Как вы знаете.. товарищи.. В отделении детской хирургии.. произошёл , так сказать, прискорбный случай, я бы так его охарактеризовал. Заведующий реанимационным отделением… товарищ Грачёв Матвей Степанович.. вот он тут, присутствует.. Где? Ага, вот он, вижу, вижу. Так вот, я повторяю, он ввёл умирающему ребёнку препарат, над которым товарищ Грачёв работал… Кстати, работа нигде в плане научных исследований не фигурирует, я правильно говорю, Анатолий Васильевич? Да, вот и проректор по научной работе подтверждает: работа Грачёва в плане не значилась. Так вот, повторяю: ребёнок этот скончался, товарищи.
– Это ещё ничего не значит, – не выдержал Грачёв долгого вступления, – Все знали, что ребёнок обречён. И отрицательный результат говорит о том, что показания для применения ребионита должны быть сужены до определённых
– 33 -
пределов. Дайте мне возможность довести работу до конца, и я докажу свою правоту!
– Как видите, правота пока не на вашей стороне, Матвей Степанович… Я понимаю, ребёнок мог и так умереть, я не спорю.., но момент его гибели совпал с моментом введения вашего препарата.
– Дайте мне условия для работы! Дайте нужную аппаратуру, помещение, двух лаборантов, и я докажу блестящую будущность ребионита!
– А валюта вам не нужна? – бросил из зала Веселов.
– .. а смерть ребёнка – это случайное совпадение, – не слышал издёвки Грачёв, – Результаты вскрытия не дали ничего против ребионита. Просто все ресурсы организма были исчерпаны, и даже мой препарат ничем не мог ему помочь.
– Значит, ребёнок умер от анабиоза? – спросил детский хирург, – То есть, всё-таки, от вашего препарата?
– Я же сказал: совпадение. Да, клетки должны были впасть в состояние анабиоза, но к этому времени в организме мальчика были грубые нарушения мембранной проводимости, и препарат в клетки не про-ник! Он так и остался в венозном русле!
– Анализы покажут, где находится ваш препарат, – перебил Черняк, – Надеюсь, у него есть точная химическая формула, и его можно выделить из продуктов метаболизма?
– Разумеется, есть! Очень точная и вполне оправданная. Смотрите сами, – Грачёв схватил мел и со скрежетом, осыпая белую пыль, стал яростно набрасывать на доске формулы, – Как видите, он легко проникает сквозь межклеточную мембрану и тут же блокирует дыхание клетки.
– То есть, он действует подобно синильной кислоте? – спросил проректор по науке.
– Никакого сходства! Он просто принуждает клетки впасть в состояние, независимое от поступления кислорода, анаэробного и аэробного гликолиза. Цикл Кребса тормозится, а это означает, что у нас появляется практически бесконечная возможность восстановить гомеостаз, пока организм спит!
– Но как же вывести клетки из этого состояния? Разве есть антидот? – продолжал интересоваться проректор.
– Действие препарата обратимо! – раздельно произнёс Грачёв, – Он сам распадается на совершенно безвредные продукты по прошествии времени. Только доза, рассчитанная на массу тела, определяет время для выведения организма из терминального состояния!
– Значит, это что-то вроде искусственной летаргии?
– Именно так, коллега! В древние времена на Востоке лекари умели вводить больных в состояние, близкое к летаргии, и я теперь убеждён, что ребионит – из того же ряда лекарственных средств. Я не сделал открытия, просто доказал с научной точки зрения правоту древних медиков.
– А кто получит Нобелевскую премию – вы или древние медики? – спросил Веселов.
– 34 -
Кое-кто рассмеялся. Профессор Черняк постучал по графину и придал лицу серьёзное выражение:
– Давайте делать выводы. Перед нами факт, не допустимый в медицине, главным девизом которой был и остаётся принцип «не повреди!». Я полагаю.. и думаю, что присутствующие меня поддержат.. Следует запретить товарищу Грачёву эксперименты на больных. Пусть представит доказательства более весомые, обобщит опыты над собаками, накопит, так сказать, статистику, оформит это дело, мы внимательно выслушаем его, а там уж решим, как поступать. Но пока, я повторяю, никаких опытов! Никаких опытов незаконных, понимаете ли. При повторении подобного факта, я думаю, разговор будет проходить в другом месте. Вы согласны?
Зал сдержанно загудел.
– Вам понятно, товарищ Грачёв? Вы приняли наше решение?
– Нет, ваше решение негуманно. Никто не может мне запретить использовать дополнительный шанс для спасения человека.
– Вы ходите по лезвию ножа! – погрозил пальцем Черняк.
На этот раз Марина легче переносила автобусную давку, поскольку ехала с подругой по работе. Тем более, что Ира пересказывала содержание очередного номера журнала «Бурда».
– Ой, Ирка, я не могу! Все вокруг только и говорят, что он у нас выходит, к тому же на русском, а я ни одного номера в глаза не видела. Ты-то откуда берёшь?
– Ну ты даёшь! Да откуда я могу его взять? Это Милке шеф из столицы привозит, а я как раз вчера после работы, ты-то умоталась уже, приношу в приёмную отчёт нашего зава, а она сидит и листает его. Мама родная ! Вся из себя такая важная, будто на ней уже все эти тряпки надеты. Ну, понесла она мои бумаги, а я прям вся взмолилась: Милочка, лапочка, дай хоть на секунду посмотреть, пока ты ходишь. Вот и повезло.
– Ну, подруга, ничего себе секундочка – ты же, вон, сколько нарассказывала уже.
– Хы! Так ты знаешь, сколько времени Милка у шефа была?
– Сколько?
– Сорок пять минут!!
– Иди ты?!
Они пошли вместе. Хоть с трудом, но благополучно добрались до передней двери. Ирка, продолжая болтать, спрыгнула первой, Марину оттеснил какой-то шустрый парень, и когда она спустилась на землю, то раскрыла рот от удивления. Потом вздохнула и произнесла:
– Ну, привет, подруги…
– Как тебе Черняк? – шёпотом спросил Оленев у Чумакова.
– 35 -
-Все они одним мирром мазаны, начальнички. Ты видел, как он скальпель держит? Словно кухонный нож! А оперировать ни хрена не может.
– Вот зануда. Ты хуже меня. Ладно, если будет нужда, я свой живот доверю тебе. Что-то в последнее время стало побаливать в правом подреберье.
– Жри меньше сала. И вообще, жри меньше. Все болезни от жратвы.
Суд над Грачёвым заканчивался. В первом ряду восседала Мария Николаевна, прямая и строгая, рядом с ней – остальные реаниматологи. Только Оленев затерялся в глубине зала с хирургом Чумаковым.
– Кстати, как там твой дедушка? – между прочим поинтересовался Оленев.
– Он у меня умница. Я ему подарил бинокулярный микроскоп для исследования шлихов.
Юра фыркнул.
– Ничего смешного, обиделся Чумаков, – Должен же кто-то открыть тайну сотворения Вселенной.
– Ну да, конечно, Ведь Академии наук не до этого. Впрочем, пусть открывает на здоровье. Просто я думаю, что летом он исчезнет.
– Откуда ты знаешь? – подозрительно покосился Василий.
– Лето ведь. Пора отпусков, – отшутился Оленев.
– Ты не каркай. А то живо схлопочешь по шее.
Посох резко лёг на плечо у самого основания шеи. Юра вздрогнул и открыл глаза. Он дремал в кресле напротив прихожей и увидел, как входная дверь бесшумно, без щелчка замка, отворилась. В тёмном проёме никого не было. Дверь снова закрылась, а на пороге зала материализовалась фигура Чумаковского деда. Дедушка, он же Ван Чхидра Асим, он же Ванюшка, он же Философский Камень стоял с дорожным мешком за плечами и с посохом в руке.
– Всё, – печально и торжественно произнёс он, – Час Договора наступил. За все годы своей квазижизни я ни разу не чуял так близко запах моей находки. Как же ловко я нашёл тебя двадцать лет назад!
– Меня сгубило неуёмное любопытство, – вздохнул Оленев, – И ещё я по малости лет думал, что безмятежность души, равновесие духа – это и есть вершина мудрости. Ты сделал меня не мудрым, а равнодушным. Все эти двадцать лет я никого не любил, не страдал, не мучился.. Зачем мне красавица-жена, если она меня не любит, если я сам равнодушен к ней?! Слава Богу, что хоть отцовской любви ты меня не лишил.
– Это было запрограммировано. Любовь к детям очищает и возвышает. Любовь к женщине несёт страдания, а это мешает делу.
– Но ты же лишил меня обыкновенной человеческой души! Чумаков страдает, но он намного счастливее меня. Он вечно ищет, а я, выходит, давно нашёл свою тесную, душную, куцую истину и должен радоваться?!
– Заметь: Чумаков не закладывал свою душу за ценности, которые в какой-то
– 36 -
миг жизни кажутся вечными! Ты обрёл, что желал – теперь изволь расплатиться, потрудись на меня.
Круг искателей определён и замкнут. Вам из него не вырваться!
– Какой нам отпущен срок?
– От двухкопеечного до шести световых лет. Я сделал всё, что обещал, что мог. Теперь очередь за тобой, Юрик!
С этими словами правая рука его грациозно поднялась, и посох опустился на шею Оленева с лёгким сухим треском.
Конец первой серии
ВТОРАЯ СЕРИЯ
Посох опустился на шею, сверкнула искра, и Юра ощутил, что переворачивается в пространстве сразу во всех направлениях. Он не упал, только прислонился к стене, зажмурил глаза, чтобы не так мельтешили разноцветные круги, сполохи и искры, вспыхивающие в хаотическом беспорядке.
Когда он открыл глаза, то увидел, что на полу лежат мешок и посох. Розовый округлый камешек, напоминающий обнажённый человеческий мозг, валялся рядом.
– Сподобился, – тряхнул головой Оленев, – Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
Настал миг, час и день переворота.
Квартира менялась на глазах. С треском лопающихся рыбьих пузырей делились комнаты, из конца в конец протягивались бесконечные коридоры с распахнутыми дверями; коридоры сворачивались, закольцовывались, становились огромными залами с паркетными полами и мраморными статуями; залы тут же сжимались в тесные кельи с влажными серыми стенами, поросшими клочковатым мхом.
Где-то вдали на секунду мелькнул силуэт жены, идущей по тропинке среди голых скал, потом появилась дочка, рассыпала учебники из ранца и убежала по оси времени вперёд.
Оленев стоял посреди этого хаоса прямо и стойко, как оловянный солдатик из старой сказки, вытянув руки по швам. Лишь когда всё начало упорядочиваться и принимать более-менее понятные формы, перевёл дыхание, посмотрел на часы, идущие как попало, и огляделся.
Из детской послышалось старческое шлёпанье босых ног и кашель – привычный знакомый. Потом послышалось пение. Отец никогда не пел, даже за праздничным столом, те более странным было то, что он сейчас напевал:
Баю-баюшки, баю,
Сидит ворон на дубу.
И играет во трубу,
– 37 -
Во серебряную..
Юра вошёл в комнату и увидел, как отец, в длинных сатиновых трусах, расхаживает от стены к стене и укачивает Леркину куклу, заботливо укутанную в собственную рубашку.
– Ты чего, папа?
Отец хихикнул и подмигнул.
– Спи, – сказал Юра и прикрыл дверь
В зале вместо трюмо стояла новая вещь: большое старинное зеркало в тяжёлой бронзовой раме. Оленев машинально остановился возле него, но не увидел своего отражения. В зеркале, по ту сторону, стояла его молодая мама и поправляла волосы. В цветном крепдешиновом платье с плечиками, с голубыми, чуть печальными глазами. Она посмотрела прямо на сына и улыбнулась. Юра не выдержал:
– Здравствуй, мама!
Она кивнула, продолжая улыбаться, но не ответила. Наверное, улыбнулась сама себе – своей молодости, красоте. Положила расчёску на подзеркальник с той стороны и вышла.
Вместо неё остался кусок прошлого: обои на стенах из далёкого детства, копия картины Шишкина, фанерный шкаф и круглый стол посреди комнаты, покрытый тёмно-вишневой скатертью с кистями.
Оленев оглянулся. Перед ним была совершенно иная комната – не из детства, но и не та, в которой он сейчас жил. Что-то вроде полупустого зала, устланного коврами.
Он сделал шаг и споткнулся о сидящую на полу красивую женщину в снежно-белом спортивном костюме.
– Кто вы?
– Ты всё такой же, папуля, – устало улыбнулась женщина и очень знакомо подмигнула, -Дочь родную, единственную не узнаёт!
– Привет! – обрадовался Оленев, – Это ты, Лерка? А тебе же завтра ехать в спортивный лагерь!
– Хватит с меня лагерей! Я больше не могу так жить, и пропади пропадом все эти лагеря, сборы, чемпионаты и олимпиады! Одних лавровых венков хватит на супы всего города на десять лет вперёд. Из кубков можно наш дом упоить. Весь мир объехала, облетела, обскакала, обогнала Олимпийская чемпионка Валерия Оленева! И чего ради? Два раза замужем была, а внука тебе родить некогда. Что дальше, Господи, Боже мой? Молодость прошла, забыли даже тренеры.
– Начни сначала, – Юра погладил руку дочери, – В этом виноват я. Прежде всего – я. Ты зря занялась спортом, это не для тебя.
– Наверное. Который сейчас год? – она взглянула на стену ставшей прежней комнаты, где всегда висели, сменяя друг друга, календари, – Значит… мне по-
– 38 -
прежнему десять лет?! Ура! Ну, что ж.. Тщеславие удовлетворено на много жизней вперёд, и теперь-то я уж не ошибусь!
Валерия повеселела, сделала несколько сложных комбинаций, прыжков, и из немыслимой фигуры высшего гимнастического пилотажа обрушилась на шею Оленева, чмокнув отца в щёку. Как точку в выступлении поставила. Лицо взрослой, усталой женщины высветила озорная улыбка, волосы растрепались, словом, перед Юрой стояла его родная дочь.
– Как хорошо дома! Как хорошо, что детство может быть так близко, рукой подать, – Валерия протянула руку к стене, погладила ладонью обои и, прижавшись телом, вошла в кирпичную преграду. На секунду обрисовался тёмный силуэт и растаял, как мокрое пятно на горячем асфальте.
Оленев поспешно обогнул угол, вошёл в спальню дочери, и тут же заблудился. Это была не спальня, а маленький тронный зал, украшенный позолоченной лепниной и гирляндами цветов. Горели свечи в бронзовых канделябрах, светился начищенный паркет. Три ступеньки, покрытые ковром, вели к трону из слоновой кости. На троне восседал Ванюшка со скипетром и державой. Завидев Юру, он произнёс царственным голосом:
– Какие будут просьбы, петиции, реляции, вопросы, апелляции, доносы, рекламации?
Оленев опустился в кресло, обитое бархатом.
– Намастэ! Кафи дын хо гаэ, манэ тумхе нахи деха хаи! (Привет! Давно я тебя не видел) – сказал он на хинди.
– Иах тумхари галаты хаэ! Калхёхи то. (Ты ошибаешься. Только вчера).
– Киси бхи халат мэ маи! Якин нахи кар сакта? (Ни за что не поверю! Разве не сегодня?).
– А где граница между вчера и сегодня? – наивно вопросил Ванюшка.
– А где граница между равнодушием и равновесием? – раздражённо сказал Оленев, – Что-то сломалось во мне. Мне остро чего-то не хватает!
– Подарить тебе вилку? Или нож?
– Перестань.. Зачем ты лишил меня любви?
– Сам просил. Но если ты попытаешься влюбиться сам, ты нарушишь Договор. Это чревато!
– Чем?
– Чревом, червями, червоточиной, чёрт знает чем, – понёс Ванюшка каким-то граммофонным голосом, – Как в картах. Есть час пик, час треф, час бубей, час червей..
Играй, блефуй! Проиграешь – вот мой меч, изволь на плаху лечь. Выиграешь – чур пополам. Идёт? Хха-ха-ха!
– Ты заманил меня в западню. Ты сам запретил рисковать!
– Не передёргивай карты! Ты сам хотел. Однако, заговорились мы. Э-эх, времечком по темечку! – заверещал вдруг Ванюшка голосом Бабы-Яги из детских фильмов и запустил в Юру скипетром и державой.
– 39 -
Оленев пригнулся с поворотом и мог видеть, как весомые символы власти невесомо пронеслись над головой и улетели сквозь стену.
Когда он повернулся назад, ни трона, ни Ванюшки на нём не было, как перестал существовать и сам тронный зал, а стоял Юра на пороге собственной кухни.
Кухонный стол врастал доброй своей половиной в стену вместе со всей утварью, и получалось так, что чашки, тарелки и прочая посуда были перерезаны под разными углами кафельной стенкой. За столом сидела Марина, дочерна загоревшая, совершенно туземного вида – в пончо и.. набедренной повязке. Она торопливо хлебала холодный борщ прямо из кастрюли.
У Марины были затравленные, голодные глаза; она покосилась на появившегося мужа и придвинула кастрюлю ближе к себе.
– Ешь, ешь, – тихо сказал Юра, – Сейчас второе разогрею. Как самочувствие?
– Чтоб я ещё раз выходила замуж за вождя камайюра! – гортанно воскликнула она, – Ты не думай – я тебе не изменяла! Я – самая верная жена на свете, ты меня знаешь. Но это же полная дичь: у него четыре жены, все живут в разных деревнях, а он раз в неделю навещает каждую по одной, причём, со всей свитой, и уверен, что это и есть нормальная семейная жизнь! Но я не дождалась его приезда и смоталась. Чуть с голода не подохла.
– Как ты там оказалась?
– Дурацкий вопрос, – раздражённо пожала плечами верная жена, – Как обычно. Вышла из дома. Села с Иркой в автобус. И приехала. Но знаешь, милый, – с обычной непоследовательностью Марина перешла на мурлыкающий тон, – До чего это было замечательно! Никаких идиотских тряпок, один набедренный пояс из листьев кароа, а у меня же идеальная фигура! Эти туземки – такие уродки. А тут появляюсь я! Что там началось!
Она затолкала в рот разогретый бифштекс, и дальнейшее произносилось невнятно, но весьма эмоционально.
– .. а пончо – уже на обратном пути.. Один креол подарил.. такой мачо!! …драка из-за меня в пульперии.. Табуреткой по башке – хрясь! Навахи блестят, кольты палят – ужас тихий!
Вот это жизнь, сплошной вестерн. А то торчу в этой конторе.. На Леночку преподобную смотреть уже тошно.. Да, я привезла тебе подарок, милый. Я о тебе ни на минуту не забывала.
Насытившись, Марина извлекла из-под стола мохнатую сумку и вынула из неё маленькие рожки неизвестного животного. Игриво приложила к темени мужа, оценивающе оглядела и одобрительно кивнула.
– Ну ладно. Пойду, посплю часок. Ты позвони мне на работу, скажи, что ушла на больничный. Ты же мне устроишь, милый? – она чмокнула его в лысину и вышла.
– 40 -
А Юру не покидало ощущение непонятной потери.
– Что-то не так, – бормотал он, блуждая по лабиринту коридоров, отражаясь в кривых зеркалах, оставляя талые следы на паркетах, – Годы жизни потрачены впустую. Отец, жена, дочь – всё, как у людей. Никаких отклонений, потрясений, разочарований, бед, погромов и землетрясений. Где она, МОЯ потеря? Не его, а именно моя? Что не даёт МНЕ покоя?
Остановился у подоконника, рывком распахнул рамы… и сразу увидел ЕЁ, одну ЕЁ, только ЕЁ!
Она шла по другой стороне улицы, освещённая закатным солнцем, юная, красивая, задумчиво склонив голову – как мимолётный кадр из сентиментального фильма.
Оленев зажмурился. Шумела, гудела, пела многоголосым хором широкая улица. По мостовой, как по заводскому конвейеру, потоком текли автомобили. Тротуары пестрели разноцветными и разноликими прохожими, Открывались двери магазинов, выплёскивая людские ручьи в реки.
Она шла сквозь мир, как подвижный оазис тишины и долгожданного счастья, затаённого ожидания и светлой печали. Оазис любви в пустыне людного мира.
Оленев полной грудью вдыхал воздух Планеты, смотрел за женщиной, следил её прихотливый путь среди людей, стараясь запомнить неповторимую походку, лицо, глаза, губы.
– Это ОНА, – сказал он сам себе, – Да, это ОНА!
И в ту же секунду окно стало затягиваться полупрозрачной зеркальной плёнкой. Она
Быстро нарастала с краёв рамы, суживаясь, как диафрагма объектива в центре окна.
Сквозь неё Юра видел ту же улицу, только безмолвную, и своё лицо, наложенное как диапозитив на уличный пейзаж. Его полупрозрачное отражение на миг соприкоснулось с силуэтом незнакомки, и диафрагма полностью закрылась.
Оленев прикрыл за собой входную дверь, спустился на лифте и вышел на станцию метро, которого ещё не было в городе, проехал две остановки, вышел в многолюдной толпе,
встал на ступеньки эскалатора и, глядя поверх голов, увидел ночное небо и далёкую звезду, мерцавшую в одиночестве.
Он ехал в автобусе полусонный. Машину занесло на повороте, Юра потерял равновесие и ухватился за рукав соседа.
– Ну ты, рукав оторвёшь, – недружелюбно отреагировал тот.