Тут все сбежались, кроме Витьки. Наверно, он понял, что я буду немедленно ему бить лицо за все приключения сразу. Вот только звенеть в голове перестанет и оранжевые круги в глазах расплетутся. Но я не успел отлупить Витьку. Едва все сбежались, как дядя Витя тут же попал в мышеловку. Щелкнуло – и боцман осел на землю, держась за щиколотку. Я сразу понял, почему Витька не приближается. Еще бы! Мы здесь, в клумбе, всюду мышеловок понаставили. Специально, между прочим, место такое выбрали, где люди не ходят… Представляете, если бы я, выходя из фазы свободного полета, с огромной силой уселся бы на нее? А? Вот это было бы ощущение!
– Когда у акулы, – дядя Витя опустился на корточки и принялся снимать мышеловку с ноги, – заведутся глисты и ее спытають о родственниках, якы не погнушаются поставить ей клизму… («Вот оно, ругательство! – догадался я. – Нужно срочно что-то делать! Запоминать как-то! Ну или, я не знаю… записывать!» У меня даже в голове прояснилось и звенеть перестало.) …так эта мордастая рыба, – продолжил дядя Витя с чувством, – вспомнит о своей внучатой племяннице двоюродной сестры шурина, который… (здесь я пропускаю красивое выражение, конкретно обозначающее тех людей, которые ставят мышеловки боцманам) …а также который при дворе Ее Величества Елизаветы Викторовны, королевы Соединенного Королевства, однажды… (здесь я снова пропускаю описание очень неприятного происшествия, которое случилось с шурином, когда тот ставил клизму лошади одного исторического лица с очень длинной фамилией, которую я, к сожалению, забыл).
Вот такое ругательство… Стало тихо. Лишь жужжали пчелы, которые летели ко мне со всех сторон, думая, что я медосборный, а это пахли налипшие на меня цветы.
– И вы так все время живете? – встряла вдруг Сашка, прижимая к животу пузатую сахарницу с деньгами. – С утра до ночи? Без дозиметра, в земле… Да?
– Да, – поморщился папа, ощупывая мою неразбившуюся голову. – Без дозиметра. И без ума. С утра до ночи. Наш ум в Кисловодске загорает вторую неделю. Минералку хлещет.
– Не впутывайте родственников, – покряхтывая, тяжело разогнулся дядя Витя и принялся зачем-то разглядывать мышеловку на просвет. – У меня странное впечатление, будто я на съемочной площадке очень умного фильма. – Тут дядя Витя выразительно покрутил пальцем у виска и выкинул мышеловку на улицу.
Тотчас над забором возникла раздраженная физиономия прохожего в модной фуражке.
– Может, вам штраф? Вы куда кидаете? – спросила физиономия, обводя нас, грязных, тоскливым взглядом, покрутила пальцем у виска и исчезла.
– Что я говорил? Вот и режиссер! – воскликнул дядя Витя, приглаживая на голове волосы. – Негры, змеи, режиссеры… Кино!
В воздухе витала неопределенная напряженность, когда хочется говорить бред, но никто не знает, с чего начать.
– А вас того… действительно уже снимали в кино? – подтверждая мое наблюдение по поводу бреда, спросила Сашка у дяди Вити. – Или только собираются?
Папа закрыл ладонями уши и принялся ходить вокруг меня. Вернее, вокруг того, что осталось от клумбы. Он ходил, как я не знаю что, но как что-то очень злое. Даже хуже.
– Пре-кра-ти-те! – взмахнув руками, словно собираясь лететь, вскричал отец.
И тут к нам пришла Мария Перевалова. Пришла и тихим стеснительным голосом сказала:
– У меня червяк в выварке. Д-длинный. Как шланг. Представляете? Никто таких еще не видел.
Мы не врубились. Тогда Мария объяснила:
– Я стирать собралась, поскольку… ну, немыслимое количество грязного белья накопилось. Понимаете, о чем я говорю? В выварке, в кастрюле такой… Большой такой, эмалированной. Ну я ее, естественно, открыла, а там полосатый червяк греется. Как хвост… Или шланг. Но с этими… с клыками…
По мере того как рассказ Марии Переваловой приближался к концу, лицо папы приобретало зеленоватый оттенок. И в тот момент, когда студентка сказала, что у червяка клыки, папа сразу стал пунцовым, метнулся к калитке – только сорванная щеколда, рассерженно фырча, ввинтилась в воздух.
– Вы энциклопедию забыли… – запоздало вспомнил дядя Витя, – на букву «зэ».
– Зачем ему? – Мария шмыгнула носом.
– Да он такой человек! – объяснила ей Сашка про папу. – Он для науки. Вы бы видели, как он змею лупил! Да! Правда! Он и вашу сейчас отлупит, не переживайте! Точно! Вот увидите!
Действительно, в следующую секунду за забором Марии Переваловой раздался металлический грохот. А еще секунду спустя в калитке появился запыхавшийся отец.
– Всё! – сказал он и гордо сложил руки на груди.
– Отлупили? – не поверила Мария.
– Всё выбросил к черту! – уточнил гордый папа.
– Что «всё»? – поперхнулась студентка. – Что выбросил?
– А всё! – радостно объяснил папа. – Червяка выбросил! Белье! Выварку! И вас сейчас вышвырну к чертовой матери! – переходя на крик, взвился папа. – Чтоб вы не шлялись тут, как тень! У нас тоже шланги с клыками! Если вам от этого легче! И негры! Да! И у нас тоже нервы, если вам от этого легче!
Только я не понял, почему это от наших негров и червяков Переваловой должно быть легче, но спросить постеснялся.
– Ясно? – продолжал папа. – А ваша эмалированная, как вы выразились, выварка валяется около вашего клозета. И где-то там ползает любимый ваш червяк! Всё!
Мария стала белая, как киноэкран, когда включают свет в середине фильма. Только ресницы хлопали, и с них сыпалась тушь.
И в этой наступившей ужасной тишине вдруг раздался удивленный голос Сашки:
– Все говорили, что здесь деньги, а здесь пусто. Даже ни рублика.
Мы уставились на Сашку, а та перевернула пузатую сахарницу, открыла крышку и стала трясти. А оттуда действительно не вылетело ни рублика, только замызганная бумажонка. Представляете? Я сразу все понял. Еще никто ничего, а я уже все. Иногда до меня быстро доходит. «Ну, – думаю, – это уже подлость со стороны Витьки – грабить, когда у всех нервы кончились. К черту такие игры», – думаю. И как тресну библиотекаря в левый глаз, без подготовки. Ух, долго я мечтал об этом событии! Со вчерашней ночи. Даже раньше. «Ну, – думаю, – это тебе за Анжелику, маркизу ангелов, а это за негра, ее слугу, а это за истерзанное сердце дядя Вити и его сардинку, а это…» Но тут Витька дал мне по скуле. И мы сцепились.
Я ему шепчу:
– Отдай деньги! Папу пожалей!
А он мне:
– Кто тебя просил грабить?! Я останавливаю игру и приключение!
Как я про приключение услышал, я прямо… я чуть не умер от злости!
Папа принес ведро воды и окатил нас. Расцепились мы, и я сразу хотел всем объяснить, почему я без предупреждения лупил Витьку, а дядя Витя вздохнул и говорит:
– Ну вот, началось помутнение рассудка. Дети всегда раньше реагируют, как более чуткие…
И так как у Марии Переваловой лицо пошло пятнами, специально для нее объяснил:
– У детей организмы более чуткие.
И уже тише:
– А сейчас и у нас начнется. Поверьте моему опыту…
Я, если честно, не поверил, но действительно началось. Знаете, какие бывают женские капризы? А я не знал. Теперь знаю. Теперь я буду осмотрительным.
Мария Перевалова нежно улыбнулась и ласково говорит Сашке:
– Деточка, дай, пожалуйста, мне эту забавную штучку.
Деточка отдала. Перевалова повертела сахарницу в руках и говорит:
– С очень большим вкусом сделано. Ручная работа. Восхитительная вещица.
И спокойно так, с улыбочкой, ка-а-ак шваркнет нашу сахарницу об угол дома – только осколки просвистели у виска. У нас с Витькой и у Сашки челюсти отвисли от удивления. А у папы и дяди Вити не отвисли. Вот что значит жизненный опыт!
А Мария Перевалова фасонисто цыкнула зубом, как отъявленная хулиганка, а не студентка, преобразилась вся и нахально заявляет:
– Дорогой сосед! Зарубите на своем носу, что за солью вы ко мне больше не приходите! И за спичками. И за таблетками от зубов. Только за цианистым калием приходите. И за мышьяком. И ветка вашей дохлой, кислой сливы делает мне тень, и можете считать, что она уже спиленная. И ваши гнусные куры, которые бегают сейчас в моем саду, можете считать, уже плавают кверху растопырками у меня в супе! И, чтоб вы знали, весь поселок с этой стороны улицы Мичурина называет вас жалким подкаблучником.
И Мария, гордо сложив руки на груди, прислонилась спиной к забору.
Вижу, папа начинает оглядываться, а ружья, к сожалению, под рукой нет. Поэтому он вежливо говорит Марии Переваловой:
– Вы можете так постоять секундочку?
– Хоть три, – отвечает нахальная Перевалова.
– Три не понадобится. Я вас за две застрелю, – говорит папа. И мне: – Макс, тащи немедленно ружье!
Ну я, конечно, сдрейфил (еще бы, в таком состоянии я вообще людей раньше не видел) и говорю:
– Папа, давайте понимать нервное состояние Марии.
А он:
– Я не психиатр! Я наоборот – застреливать собрался!
А Мария Перевалова:
– Так вы Печорин? Что же вы раньше молчали? Вы – герой нашего времени!
Не знаю Печорина, о котором болтала Машка, но наш папа действительно герой – такое терпеть от какой-то там студентки! И тут Витька все хорошо исправил.
– Если вас застрелит папа, – сказал он, – как же вы выйдете замуж, о чем столько лет мечтали? Только-только Петька-радиотехник вам попался, а вас уже убьют! И вы не испытаете семейного счастья. Вы, наверно, думаете, что женихи под заборами валяются? Вы не думайте. Я б на вашем месте дорожил жизнью, поймав неженатого мужчину с хорошей профессией.
Знаете, что тут с Переваловой сделалось? Ка-а-ак она зарыдает, ка-а-ак подпрыгнет! И к себе ускакала. И сразу стала ветку нашей сливы отпиливать.
А папа сказал:
– Спасибо, сын, за мужскую выручку. А то поодиночке нас бабы с мухами съедят…
И зачем-то поглядел на Сашку.
А Сашка испугалась и говорит:
– Я не такая.
А папа:
– Конечно, девочка моя… Господи!
И тут из него словно воздух выпустили. Обмяк он как-то и гладит Сашку по голове.
– У меня еще три литра пива в холодильнике, – неожиданно вспомнил дядя Витя.
А папа:
– Неси, а?
А дядя Витя:
– Хорошо. Только о женщинах…
– Не-не! – замахал руками папа.
А когда все разошлись, я поднял бумажку, которая выпала из сахарницы, а там маминой рукой написано: «Паша, брось чудить. Я деньги положила на сберкнижку, на твое имя. Книжка в комоде, в верхнем ящике, под носовыми глажеными платками. Твоя Наташа».
Ну, тут у меня просто ноги подогнулись. Вот это приключение! Да?
А потом мы сидели на террасе. Не знаю, сколько прошло времени. Никто не считал. Дядя Витя с папой в креслах пили пиво. Витька с фонарем под глазом сидел на табуретке и носком кроссовки гладил пол. Сашка лежала в купальнике на животе, прижавшись щекой к собственной ладони, и слушала шорохи…
Да, вы не забыли? Июль остановился на два дня. Облака в высоком небе толкались пухлыми животами…
– Хорошо, – сказал дядя Витя, поднимая стакан с пивом. Плавленый янтарь, верно, бывает такого же цвета…
А потом полетели курицы. Это Перевалова их ловила и из своего сада через забор в наш двор перекидывала. Ничего летели, но довольно шумно.
– Черт с ними, с птицами, – заметил папа, тоже поднимая стакан.
От нашей речки Самарки прилетел ветер, чистый и немножко прохладный. Именно такой, о котором я мечтаю всю зиму.
– Да, – вспомнил я и вытащил из кармана американский фотоэкспонометр.
Тот самый, что года два назад родители подарили Витьке. Они, наивные, надеялись, что Витька станет фотографом или хотя бы кинорежиссером. Но Витька не захотел… Теперь я экспонометр немножечко, незаметно для глаза, расплющил, чтоб стрелка дальше цифры «одиннадцать» не заползала.
– На тебе, Сашка, американский дозиметр. Дарю! От всего сердца.
Витька, конечно, глаза вытаращил, увидев свой прибор в расплющенном виде, но я его вовремя ногой незаметно двинул, чтоб не болтал.
– Какой у вас низкий фон… – вздохнула Сашка, поглядев на шкалу. – Даже не верится.
– Этот Портос! – разгорячился вдруг Витька. – Со своими принципами! У нас бы он пропал со своим мировоззрением. Надо же: дерусь – потому что дерусь! А? Приключение ради приключения! Надо же!
– В наше время только Портос со своей позицией и смог бы выжить, – не согласился папа. – Какое счастье: живу – потому что живу! А? Славно… Процесс нужно замечать. Смысл жизни не в цели, а в самой жизни.
Фыр-р-р! – перелетела через забор очередная курица.
– С точки зрения процесса – пиво тепловатое, – вздохнул дядя Витя и, отмечая приземление очередной курицы, сказал: – Что-то птицы низко полетели… Нэвжэ к дождю?
А папа сказал:
– Года через два она станет детским редактором в каком-нибудь издательстве. Ноголомательница движется в литературу.
– Кому вона ногу зломала? Петьке?
– Не видишь, половина курей… или как?.. кур? охромела? Хоть костыли привязывай.
И ночью действительно был дождь. Я не спал до утра и очень устал. А все получилось как? Конечно, я показал папе выпавшее из разбитой сахарницы письмо. Но это его не очень успокоило. Он сказал, что и кроме денег у нас хватает чего грабить. Тогда Витька очень срочно с грамматическими ошибками наклеил третье письмо: «Мы пИредумали вас грабить. УспАкойтесь. Ваш Друг». И без всякой конспирации положил в наш почтовый ящик. Но папа не заметил грамматических ошибок и к вечеру вынес из дома мебель. Папа сказал, что последнее письмо – это верх цинизма, и что его на такую удочку не поймаешь, и что раз уж суждено быть ограбленным, так хоть чтобы дети не пострадали. А мы как раз пострадали. Надо же было кому-то охранять диван, стиральную машину и телевизор, которые папа оставил у ворот. Мы с Витькой договорились, что вначале буду охранять я, а потом я его разбужу и он будет охранять до рассвета. Но получилось не совсем так, как договаривались…
По вечерам у нас обычно тихо. Изредка пролетают в клубах пыли одуревшие рокеры на мотоциклах. Но к ночи и они идут на посадку. Тогда слышно, как на дискотеке играет музыка. Ветер, и эхо, и деревья, и разные живые звуки комкают мелодию, отламывают от нее кусочки, расплетают на ниточки и гасят… И громкая дикая песня становится ручной и тихой. Лишенная громкоговорителей и микрофонов, мелодия облизывает крыши домов и листья деревьев, лишь изредка позволяя себе вскрикнуть… И опять вечер утопает в тишине…