Райгород

Глава 8. «Жить стало лучше, товарищи!..»

После трагедии в дядиной семье Гройсман несколько недель не находил себе места, был подавлен, растерян и, что самое ужасное, не мог работать.

Исторически получилось как-то так, что отношения с дядиными детьми у него не сложились. С двоюродными сестрами он общался мало. Взбалмошный, истеричный Арон был ему малопонятен. А вот дядю и тетю он любил. После погрома, унесшего жизни родителей, дядя стал для него наставником и опорой. Так продолжалось много лет. В последние же годы, когда у Лейба самого появились дети, дядя занял в его картине мира то место, которое и отводится старшим в целом – связующего звена в цепи поколений.

Лейб даже как-то придумал образ этой цепи. Ему представлялся длинный поезд из множества сцепленных друг с другом вагонов-поколений. Его поколение – где-то в самом конце поезда. Перед ним много вагонов, и уже позади появились маленькие вагончики. Поезд мчится, ведомый могучим паровозом с машинистом внутри. И машинист этот – как Бог! – сильный, умный, а главное, знающий нечто такое, чего вагоны не знают, да им и знать не положено, – станцию назначения. И у всех в этом поезде свои роли и своя ответственность: у машиниста – управлять движением, у паровоза – быть сильным и тянуть всех за собой, а у вагонов – следовать за паровозом и крепко держаться за тех, кто впереди, и не отпускать тех, кто сзади. И горе поезду, если кто-то в нем не выполняет своих обязанностей. Как говорится, «состав будет расформирован». И те, кто не удержался, отстанут, замедлят ход и в конце концов остановятся. И приедет маневровый и оттащит их, чтоб не мешали, в какой-нибудь тупик на обочине жизни, откуда уже и дороги-то никакой нет. И будут они, одинокие и беззащитные, покрываться ржавчиной и превращаться в тлен…

Лейбу казалось, что со смертью дяди эта придуманная им цепь порвалась. «Старших» больше нет. Больше не за кого держаться, не за кем следовать.

Не то чтоб эта потребность имела для него практический смысл. Финансово Лейб крепко стоял на ногах и ни в чем не нуждался. Скорее он обнаружил в себе новые оттенки того, уже забытого, но внезапно вернувшегося чувства сиротства. И опять в его сердце поселились безысходность, неуверенность, страх. И, что самое страшное, – беспредельная, изматывающая душу тоска. И частью его тоски было новое, ранее почти не знакомое чувство – чувство вины. Дядя несколько раз намекал, что с Ароном что-то не так. Да Лейб и сам видел. Но ничего не сделал. Не проявил участия, недооценил опасность. А ведь мог. Или не мог?

– Что тебе сказать… – ответила Рива, когда он поделился с ней своими горькими размышлениями. – Какая уже разница? Не мучай себя! Ты не виноват. Видно, Богу так было нужно…

– Зачем же Арон так поступил? – сокрушался Лейб. – Что и кому хотел доказать? А главное, сам пропал и отца загубил… Понимаешь, Ривэле?

– Я все понимаю, Лейбуш! И даже больше, чем ты думаешь! Но я хочу, чтоб ты знал… Конечно, никто не заменит тебе родителей, дядю, пусть им земля будет пухом, но у тебя есть я! И я всегда буду с тобой.

Лейбу стало не по себе. Никогда он не слышал от Ривы таких слов. В суматохе дней, в череде больших и маленьких житейских хлопот они никогда не говорили о чувствах, не произносили слов любви, ни в чем друг другу не клялись. Не то чтобы им нечего было сказать, но просто… как-то… Так в кино говорят, а жизнь ведь не кино. В общем, Лейб смутился. Не знал, как реагировать, стал подбирать слова. И вдруг почувствовал, что по его щеке катится слеза. «Еще чего не хватало, – подумал он с ужасом. – Плачу, как женщина…»

Рива села рядом. Обняла, погладила по плечу. Теплой шершавой ладонью вытерла слезу на его небритой щеке и мягко сказала:

– Мне кажется, важно другое. Я тебе скажу, как я думаю. Только ты не спорь, просто послушай… Хорошо?

– Да, Ривэле…

– Я, Лейбуш, думаю так. Когда мы маленькие, мы получаем от своих родителей любовь и заботу. А когда вырастаем, отдаем ее своим детям. А они – своим. И так во все времена, испокон веку. И это все направлено только в одну сторону, Лейбуш, от родителей – к детям, от родителей – к детям… Только в одну сторону…

– Не согласен! А как же «Почитай отца своего и мать свою…»?

– Есть разница между «почитать» и «любить». Это раз. А второе… Как тебе объяснить… Вот представь, если бы твои родители были живы, и мы все жили в одном доме, и там случился пожар, ты бы кого бросился спасать в первую очередь – Сему с Раей или родителей, пусть им земля будет пухом?

Лейб посмотрел на жену испуганным беспомощным взглядом. И тут же повернул голову в сторону комнаты, где спали дети.

– Вот, Лейбуш, в этом и есть высшая мудрость. И не нам ее менять… И еще. Если уж зашла речь о детях… Ты им нужен сильный. И мне нужен. Что мы без тебя? Ничего, пустое место!

Лейб поднял глаза, хотел ответить, но почувствовал, что в горле стоит ком и он не может произнести ни слова.

– Ничего не говори, – тихо произнесла Рива, – пойдем, я уложу тебя спать. Пойдем…

Лейб потом еще долго мысленно возвращался к тому разговору. В конце концов вынужден был признать, что Рива права. Видно, так в жизни все и устроено. Он всегда будет помнить родителей, дядю. Всегда будет им благодарен за все, что от них получил. Но он не может бесконечно пребывать в состоянии скорби и терзать себя чувством вины. Поэтому любовь, силы и душевное тепло он направит на тех, кто с ним рядом, кто, слава Богу, живы! На жену и детей. На брата с сестрой. Рива права: он мужчина, он сильный, он должен о них позаботиться.

Размышляя таким образом, Лейб вскоре почувствовал, что хандра уходит. Он стал меньше размышлять и больше действовать. Постепенно, день за днем, неделя за неделей, его жизнь вошла в привычный ритм, он вернулся к работе и стал отдаваться ей с прежним энтузиазмом. Единственное, что переменилось, – Лейб стал гораздо осторожней в делах. Тщательнее продумывал свои гешефты, а от некоторых и вовсе отказался. Взял за правило не подписывать никаких бумаг. С незнакомыми людьми, опасаясь провокаций, не общался. С малознакомыми старался говорить только на отвлеченные темы.

В течение первых месяцев после трагедии он еще пару раз ездил к дяде, пока тот был жив. Проведывал тетю в Винницкой психлечебнице. Безуспешно пытался наладить переписку с двоюродными сестрами. Потом, когда получил известие, что дядя умер, поехал в Жмеринку и похоронил его. Но все это уже – без надрыва, как-то более или менее спокойно и даже – деловито.

Тем более что жизнь, как это всегда бывает, вскоре потребовала ответов на новые вопросы.

Однажды пятничным вечером, когда вся семья собралась справить шабат, Нохум сообщил, что, кажется, назревают перемены. Увидев встревоженные лица близких, уточнил: ничего страшного, просто он хочет… жениться.

Он встретил девушку. Зовут Бэла. Учится в Виннице в юридическом техникуме. Сейчас она здесь, проходит практику в райсуде, работает секретарем. Познакомились они в клубе на танцах. Встречаются уже третий месяц. Полюбили друг друга, решили пожениться. Но есть одна загвоздка: Бэла предлагает переехать в Винницу, а Нохум считает, что муж за женой ехать не должен. Тем более что в Виннице и жить-то негде – папа у Бэлы умер, а они с мамой живут в одной комнате. Поэтому он предлагает жить в Райгороде. Бэла вроде согласна… Но так как практика скоро заканчивается и Бэла может передумать, предложение нужно делать срочно!

Пока Лейб и Рива переваривали новость, Лея сказала, что, раз уж об этом зашел разговор, ей тоже нужно кое-что обсудить. Она, кстати, давно собиралась…

– Как давно? – насторожился Лейб. Хотя ему хотелось задать совсем другой вопрос.

– С прошлой недели, – ответила Лея, смутившись.

И рассказала, что в Перцовке живет один парень, зовут его Яша. Он очень хороший! Прямо очень-очень!

– И чем же он так отличился? – поинтересовалась Рива.

Лея смутилась еще сильнее и рассказала. Яша сильный, умный и добрый. И намерения у него самые что ни на есть серьезные. Вот. Короче, на прошлой неделе он сделал ей предложение. И, если семья не возражает, она готова его принять.

Если за будущее Нохума никто особенно не переживал, то за Лею волновались. Уже несколько лет у нее на личном фронте как-то не клеилось, а часы, как говорится, тикают. Еще немного, и… А тут появился Яша, да еще и хороший…

Ошарашенный первой новостью и обрадованный второй, Лейб вымолвил:

– Если он такой хороший, как ты говоришь, то мы не против. Да, Ривэле?

В тот вечер у них был необычный шабат. Допоздна оставались за столом, пили чай, разговаривали. Нохум увлеченно рассказывал про Бэлу, Лея отвечала на вопросы про Яшу. Как познакомились, как полюбили друг друга, какие у них мечты и планы. Рива и Лейб задавали традиционные вопросы: про семьи, родителей, бабушек-дедушек. В конце концов сказали долгожданное «Мазл тов!»^[38] и попросили Нохума и Лею как можно скорее познакомить их со своими избранниками.

В следующие несколько недель Лейб и Рива знакомились с Бэлой и Яшей, потом с их близкими и наконец сказали окончательно: «В добрый час!» Единственное, о чем попросили, – подождать со свадьбами, пока в семье не закончится траур по Арону и дяде.

В конце 1938 года, когда срок траура вышел, с разницей в две недели в Райгороде сыграли две свадьбы. На обеих Лейб и Рива были в роли родителей. Обеим молодым семьям Лейб купил дома и дал денег на обстановку. Намереваясь сделать такие подарки, он немного опасался, что Рива будет возражать. Скажет, что у них у самих дети растут, нужно о своей семье думать и так далее. Но Рива его поддержала. Сказала:

– Твой отец тоже бы так сделал.

– Если б дожил… – согласился Лейб.

– Он не успел. Значит, ты должен. Слава Богу, что смог…

Нохум с Бэлой решили пока детей не заводить. Нохум мечтал стать летчиком, его жена хотела окончить техникум. Сказали, что выучатся, обустроятся, а через два-три года и о детях можно будет подумать.

А у Леи с Яшей вскоре родились мальчики-близнецы. Веселые, толстые и крикливые. При этом внешне совершенно друг на друга непохожие. В честь рождения сыновей папа Яша посадил перед домом два грецких ореха. Сказал, что орех символизирует силу тела и твердость духа. И что, когда его мальчики вырастут, орехи с этих деревьев пойдут на их свадебный штрудель. И еще сказал, что когда он состарится, то будет в тени орехов играть с внуками в домино. Поэтому между деревьями он соорудил стол и две скамейки.

Устроив зятя на денежную работу – зоотехником в колхозе «Красный пахарь», Лейб обеспечил семье сестры стабильные заработки. Он хотел пристроить и Нохума, но тот отказался. Уехал в Киев и поступил в летную школу. С понедельника по пятницу учился летать, а на выходные приезжал к семье в Райгород.

По субботам и праздникам вся семья собиралась в большом доме Гройсмана. Первый тост, глядя на бережно сохраненное Лейбом семейное фото, поднимали за погибших родителей. Потом поминали Арона и дядю Велвла и пили за здоровье тети. После обсуждали мелкие и крупные житейские вопросы, делились новостями, строили планы на будущее.

На сорокалетие родственники скинулись и подарили Гройсману диковинный по тем временам подарок – ламповый радиоприемник СВД. Рива поставила его на табурет между окнами, под старым семейным фото, и накрыла льняной салфеткой. Семе и Рае строго-настрого запрещалось его трогать.

Собираясь утром на работу, Лейб включал приемник, слушал веселые песни и бравурные марши. Завтракал под бодрые сводки о невиданных успехах советского социалистического строительства.

Завершая выпуск новостей, диктор говорил: «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!» Повторяя за диктором: «Веселее-веселее», Гройсман кивал головой, выключал приемник и уходил на работу.

Глава 9. Гетто. Табачная артель

Веселье продолжалось недолго, до июня 1941 года.

В первые дни войны в Райгороде, как и во всей стране, объявили мобилизацию. Призвали в общей сложности более трехсот человек. Закончивший летную школу Нохум получил направление в авиационный полк. Леиного Яшу забрали в пехоту. Исаак Каплун отправился служить в какую-то хозяйственную часть. Лейба не призвали. Во-первых, он не был военнообязанным, а во-вторых, ему уже шел пятый десяток. Мужчин в таком возрасте тоже призывали, но не в первую очередь. Несколько недель Лейб, как и все, ожидал повестку, но так и не дождался. В Райгород вошли оккупационные войска.

Здесь требуется небольшое историческое отступление.

С началом войны Райгород-Подольский оккупировали немцы. Но оставались там не долго. По какой-то неясной военно-стратегической причине городок оказался на территории Транснистрии – зоны между Днестром и Южным Бугом, которую немцы передали в управление румынским союзникам.

Существует мнение, что румынские оккупанты по отношению к местному населению были менее кровожадными, чем немцы. В частности, не уничтожали евреев. Будто бы евреи, окруженные их гуманной заботой, счастливо жили и с энтузиазмом трудились на благо новых властей. Конечно, все было не так. Например, карательные операции румынских войск в Одессе и Николаеве привели к гибели десятков тысяч мирных жителей. В том числе и – в первую очередь – евреев.

Но в Райгороде, в отличие от других мест, оказавшихся под румынами, режим действительно был не очень жестким. По поводу причин есть несколько версий. Не имея возможности их проверить, имеет смысл привести только факты. Они таковы.

Зимой 1941 года с юга Украины, а также из Бессарабии и Буковины в Райгород согнали тысячи евреев. Причем согнали буквально: привели пешком. Разместили их на постой к местному населению, проживавшему преимущественно в центре. Этот район и назвали «гетто». Предполагалось, что его обитатели – до особых распоряжений – будут заняты на строительных и дорожных работах. Румыны ждали соответствующих указаний от своих начальников из Одессы или от немецких властей из Винницы.

Но указания по какой-то причине не поступали. Румынские власти не знали, что делать с таким количеством евреев. Занять их было нечем. Возвращать обратно – некуда. Уничтожить? Не было приказа. Да и соответствующей квалификации у местного гарнизона тоже не было. Оставалось одно: оставить евреев в покое. Приглядывать. По мере возможности – контролировать. Во внутренние дела не вмешиваться. Сами обустроятся, не маленькие. Организуются как-нибудь! Евреи действительно организовались. Создали Комитет по самоуправлению. Его усилиями обитатели гетто жили в относительно сносных условиях. Территорию не огораживали. Пропускного режима и комендантского часа не вводили. В гетто заработала школа, открылись больница с аптекой, две пекарни и даже столовая для бедных. И, что самое невероятное, вновь заработала закрытая советскими властями синагога.

При всей относительной мягкости режима люди, конечно, беспокоились. Понимали, что подобный порядок долго не продлится. Ходили слухи, что райгородское гетто, так же как это случилось в соседних городах и местечках, вот-вот ликвидируют, а его обитателей уничтожат. Либо здесь, на месте, либо отправят в концентрационный лагерь в Печёру, недалеко от Тульчина. Но этого, как известно, не произошло. Относительно причин, опять же, существует несколько гипотез. По одной из них – достаточно экзотичной, но вполне правдоподобной – планы оккупантов нарушил кто-то из местных. С учетом того, как именно это произошло, человеком таким вполне мог быть Гройсман.

Дело вроде бы обстояло так.

Избежав призыва, Гройсман, как мы помним, остался в Райгороде. Стал, как все, обитателем гетто. Поскольку дома, где до оккупации жили Нохум и Лея с семьями, остались за огороженной территорией, сестру с детьми и золовку Лейб поселил у себя. Так и прокормиться было легче, и жить безопаснее. Спустя короткое время Гройсмана попросили стать заместителем председателя Комитета по самоуправлению. Оказавшись «при должности», он и нарушил планы оккупантов по ликвидации гетто.

(Здесь нужно сделать оговорку. События, описанные ниже, выглядят настолько невероятными, что вызывают сомнения в своей правдоподобности. Тем не менее, по рассказам старожилов и даже некоторым сохранившимся документам, все именно так и происходило. Или могло происходить…)

Декабрьским утром 1941 года Гройсман явился в румынскую жандармерию. Подошел к караульному и сказал:

– Прошу пропустить! Имею пропозицию для пана коменданта.

Караульный удивился, но пропустил.

– Пан Настеску, – сказал Гройсман, оказавшись в кабинете, – я так слышал, шо у панов румуньских офицеров нема папирос. У солдат с табаком тоже беда…

Из того, что произнес посетитель, Настеску понял только два слова: «офицеры» и «папиросы». Велел позвать переводчика. Услышав перевод, насторожился.

– Так если пан комендант разрешит, – продолжил Гройсман, – то я все организую…

И изложил идею. В гетто можно организовать табачную артель. Если румыны выделят Комитету деньги, то на них можно закупить оборудование, табак и папиросную бумагу. На организованном производстве можно делать папиросы для офицеров и фасовать табак для солдат. За качество можно не беспокоиться, будет высший класс. Разумеется, Гройсман отчитается за каждую рейхсмарку, румынскую лею или советский рубль – как будет удобно господину Настеску. Все остальные документы тоже будут в порядке. Что же касается дисциплины, режима и прочего, пан комендант может не беспокоиться, тоже будет полный порядок.

Поскольку посетитель говорил быстро, комендант опять не все понял. Попросил переводчика уточнить. Пока тот уточнял, а потом переводил, стоящий за его спиной Гройсман сделал жест, который почти на всех языках понятен без перевода, – направил указательный палец на коменданта, потом собрал кулак и потер большим пальцем об указательный. Судя по тому, что в глазах коменданта появился блеск, жест он понял правильно. Попросил переводчика сказать, что ему все понятно. Он подумает. Пусть еврей придет завтра.

Утром следующего дня Гройсман вернулся. Настеску встретил его один, без переводчика. Как они общались дальше – загадка, но факт остается фактом – с того дня они понимали друг друга без перевода.

Настеску сообщил, что вопрос решен положительно. Точнее, может быть решен. Если пан жид готов выполнить три условия. Треть выделенных на оборудование и сырье средств нужно сразу вернуть коменданту – это раз. В будущем отдавать четверть прибыли ему лично – это два. Ну и последнее. Чтоб подписать разрешение, Настеску просит в знак их дружбы и серьезных намерений передать ему полфунта золота. Для евреев это ничего, сущая мелочь! Так что пусть соберут…

«Даже собирать не придется», – подумал Гройсман, вспомнив фунт золота, который со времен Гражданской войны хранится у него на чердаке. Что же касается первых двух условий, то он не против, как говорится: «спасибо за так», мог и больше попросить… Пора переходить к главному.

– Ну? – прервал его размышления комендант.

– Нема вопросов! – быстро ответил Гройсман. Потом мгновение подумал и твердо сообщил: – Но я тоже имею условие…

Комендант удивленно поднял брови.

Так как дело сложное, сказал Лейб, нужны люди, много людей.

После чего достал из внутреннего кармана пиджака исписанные листы и стал читать: Адлер, Бреслер, Вайнер, Гуральник – на закупки. Шнайдер, Мойсеенко, Притцкер, все с семьями, – на первый участок. Когут, Дорфман, Ойфе тоже с семьями, родственниками и соседями, всего двадцать четыре человека – на второй участок. Тридцать шесть человек – четверо местных, остальные подселенные – на раскатку и упаковку, начальником у них будет Бреннер с Черновиц, а Цимлянский и Теслер – ему в заместители… Гройсман зачитывал список минут пять. Закончив, аккуратно сложил листы и положил их на стол перед комендантом.

Настеску слушал, не перебивая. Потом измерил Гройсмана уважительным взглядом, убрал список в ящик стола и сказал:

– Ин ацест кас ун фунте де аур!^[39]

Через минуту они ударили по рукам.

В тот же день Гройсман отнес золото коменданту. К вечеру Настеску подписал разрешение и распорядился выделить деньги.

Две недели в Райгород свозили сырье и оборудование. Смонтировали его в двух ремонтных мастерских за зданием сельхозуправления. В амбаре напротив организовали упаковку и склад готовой продукции. Четверо суток, включая новогоднюю ночь, три инженера и два десятка техников из подселенных монтировали прессы, камеры для ферментации, сушильные шкафы и гильзовые станки. Еще двое суток те же спецы обучали жителей гетто на этом оборудовании работать. Параллельно на складе разгружались рулоны с бумагой и тюки с табачным листом.

Утром 1 января 1942 года запустили производство. Спустя неделю оно вышло на запланированный режим работы. Еще через неделю в артели работало около пятисот человек, трудились они в две смены. Станки больше не останавливали, процент брака стал минимальным. Румыны отмечали, что все это выглядит совсем не кустарной артелью, а средних размеров табачной фабрикой. Причем хорошо организованной, работающей четко, эффективно и бесперебойно. Говорили, что это, возможно, единственный частный бизнес на всей оккупированной советской территории.

Через одиннадцать месяцев, в конце 1942 года, румынам поступила команда от немецких властей. Предписывалось в течение двух недель подготовить и прислать на утверждение план ликвидации гетто. В отдельном конверте имелась бумага, разъясняющая, что «ликвидация» означает физическое уничтожение контингента. Там же была инструкция, как эту ликвидацию следует организовать.

Настеску вызвал Гройсмана. Показал предписание. Сообщил, что, если община опять соберет золото, то он напишет, что евреи заняты на строительстве дороги стратегического назначения и гетто ликвидировать преждевременно. При этом предупредил, что гарантии никакой нет.

Выбора тоже не было. Евреи собрали. Выгребли из домов все что смогли – от нескольких золотых менор до сотен обручальных колец. Этого не хватило. Тогда два тираспольских стоматолога трое суток снимали у всех записавшихся золотые коронки.

Через три недели из Винницы пришел ответ. Положительный.

В конце 1943 года история повторилась. Правда, собрать такое количестве золота, как годом раньше, комитет уже не смог. Комендант согласился на серебро, домашнюю утварь и посуду. Опять написал аргументированное прошение немецкому начальству. И опять гетто оставили в покое.

Евреи говорили, что пана Настеску им послал Бог. Местные старожилы утверждали, что все не так просто – Райгород защищают похороненные здесь цадики^[40].

Спустя всего четыре месяца, в марте 1944-го, немцы опять спустили команду: гетто ликвидировать. Немедленно! Срок – неделя! Поскольку детальный план ликвидации прилагался, обсуждать уже было нечего. Румыны стали готовиться исполнять. Но не успели.

За два дня до указанного срока в Райгород вошли советские войска. Поскольку последний грузовик с румынскими солдатами покинул местечко за сутки до того, как вошли советские танки, боев не было. Все произошло тихо и, можно сказать, мирно.

За день до отступления Настеску позвал Гройсмана. Без предисловий предложил ему уходить вместе с румынами. Гройсман не на шутку встревожился. Стал думать, как бы поделикатнее отказаться. Между тем Настеску настаивал. Сказал, что Гройсман может поселиться в его родном Тыргу-Муреше. Они на паях организуют совместный гешефт. Например, сахарный завод или оптовую торговлю медикаментами или ювелирный цех… Что Гройсман захочет! И пусть домнуле еуреу^[41] не сомневается! Настеску окажет содействие в переезде и обеспечит лояльность властей на месте, у него брат в министерстве служит.

Гройсман неопределенно пожал плечами и сообщил:

– Спасибо за доверие, но вынужден отказаться. Имею дела здесь.

– Какие могут быть дела с большевиками?! – воскликнул Настеску. – Вы талант! Вы гений коммерции! Берите семью, и поехали!

– У меня большая семья, – вздохнул Гройсман. И, помрачнев, добавил: – А была еще больше…

В глазах Настеску появился вопрос. Гройсман тяжело вздохнул и пояснил:

– Почти три года нет вестей от брата и от зятя. Ни писем, ни весточки, ни даже слухов… Боимся, что не увидим их больше. Так что надо семьям помогать…

Настеску помрачнел. Затем, мгновение поколебавшись, крепко обнял Гройсмана. Лейб от такой сентиментальности вначале растерялся, но потом ответил такими же объятиями. Постояв немного, они крепко пожали друг другу руки, попрощались, и Гройсман ушел.

Через полчаса после того, как последний румынский грузовик выкатился из Райгорода, Гройсман собрал всех работников артели и дал команду до утра ликвидировать все следы табачного производства. Демонтировав оборудование, быстро освободили помещения. Остатки табака и папиросную бумагу сожгли во дворе в металлических бочках. То же самое проделали с бухгалтерскими документами. Оборудование погрузили в телеги, отвезли на мост и сбросили в реку.

Утром, когда все было кончено, Гройсман провел второй инструктаж. Сообщил, что с приходом Советской армии наверняка начнется следствие. Будут выяснять, что происходило во время оккупации. Поэтому, кто бы и о чем ни спрашивал, следует держать язык за зубами, а лучше вообще забыть о том, что здесь происходило. Навсегда! Слово «табак» для них больше не существует! А если кто курит, то пусть бросает. Прямо сейчас!

Как в артели были организованы дела, выяснилось позже.

Все, что Гройсман обещал Настеску, исполнялось в полном объеме. Румынские офицеры бесперебойно получали папиросы, а солдаты – рассыпной табак. Отчетные документы составлялись аккуратно и передавались в жандармерию точно в срок. В бухгалтерских балансах дебет с кредитом сходился «в ноль» до последнего пфеннига. При этом артель зарабатывала немалые деньги. И тратились они на нужды гетто. Как такое вообще стало возможным? Секрет, оказывается, был таков.

Табак артельщики закупали на вес, а перед румынами отчитывались за объем. Образовавшиеся излишки оставались в распоряжении Комитета. Весь ферментированный табак шел на папиросы, причем двух сортов: обычные и дорогие. На белоснежные мундштуки последних художник Файнгерш с каллиграфической точностью наносил золотой краской оригинальную надпись: «Герцоговина Флор». На обычных папиросах названия не писали. Рассыпной табак упаковывали в бумажные пакетики. Табачные отходы ссыпали в газетные кульки.

Переодевшиеся в старье женщины, дети и старики, умело скрываясь от румынских жандармов и местных полицаев, разносили табачные изделия по соседним местечкам, торговали вдоль дорог, на близлежащих железнодорожных станциях.

Выручку сдавали Гройсману. Контроль и учет были строгими. Четверть собранных денег, как договаривались, Гройсман отдавал Настеску. Остальное – направлял на нужды гетто и распределял между ограниченным количеством доверенных людей. Какие-то деньги, вероятно, оставлял себе.

Где Гройсман во время войны находил в таком количестве табак, папиросную бумагу, мундштуки, каким путем их доставляли, как проходила оплата за сырье и, главное, как в таких условиях удалось организовать эффективное и бесперебойное производство – он в последующие годы никогда и никому не рассказывал. Говорил, что «уже забыл».