Приводя эти слова иезуита, Добровский (католический аббат) прибавляет: «Что бы сказал Бальбнн, если бы он видел те неистовства, которые творили его товарищи по ордену с чешскими книгами после его смерти! Индексы (списки осужденных на истребление книг) 1729 и 1749 года, равно как пражский индекс 1767 года, суть красноречивые доказательства того, превосходящего всякое воображение, невежества инквизиторов, в продолжение стольких лет старавшихся, хотя бесплодно, задушить в Чехии здравый человеческий разум».
Это продолжалось даже после уничтожения ордена иезуитов (упраздненного в 1773 году). Еще в 1780 году жандармы отыскивали по всем краям Богемии чешские книги и предавали истреблению.
В продолжение этих ужасных 160 лет никакая умственная деятельность на чешском языке не была, разумеется, возможна. Чешские писатели прежнего времени, пережившие белогорскую битву и успевшие спастись за границу, продолжали, более из патриотизма, чем для практической пользы своих соотечественников, писать и печатать книги по-чешски, но по неволе прибегали чаще к языку латинскому, на котором их могла выслушивать Европа. Когда же умер последний из этих писателей-эмигрантов, Коменский (он скончался в 1671 году), то некому было сменить это поколение, так-как в самой Чехии умственная жизнь была убита. Убитою казалась и самая народность чешская. Массы немецких колонистов заняли опустошенную и покинутую туземцами страну. Конфискованные у чехов-протестантов имения были розданы немцам и разным иностранцам, служившим при австрийском дворе. Чешский язык пал на степень мужицкого просторечия. Когда, в XVIII веке, вновь пробудились в Богемии умственные интересы, органом их стал язык немецкий; во второй половине прошлого столетия Прага считалась одним из центров немецкой интеллигенции. В то же время ряд законодательных мер, принятых между 1770 и 1780 годами, окончательно изгнал чешский язык из присутственных мест и училищ; без знания немецкого языка нельзя было поступить даже в ремесленный цех. Средства, принятые тогда против чешского языка, были, по замечанию современника Пельцеля, почти те же, какие употреблены были после белогорской битвы для обращения чехов-протестантов в католицизм, и которые действительно приведи к тому, что в 50 лет вся Богемия сделалась католическою. «Из сего, прибавляет этот автор (должно заметить, что Пельцель был чех-патриот), можно с вероятностью заключить, что современем Богемия в отношении в языку будете находиться в том же положении, в каком находятся ныне Саксония, Бранденбургия и Силезия, где в настоящее время господствует исключительно немецкий язык и где от славянского языка ничего другого не осталось, как названия городов, деревень и рек.»
Пельцель писал это в 1790 году. Трудно определить причины, по которым его пророчество не сбылось. Кажется, чешская народность обязана этим предшествовавшему гуситскому движению и ужасу, катастрофы, его завершившей. Все, что прошедшее Чехии имело благородного и славного, было в ней связано с славянским именем; имя немецкое в её истории являлось символом обскурантизма и самой страшной тираннии. Понятно, что все, сколько-нибудь свободомысленное и даровитое, переходило на сторону чешской народности, как только она обнаружила вновь признаки жизни. Этим объясняется, каким образом немецкий элемент, опираясь на все силы правительства, администрации и школы и располагая целою массою природного германского населения, в короткое время уступил в Чехии, перед горстию литераторов и учоных, все позиции, завоеванные полуторавековою политикою Австрии.