Czytaj książkę: «Ненастоящие люди»

We know not what comes next,

or what follows after.

Disconnected fragments…

Зима

1. По ту сторону лампочки

Голоса. Повсюду были голоса. Они парили, витали, вздымаясь и опускаясь, окутывали, струились и проникали. Голова от них не болела, но наполнялась таинственной материей, особой субстанцией. Нельзя ее было потрогать или хоть как-то прогнать прочь из мыслей – она занимала там все пространство, словно газ, заполнивший данный ему объем. Но не скользил тот газ атомами, не кружил молекулами, а все больше привносил тяжесть своей весомостью. Этот мистический вихрь переливался потоком сознания, лился на нее сверху, сбоку – со всех сторон. Он растворял в себе все вокруг и ее пытался захлестнуть и растворить, делая попытку за попыткой, набегая и отпуская.

Глаза женщины были открыты. Она слушала и слушала, не стараясь сопротивляться бегущему действию. Вода в ванне рябилась, поплескивала и посверкивала. Яркие лампочки испускали свет подобно маленьким бомбам, что замерли в момент своего взрыва. Этакий пик их жизни, высшая точка, – то, ради чего они вообще существуют.

Анна лежала на дне окутанная мельчайшими нитями воды – мириадами точек они касались ее тела – и смотрела вверх, в самую глубину света. Тот не давал покоя каждым тончайшим звуком, набегом волны, мерцанием и вздрагиванием, но в то же время заставил оцепенеть и приковал взгляд. Она смотрела вверх и вглубь, пытаясь проникнуть в самую суть, быть увлеченной процессом. Представлялось Анне, что нить, по которой бежит электричество, высвобождая свет, упирается этому каждой частичкой, но дрожит и трепещет вся целиком. И как она ни протестует, как ни вибрирует, ниточка та живет и светится изнутри. Живет и светится. Так в чем же дело? Почему так тяжело ей и с каждым мигом все трудней? Зачем упирается эта глупая ниточка, зачем противится? Отпущено ей время гореть не в пример больше, чем бабочке-однодневке, чем мотыльку, что стремится в этом свете сгореть.

– Неужели я и есть бабочка, – Анна думала, – а не ниточка? Стремлюсь я к свету или сама могу им быть? Непонятно. Я чувствую, как горю, как вся пылаю изнутри. Огонь этот лобзает мои органы, охватывает каждую клеточку, каждую жилку, каждый закуток и пляшет, пляшет вокруг сердца. Душа моя сильнее прочего охвачена пламенем. Быть может, она и есть источник всего: и жизни, и боли, и даже смерти. Но нет в этом никакой загадки, нет крайней важности, которую каждый смог бы разглядеть и понять, нет теперь целостности восприятия. Мое тело разрознено… Особое ощущение пропало. Ноги отдельно, руки отдельно – я вся в куски такие разбита. Лишь тонкая проволочка, горячая нить, сцепляет их воедино, дабы не развалилась плоть.

Голоса становились сильнее, настойчивей. Они покрикивали, повизгивали, повышали тон и сильнее только запрыгивали, накатывали, наскакивали… И все же отпускали. Анна теперь сражалась с ними: противостояла, закрывала сознание, как могла, и все смотрела на лампочки. Тело ее сильнейшим образом напряглось и натянулось поверх воды, поверх прочего мира. Голова начала пульсировать, отдавать болью от бренности собственной, от незримой суеты вокруг. Кажется, пусто, здесь нет ничего, но целый мир повсюду. Он нажимал на нее, давил, пытался надломить и по трещинам всю в куски разбить окончательно.

– Клинок вознесся надо мной, – Анна думала. – Он первый удар нанес уже, и вот-вот последуют остальные. Я сдамся и проиграю, я вслед за мужем отправлюсь. Сойду с ума вконец и отправлюсь. Тело мое склеено, сцеплено пока, но распадется, рассыплется, и освободится жаркая душа. Ей одиноко и до того душно внутри этой клетки, этой крепости томиться. И вот тогда – тогда все испарится, истлеет, остынет, растворится и исчезнет. Царит отныне бессмысленность, укрылась цель от меня, спряталась или улетела вовсе. А я бегу, бегу, ищу ее, зазываю, молю, чтобы вернулась. Но поздно. Сломалась жизнь. Она клинком порезана в ленты. Сшиваю их, прострачиваю, а они рвутся и рвутся, еще меньше становятся. Я тогда их плету, перекрещиваю, связываю, а они истираются и сыплются.

Окружила Анну суматоха, окутал сильнейший шум, ревела толпа. По всей ванной стоял крик: голоса вертелись, вспенивались, кряхтели, кипели. Они бомбили, взбивали, вращались неустанно и ударяли в голову. Рот ее хватал глотки воздуха в судорогах и попытках справиться с пламенем, но только сильнее огонь полыхал и жарче лишь разгорался. Духота изнуряла тело и душила; мысли рушили сознание и растаскивали, разбрасывали оторванные фрагменты.

И вдруг взгляд Анны проник на мгновение по ту сторону ярчайшего жгучего света, преодолел нерушимый барьер, очутился там и второпях, в сумятице вобрал в себя иную материю, схватил какую-то суть и был выдран, вырван прочь.

И все померкло, поблекло и отпустило.

Голоса, терзавшие Анну, смолкли и разлетелись, будто их и не существовало вовсе, словно они посланы были из самого ее сознания, возникнув под действием недавних событий. Свет уже не казался таким ярким, как прежде, и не тревожил глаза так сильно. Вода медленно и противно капала из крана, отстукивая ритм. Все стало каким-то бесполезным, бессмысленным и неимоверно глупым. Обрушилась тишина. Замолкли предметы.

– Я, наверное, схожу с ума, – Анна думала. – Что это было за наваждение? Что за сила едва не унесла меня прочь, за грань бытия, моего существования, но отвергла и бросила, отправила назад осмысливать происходящее и от того сходить с ума еще быстрее? Это только начало – отправной пункт. Я знаю, что не смогу совладать с безумием и оно рано или поздно откроет, разверзнет свою пасть настолько, чтобы проглотить меня целиком без остатка. Я четко и ясно, насколько вообще возможно, предвижу тьму, предвкушаю ее горечь. Она стоит сразу за всеми этими людьми, с которыми предстоит встретиться, и накроет меня с головой, едва они отвернутся, кинувшись по своим мелким делам. Никто и не заметит, как я не выберусь, как не совладаю с собой и просто умру в одиночестве. Я на пороге чего-то нового, воистину странного и ранее неизведанного. И есть лишь миг, чтобы понять это состояние, ощутить его до того момента, как дверь с треском захлопнется и меня выкинет из колеи жизни. Как же глупо сидеть здесь и сейчас! Вода совсем остыла, но мне приятны ее объятия и ласки. И совершенно не хочется иного.

В потолке не хватает одной лампочки. Куда она делась? Зияет эта пустая дыра, темная, мрачная и страшная. Пугает своей непонятностью. Я так боюсь, что из нее вылезет что-нибудь необычное, или закрадется туда пар, исследуя тайное пространство, и сольется со светом, замкнет собою цепь. Следует вкрутить другую, заполнить чем-то образовавшуюся пустоту. Если бы я могла мыслить ясно, то сказала бы, что и со своей жизнью я должна сделать нечто подобное. Я хочу света, хочу сама стать этим светом, быть лампочкой – зажечься вновь и почувствовать, как жизнь бежит по моим венам, как бурлит она, и замереть так. И ради этого существовать. Но, кроме того, не просто знать, а всем телом чувствовать податливость происходящему и не упираться течению. А как этого достичь, как забыться, но не сойти при этом с ума от собственной беспомощности и обреченности – я не знаю. И я томлюсь в этом незнании, в этой бесконечной суете времени и буду, видимо, мучиться, пока однажды все просто не закончится. Вот так просто – возьмет и остановится. И дальше…

2. Сбежавший тюль и отрицание

– Квартира вся пропиталась призраками, – Анна думала. – Они сквозят отовсюду, через каждую щель, даже через носик чайника на плите, через вещи просачиваются из пучины времени и приживаются здесь. Во всяком предмете есть свой дух, своя история, собственная жилка. Воспоминания затаились по углам: следят, высматривают, подкрадываются незаметно и, стоит только задуматься, набрасываются в неистовом потоке событий. И тогда я, связанная по рукам и ногам, проваливаюсь вместе с ними. Они затягивают, утаскивают меня за собой. Я в одно мгновение рождаюсь более чем полвека назад, учусь, живу и взрослею, нахожу себя, становлюсь как личность, как женщина и жена, и сейчас же это теряю. Проваливаюсь под лед. Он замерзает на глазах, коркой опять стягивается, а я скребу по нему, скребу свое сознание, царапаю изнутри, но тот отказывает мне и сдается. И меркнет мир и тонет. Затем все вмиг возвращается: две комнаты, мебель, засаленная кухня, коричневый узкий коридор, потолок и пол под ногами. Поток насытился и выплюнул меня обратно, но через минуту снова облизывается, и заново вертится круг. Крутится неустанно, без продыху, хочет измотать мой отнюдь не здравый рассудок до предела, накалить его докрасна, измельчить в крошки и растворить во времени. Но я держусь еще, хватаюсь за что-то бренное и пока существую. Однако нет ни одной книги, ни одной чашки, ни единой вещицы, которая не вытворяла бы с моим рассудком такие фокусы. Все вокруг вытягивает из меня чувства, высасывает эмоции, играет с разумом на жизнь и постепенно выигрывает.

Я до смерти боюсь всего, что меня окружает в доме, и пугаюсь малейшего скрипа, тончайшего звука, порывистых стонов любых предметов в комнате. Клянусь, в них есть нечто живое, томящееся внутри и ждущее той минуты, когда я стану абсолютно беспомощной, беззащитной. Самое страшное убрано так далеко, насколько это было мне под силу, упрятано в дальнюю комнату, ту самую, и закрыто на замок.

Ночью я слышала шепот и скрежетание замочной скважины. Знаю, что это невозможно, и все же слышала, как щеколда елозит в своей петле, как пол ворчит и ноет. Я первым делом после ванной вчера оказалась в зале, легла на жесткую койку, укрылась одеялом, юркнула под него с головой, едва заслышав звуки, и поначалу даже успокоилась. Так там тепло было, так уютно и спокойно. Но вдруг дошло до меня, что я ничегошеньки не слышу, кроме своего дыхания. Совсем ничего. И так испугалась сразу, представила, что надо мной наклонился кто-то и тоже дышит, и пристально смотрит. Я прямо почувствовала его присутствие и поняла, что не смогу выглянуть наружу. Одеяло меня отяжелило, вспотеть заставило. Душно стало, темно и страшно. Я в панике нащупала кое-как кнопку пальцами, одним щелчком включила ночник и только тогда осторожно выглянула.

Конечно, там уже никого не было, но почудилось мне буквально на одну секунду, как тень юркнула под неудобный красный диван. Я еще не спала какое-то время, прислушивалась, застыла в одной позиции и не двигалась. Заснула потом и, слава богу, не просыпалась до самого рассвета. Лишь утром светильник выключила. Целую ночь он меня охранял как мог. Так и спаслась.

Я встала и поняла: квартира пропитана призраками. Днем все более-менее спокойно еще. Ничего почти не движется в комнате. Вещи замерли на местах и притворились сами собой. Но что сотворит с ними ночь! Она пока незримо мерцает, промелькивает вспышками, карабкается по дню и медленно выползает. С каждым часом тьма все ближе. Нужно уйти из дома немедленно, собраться быстро и убежать. Нельзя опаздывать, но и уходить не хочется. Я вернусь в квартиру и не узнаю ее. Все ведь изменится. Но пока…

Анна торопилась только мысленно, отнюдь не физически. День для нее был расписан вплоть до вечера, хотя она думала, что вся жизнь – вся жизнь теперь уместится на крохотном листке бумаги. Скопировать его, размножить, скрепить в календарь и каждый день выдергивать, пока не иссякнет.

В комнате было слишком много вещей. Так много, что казалось, будто все они составляют единое целое, образуют нерушимую связь в виде призрачной семьи древнего рода. Царствовал и правил здесь старый шкаф, подпирающий целую стену – могучий отец. Он как бы вобрал в себя мудрость жизни, накопил возможный опыт. На его распростертых в длину полках теснились книги разных лет и периодов, ближе к окну был разбит лагерь скорой помощи – широкий ящик, набитый до отказа лекарствами и оказывающий неоценимую помощь в работе Анны. На антресолях распределялись одеяла и подушки, разная обувь ожидала там (быть может, уже напрасно) своего сезона, а несколько фарфоровых сервизов глубоко погрузились в вечный сон. Глаза отца, прозрачные дверцы, скрывали за собой пыльный хрусталь. А секретер, запертый от чужих умов на маленький бронзовый ключик, являлся сердцем этого предка, прародителя прочей мебели в комнате, и хранил внутри себя самое ценное, как, впрочем, и должно быть.

Противоположная шкафу-отцу стена полностью принадлежала его жене и детям. Матерью всех считалась небольшая, но познавшая жизнь ярко-оранжевая софа, одетая в изящное иссиня-черное платье-покрывало. По обеим сторонам от нее возвышались два сына-стола. Один, широкий, из темного дерева с блестящей лаком ровной поверхностью, жил у подоконника в компании двух ребятишек-стульев. Другой, стройный, еще совсем юный, стоял по левую руку от матушки. Углом зала, в поле зрения двери, распоряжался и заведовал старший сын – угрюмый бордово-красный диван, показавшийся Анне столь неудобным. Впервые за годы пришлось искать в его объятиях убежища, пристанища для сна и отдыха. До сих пор им пользовались исключительно гости и родственники.

Здесь было и несколько слуг: жесткий серый ковер устилал свободное пространство пола; суконные полотна на стенах прятали стыдливые желтовато-синие обои в грустный цветочек; темно-зеленые фрейлины-шторы обрамляли связующее комнату с улицей окно, занятое деревянной рамой со стеклами. За занавесками отсутствовал тюль; он сбежал однажды зимой и больше никогда не возвращался. С тех самых пор Анна пока редко распахивала створки навстречу уличному пейзажу. Правда, за окном громоздился раскидистый тополь и летом обычно заслонял своей беспокойной листвой почти всю картину.

Однако сейчас Анне требовалось впустить в зал как можно больше света, дабы избежать преждевременной битвы. Шторы были раздвинуты. Трехглавая люстра изливала неприятный, особенно днем, приторно-желтый искусственный свет – жалкое подобие, подделка. И все же роскошь, неоценимое благо. Окно. Люстра. Но недостаточно света. Оставался еще телевизор, старый и невзрачный, но его Анна совсем не любила. Иногда ведь не угадаешь. Жизнь способна перевернуться вверх дном и поменяться, причудливо исказиться и перемешаться. Поэтому ни одна вещь в доме не выбрасывалась из-за чьей-либо прихоти. Но мысли сейчас были в другом месте.

Анна не знала, за что хвататься. Дел невпроворот. Наваливаются разом, но ничем заниматься не хочется. Так и она. Сначала посидела на диване, потом переместилась на софу, но только не за стол у окна. Как угодно, лишь бы не спиной к двери. Спать в позе мертвеца, ногами к выходу, ее не смущало – наоборот, только так и не иначе. Глаза должны видеть, что происходит. Как в детстве. Особенно теперь, когда воображение мечется из стороны в сторону, бунтует, бушует и устраивает ловушки.

– У меня нет ничего черного, – Анна думала. – Разве что перчатки. Все какое-то яркое, вычурное и чересчур радостное. Шкаф кишит совершенно бесполезными вещами. Целая кипа ненужных костюмов и платьев, но подходящего нет. Верхняя одежда и та цветная: белая шуба пушится на вешалке, зеленая куртка так и теребит глаз цветом сочной летней травы, а красное пальто того и гляди проест все своей ядовитой насыщенностью. Выходит, я целую жизнь почти прожила ради того, чтобы выглядеть посмешищем на похоронах собственного мужа. Прямо-таки вижу вереницу скорбящих людей в мрачных, но правильных одеяниях. Они рыдают, плачут, переживают – просто веют трауром. И только мне выпадает честь появиться в белой шубе, неотличимой от снега. Бледная моль. Изумрудная куртка превратит меня в ряженую елку, такую невысокую, нескладную, слегка припудренную и кривоватую, уставшую, точно прошлогоднюю. А красный, наверное, самый ужасный цвет для церемонии. Кто-то скажет, что червонный – оттенок крови, багрянец смерти. Но стоит мне надеть то пальто, и я предстану перед всеми клоуном. Вдобавок к коротким, но искусственно пышным, кудрявым волосам, киноварному облачению, бежевым сапогам и гранатовому берету будет недоставать только одного – радужного плюшевого шарика вместо носа. Возможно, увидев мой сумасшедший образ, безликий некто вынет откуда-нибудь из кармана недостающий атрибут и подарит его безвозмездно. И не просто вручит, а подойдет и сам напялит. Расступится толпа, и я вступлю в сцену. Картина более чем наглядна. Люди оцепят меня со всех сторон и начнут хохотать во весь голос. Нет. Они сначала будут поглядывать украдкой, щуриться будто солнцу и улыбаться. Затем посмеиваться, хихикать и наконец зальются в неистовом гоготанье. Какой позор!

Я ни на что не способна стала. Даже одеться не в силах быстро. Устраиваю представление. Вся жизнь – лишь череда подобных представлений. Одно за другим. Но я отслужила положенный срок, отыграла каждый спектакль. Довольно честно, искренне. Или?

Еще вчера моя душа полыхала, извивалась огнем, а сегодня как будто бы нет. Кажется, смерть волокла меня к выходу, готовилась передать в следующие руки и нечаянно выронила по дороге. Какая непростительная ошибка с ее стороны. Я, значит, застряла теперь посередине, на полпути, в мире теней, в незнании, в неведении, что же дальше. Сначала вообразила, будто меня несет воздушный шар. Он оторвался от земли и порхал в облаках, пока однажды не кончилось топливо и не погасла струя огненного газа.

Часы возвестили полдень, со всей мощью доложили эту важную информацию, прогремев в коридоре дюжиной ударов. Они грохотали на всю квартиру, если не сильнее, взрываясь поочередно внутри не по размеру подобранного, вернее подаренного, напольного аппарата. Этот коричневый монстр гордо красовался здесь рядом с выключателем и так сочетался с цветом помещения, что никто и не решался даже сдвинуть его с места.

Суббота начала пробуждаться. За стенкой пролаяла собака, наверху затопали чьи-то беспокойные ноги, соседка по лестничной клетке громко хлопнула дверью и еще минуту звенела связкой ключей, прежде чем уйти в магазин. Все постепенно оживало, мир заполнялся звуками, движением, жизнью. Анна тоже старалась примкнуть сюда, вскочить на ступеньку разгоняющегося автобуса и ехать вместе со всеми. Тщетные усилия, но тем не менее попытки. Она переместилась из комнаты в коридор и, сидя на холодном плиточном полу, сверлила взглядом распахнутую обитель одежды. За спиной мерно тикало время, маятник вышагивал взад-вперед, словно за Анну обдумывая дело, и лишь с началом боя часов ее мысли и разум вернулись обратно в тело.

– Нужно заварить чаю, – Анна думала. – Да покрепче, построже, чтобы муштровал меня, освежал и принудил к действию. Я колебаться тотчас перестану, выпрямлюсь, выправлюсь, по струнке ходить стану. В трех глотках четкость обрету и ясность. Выпью их и пойму окончательно, что не имеет значения, кем я выряжусь: серой мышью, листвой изумрудной или карминным клоуном. Я спокойно и собранно вытолкну свое тело на улицу, доберусь в назначенное место и, не обращая внимания на парад обмундированных в черное лиц, со всей честью, с полным достоинством проплыву мимо них. И пусть смеются, недоумевают, ужасаются, укорительно качают головами и потом уверяют меня фальшиво в самых искренних своих соболезнованиях.

Все эти учителя, подчиненные Виктора, слуги наук, соберутся сегодня, изойдут в притворном сожаленье, применят недюжинный актерский талант и, ехидством съедаемые, ухмыльнуться украдкой вслед. Платками прикроются, свесят вуали на лица и слезинки не проронят. Они теперь выше метят, грызут пасти друг другу, лишь бы директорское кресло мять и властью крыть свои жизни. Я должна бы их презирать и ненавидеть открыто. Но вот мой чайник вскипел уже, дымится носик, свистит отчаянно и напоминает, что горячие чувства, как жидкость, меня обожгут прежде, чем на других успею выплеснуть. А в данном случае не будет этому оправдания, и ничего уже не изменится.

С кружкой в руках Анна проследовала назад в коридор, остановилась перед огромными часами и мысленно поменялась с длинным маятником местами. Качалась из стороны в сторону. Туда – сюда. Туда – сюда. Закрыла глаза, вдохнула всей грудью аромат своего напитка, нагрела паром лицо и сделала первый глоток. Пробуждающий, как она его назвала. Бальзам этот наполнил ее рот и, не задерживаясь долго, полился дальше и глубже. Тепло обволакивало тело и придавало сил. Чуть-чуть. Слегка. Лишь катализатор собственных возможностей. И уже обнимая губами чашку в поисках второго глотка, укрепляющего, Анна раскрыла веки. За входной дверью кто-то копошился и шуршал. Услышав знакомый звон ключей, она решила, что отоваренная соседка причалила к дому, но затем стальной прутик стал беспокойно втискиваться в ее дверь. Анна повернулась к ней лицом, не зная, чем это кончится. В руках был кипяток – единственное оружие. Она зажмурила глаза и приготовилась…

– Я так и знала, что ты без меня пропадешь, – Рита говорила. – Ну так и знала. Все утро об этом думала, чего только медлила – непонятно. Очнулась и в школу рванула. Смотрю, у тебя шторы спрятались. Значит, встала. Огорошила учеников знаниями, окропила их наукой и ринулась за цветами. В магазине твою соседку встретила, но даже не спросила о тебе. Она все нос от меня воротит. Бегу обратно домой и вижу: в окне свет расходуется. Точно не спишь. Хотела сразу зайти, но осенила мысль: у тебя же нет ничего черного. К себе опять поднялась, отыскала шубу позапрошлогоднюю. Об остальном с вечера позаботилась. Лечу я из соседнего дома, нагруженная как лошадь, и понимаю, что ты, наверное, увязла в сомнениях, в мыслях утопла. Я темп прибавила, чуть дворника не сшибла. Он метлу свою выронил, покосился на меня недобро, получил мои извинения наскоро и умолк. Сумасшедший день. Возьми шубу и одевайся, а я, взмыленная расписанием, дальше отправлюсь. Машина через полчаса подъедет, гудком тебя выманит и заберет. Без лишних слов меня слушайся. Я все улажу. Обещаю. А дальше посмотрим.

– И откуда в ней столько прыти? – Анна думала. – Не успела ворваться, как уже умчалась. Вихрь метет, крутится и меня толкает к выходу. Опять беспокойство, опять суета. Но есть в ее словах нечто особенное. Важное. Она права. Главное – выстоять сейчас, день завершить и вырвать его из календаря. А потом будет время подумать. Пора…