Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной

В деревянном доме жила мамина сестра Ольга с дочкой Зоей. Я их позвала жить к себе. У меня же четыре комнаты свободные (соседи были на фронте). Они переехали ко мне.

Я пошла в убежище и увидела: Лиза и внук Вова лежали мёртвые. Я свезла их на Фанерное к моргу. Таля (это дочь Лизы) говорит: «Возьми мою Ниночку к себе, а я хочу повеситься, не хочу больше жить». Я её уговорила переехать ко мне. Ниночку, её двухлетнюю дочку, тоже перевезла на Фанерный. Принесла её домой и поехала за Талей. Тоже кое-как выбрались на улицу и повезла её на Фанерный к своему дому. На второй этаж войти помог военный. Через неделю Таля умерла, и её повезли к моргу на Фанерном. У меня жили Толя, Катин сын девяти лет, и двухлетняя Ниночка, Талина дочка. Посадила на саночки Толю и Ниночку и повезла их к родителям в Ленинград. Нину к отцу, а Толю к матери. Они жили на улице Зеленина, дом 31, на шестом этаже. Еле ползком влезли до их квартиры. Родители оказались дома, и я с радостью отдала им детей. Пока они живы. На второй день пошла пешком домой. Так же шагала через мёртвых, скорей к своим детям.

Моя мама умерла 2 мая, и её отвезла на Фанерный к моргу. Но почему-то у меня не было слёз.

Умерли и мой брат Коля, и его жена Нюра, и их дети – девятилетний Олег и трёхлетняя Кира.

Снаряды били так, что дом шатался. Как-то осколок влетел к нам в окно и ударился в пол. Мы в это время лежали на кроватях. Нас не задело.

Нам приказали эвакуироваться. Ожидалось большое наступление. Надо было увезти всех детей. Я с детьми стала собираться. Голова работала плохо. Кое-что собрала в узелок Тасе и побольше – себе. Поплелись к главным воротам Ижорского завода, куда велено. Забыла взять иконку и фотокарточки, о чём и сейчас жалею.

Военные подсаживали нас в грузовые машины, и мы поехали. У Ладожского озера нас накормили и дали еды с собой. Ждали три дня, пока будут тёмные ночи. Наконец посадили в баржи. Их было одиннадцать, а пришли только девять. Два катера погибли. По воде плавали подушки и утонувшие люди. На другом берегу нас накормили, посадили в товарные вагоны и повезли. Много людей умерло. Объедались. Я за этим очень следила. Не давала есть много, давала еду редко и помаленьку. Ехали больше месяца, пропускали военные составы. На остановках кормили, водили в баню. И, наконец, доехали до Барнаула. Высадили нас. Был октябрь 1942 г.

Поселили нас в бараки, сырые и холодные, положили на нары. Я с детьми, Ольга с Зоей и ещё одна семья, женщина с матерью и сыном, сговорились ехать в какую-нибудь деревню. Поездом доехали до станции Колманка, а там, по просьбе, на лошади доехали до деревни Ивановка. Поселили нас с Ольгой в чисто выбеленную комнату, принесли хлеба и молока. Так и стали жить. Я до конца войны работала секретарём в сельсовете.

9 мая объявили: «Победа». Кончилась война. Мы победили.

Нам разрешили ехать домой. Пригласили в район с документами. До района 25 километров. Я пошла. Дали разрешение ехать, дали рейсовые карточки на продукты.

Ольга не поехала, осталась жить в колхозе, а я не любила колхоз и рада была скорее уехать домой. Карточки были, а денег не было. Пришлось продать кофту на барахолке. Дали 100 рублей. Выкупила продукты и накормила детей. Посадили нас опять в товарные вагоны, и состав тронулся на Ленинград. Я заплакала первый раз за всю войну. Мне ещё 35 лет, а сколько пришлось пережить.

Приехали в Ленинград, рады, что вернулись домой. В Колпине в нашей квартире, где мы жили до войны, жили уже чужие люди. Мне сказали, что квартира горела, что они сделали ремонт. Предложили заплатить за ремонт, а у меня денег не было даже на хлеб.

Ночевали три ночи на вокзале. Потом поступила на кирпичный завод, и нас поселили в общежитие в школе на Загородной улице. Уроков в школе ещё не было.

Так и жили в 1945-м. Ноябрь. Голод продолжался. 300 граммов хлеба. Я очень болела. То несчастный случай: упала на меня глыба глины, разорвала веко, но, слава Богу, глаз остался цел, то куриная слепота привязалась. Вечером ничего не видела. Так, перебиваясь, жили до 1948 года. Там отменили карточки. Тася пошла в 14 лет работать на фанерный завод. Дали нам комнату 9 метров. И, слава Богу, зажили нормально.

Сентябрь 2012 – февраль 2015 г.

ДУМАЛА – ПОЖАР, А ОКАЗАЛОСЬ – ЭЛЕКТРИЧЕСТВО ДАЛИ!
Галина Слишкевич

Летом 1941 г. мы снимали дачу под Гатчиной. Когда началась война, мы были за городом. Как-то сразу начали бомбить (очень страшно было), и мы вернулись в Ленинград. В то время мы жили на ул. Толмачёва^[28], около цирка. Квартира была большая и пустая – почти все уехали. Первое время мы питались тем, что оставили соседи: солёными огурцами, маринадами. Хлеба было мало, да и получала я каплю (125 граммов). Конечно, мама делилась со мной своей порцией (250 граммов). Чтобы попасть в булочную, надо было занимать очередь.

Бомбёжки чаще были по ночам. При объявлении по радио о воздушной тревоге мы сначала спускались в бомбоубежище, а потом перестали ходить, оставались в квартирах. Очень страшно было, когда бомба попала в дом через одно здание от нашего. Однажды бомба попала прямо в центр Гостиного двора. Людей из-под завалов откапывали вручную три дня, и мама тоже принимала в этом участие.

Наш дом на Толмачёва был ведомственный; в 1942 г. нас переселили в квартиру на ул. Халтурина. Учли, что отец на фронте, и выделили нам всего одну комнату; сказали, когда он вернётся, дадут и другую. Муж соседки тоже воевал, а она работала на оборонном заводе, где и жила, так что квартира пустовала. Там был страшный развал, двери на замки не закрывались. Крупные вещи нам кто-то перевёз, а мелочь оставалась в старой квартире. И, выбиваясь из сил, мы с мамой на саночках перевозили эти вещички с Толмачёва на Халтурина. Жить, однако, там не стали, дверь забили деревяшкой на 2 гвоздика и перебрались к родственникам на ул. Плеханова. Здесь жил мамин дядя с женой. Их дети с заводом эвакуировались в Нижний Тагил, дядя с женой остались вдвоём и пригласили нас к себе: вместе жить было легче, комнату обогревать – проще. Все в одной комнате ютились. Там «буржуечка» стояла, труба в печку вставлена. Топили, но всё равно было очень холодно: спали в зимних шапках и пальто. Мама брала меня на руки, кутала в своё пальто и так согревала.

Если родители работали в городе, дети оставались с ними. Меня не эвакуировали, потому что мама работала в Гостином дворе и вскоре стала брать меня с собой на работу: оставлять меня одну дома она не хотела. Нас прикрепили на питание в столовую при «Метрополе», и мы ходили туда обедать. Помню, соевое молоко я пить не могла – меня тошнило; а лепёшки из кофейной гущи я ела с удовольствием.

Маму звали Мария Семёновна Карасёва, она портнихой была. Дядя работал в Первом ателье на Невском. Это было фирменное ателье, там шили для Смольного. Дядя, его жена и моя мама шили и на дому – к нам часто приходили из Смольного, заказывали вещи. Оказывается, в Смольном всё было: в качестве платы нам приносили немножко крупы, немножко хлеба. Вот благодаря чему мы и выжили. А без этого сложно было бы выжить…

А папа, Василий Сергеевич Кожанов, ушёл на фронт в первые дни войны. Отца сразу призвали. Но он, помню, приезжал один или два раза и приносил даже в мешочке нам кое-что поесть. Потом нашего папу ранило, он лежал в госпитале, но после выписки снова вернулся на фронт и дошёл до самого Берлина. Из Германии привёз какие-то сувениры. Помню две красивые ложки; он говорил, что это ложки Геббельса. Возможно, и нет, но там какие-то инициалы были.

О войне у меня сохранились отдельные воспоминания… Прекрасно помню, как начались обстрелы. Идёшь по улице и приседаешь, потому что снаряды свистят. Покойников везде было безумное количество. Помню, как лежали они с объеденными носами; как родственники на санях возили хоронить трупы. Помню, как мы с дедом, маминым дядей, ходили с саночками на Неву за водой. С Плеханова по Гороховой к Неве путь неблизкий был. С собой – два ведра и ковшичек. Да ещё в очереди стояли, чтобы воды набрать. А пока как-то стояли, ковшик у нас украли. Подошла наша очередь – а черпать и нечем. Ну, как-то вышли мы из положения, кто-то нам помог, начерпал.

Во время войны на Марсовом поле и в Летнем саду были грядки. Мы там сажали морковку и свёклу. Весь урожай, который собирали, отдавали в школу, где нам готовили еду. И после войны на Марсовом поле ещё оставались грядки, а мы катались по ним на велосипедах. Мне такое удовольствие доставляло по этим грядкам ездить и подпрыгивать.

До войны в школу брали с 8 лет, но в 1941 г. школы не работали. Правда, летом 1941 г. на какое-то время меня прикрепили к школе № 199 на площади Искусств. Потом её закрыли, и всех перевели в школу № 202 на ул. Желябова. Но нас там не учили, мы там просто числились и получали питание. Учёба началась позднее, в 1942 г., и я пошла в школу с 9 лет. У нас была женская школа, учились одни девочки. Мальчиков приглашали к нам только на праздники. Учиться было тяжело, потому что было холодно, чернила замерзали. Тогда писали перьями, макая в чернильницу; чтобы не размазывались буквы, использовали промокашки. Классы были большие. К нам ещё из детского дома девочки ходили заниматься: на фотографии они все в свитерах, многие стрижены наголо. Учителя у нас в школе были очень хорошие, мы с ними потом долго общались.

Горожанам, дружинникам помогали дети постарше. Многие из них тушили бомбы-«зажигалки» на чердаках. А мы – младшие школьники – не принимали в этом участия. Впрочем, некоторые наши ровесники работали с родителями в госпиталях: рассказывали раненым стихи, пели песни; после войны их наградили медалями «За оборону Ленинграда». У мамы тоже была такая медаль, а у меня есть значок «Житель блокадного Ленинграда».

Ещё один памятный момент из военного времени – пошли первые трамваи! Электричества ведь долго не было, и всё было остановлено, а тут вдруг свет дали! Как-то сижу я в тёмной комнате у «буржуйки» одна. Вдруг вижу – из-под двери соседней (временно нежилой) комнаты свет пробивается. Я испугалась: думала – пожар! Оказалось, лампочки горят, электричество дали! (А в комнате, где мы все вчетвером жили, свет зажечься не мог, потому что, как оказалось, выключатель был сломан.)

Когда объявили о конце войны, все радовались, обнимались даже с незнакомыми людьми! Ведь в начале войны никто даже представить не мог, что это будет так долго. Столько лет мы жили в страхе и голоде.

В честь Дня Победы был салют. Мы смотрели его в садике у Казанского собора. Помню, как стало вдруг светло! Люди кричали и плакали – радость была необыкновенная!

После войны мама всегда работала. С папой они развелись, и она, как мать-одиночка, на восстановительные работы не ездила. Я училась. Раньше на Желябова трамвайная линия прямо посередине улицы проходила, после войны её убрали. А мы, школьники, липы сажали по обеим сторонам улицы.

Помню по нашим коммунальным квартирам, люди после войны дружные были. Даже когда мы с подругой стали жить в разных местах, наши мамы не переставали общаться, помогали друг другу, поддерживали.

А компанией одноклассников в 12–13 человек мы встречаемся до сих пор. И с учителями долго дружили. Вот совсем недавно умерла наша учительница по литературе. Раньше мы собирались один раз в пять лет, а в последнее время – каждый год. Одна наша подруга ушла в монастырь, иногда звонит мне. Несколько моих бывших одноклассников (у нас много евреев училось) уехали с семьями в Германию; одна из них тоже часто приезжает к нам.

И тогда, и сейчас люди разные были, это не зависит от времени – только от воспитания. А молодым ребятам, нынешнему поколению, я хочу пожелать, чтобы они учились хорошо, знания приобретали. Хочу, конечно, чтоб они любили свою Родину, никуда не уезжали, не предавали, здесь жили и работали.

Записала Мария Кириллова

Декабрь 2014 г.

ОСКОЛКИ ДЕТСТВА.
Руфина Бодрякова

…Помню, как эвакуировались на барже. Мама сказала, что в трюм мы не пойдём. Нас бомбили, а навстречу плыли панамки… Меня, трёхлетнюю, посадили на вещи (сторожить), я замёрзла и простудила бронхи. Высадили в городе Горьком (сейчас – Нижний Новгород), мама была оттуда. Дедушку (1882 г.р.) взяли на железную дорогу, где он всю жизнь работал до 70 лет. Маме работы не было: эвакуированных было много. До самой смерти она помнила тарелку супа, которую ей дала гимназическая подруга.

Я много болела и была на учёте в тубдиспансере, где вместо лекарств давали одну морковку. За забором был госпиталь, куда нас водили на рентген один раз в месяц (считалось, что не вредно). Среди детей нередко был туберкулёз, умирали на глазах. Койки раненых стояли в госпитале вплотную, помню, каждый из них хотел хоть что-нибудь положить в кармашек ребёнку. Но нам велено было заранее убрать руки за спину и ничего у раненых не брать. Дистрофия была – ужас! Мама, при росте 160 см, весила 48 кг. Потом ещё началась водянка, и появились фурункулы – около 300 штук, – которые мазали зелёнкой.

Выдавали талоны на бульон (говорили, что готовили его из павших лошадей). На площади очередь по спирали на 2–2,5 часа. Через мост Ока – Волга шли танки c Урала, так что и в Горьком были бомбёжки. Но из очереди, когда начиналась бомбёжка, никто не уходил. А ночью вешали осветительные ракеты во всё небо, бомбы у немцев были с хвостовыми ревунами (для устрашения). Я и после войны долго воспроизводила этот звук, а мама сходила с ума. В мост ни разу не попали (!), зато попали в объединённый детский сад – 500 детей не стало. Двоюродный мой брат бегал смотреть (позже он станет врачом).

Жители нашего дома, при длительных бомбёжках, выстраивались хороводом и выходили на крыльцо, чтобы смотреть, куда падают бомбы. Дети тут же были, под ногами вертелись, ребят шугали, но никто не уходил, никто никуда не прятался. На весь двор у детей была только волейбольная камера без покрышки. Когда она налетала на колючую проволоку госпиталя, мы умоляли дяденек нам её отдать, потом шли к дедушке, и он заклеивал дырки разноцветными кусочками резины. Во дворе была колонка с водой – мы, ленинградцы, звали её Фонтанкой. Ещё было тутовое дерево, мы собирали червей, во всём доме их было навалом, везде.

Жили мы в проходной комнате очень тесно. Одеял я не помню: на меня наваливали что-то тяжёлое, какие-то вещи и пальто. Днём я оставалась одна с большой овчаркой на подстилке. Там и спала. Даже в рот ей лазала, а когда я ей надоедала, она носом отталкивала меня. Я летела в угол. Собаке надо было отдыхать, так как ночью она сторожила магазин за паёк, который съедали её хозяева. Мама днём должна была её выгуливать: собака потянет – мама падает. Поводок давался мне, так я четыре шага делала, пока собака – один, а мама приговаривала: «К ноге, к ноге».

Как-то в госпиталь везли на телеге раненого, и он кричал: «Мамушка, мамушка!». В хорошие дни раненые выползали на солнышко и протягивали к нему (вместо кварца) свои сиреневые культяшки. Раненые на костылях продавали с бумажек колотые кусочки сахара, но мне ни разу не купили.

Через город проезжали театральные труппы. Я помню театр марионеток (1 раз) и оперу «Демон» (1 раз). Сцена была из досок, я сидела в «нулевом» ряду (на ящике?)

В Ленинград мы вернулись летом 1944 г. Маме помог её гимназический друг, так как город был закрыт для въезда ленинградцев с детьми. Только по особому разрешению пускали – здоровых, тех, кто мог отстраивать город и трудиться на лесоторфоразработках. Нашу комнату на третьем этаже продали, когда папа и бабушка умерли от голода. Можно было добиваться возврата через суд, но на это требовалось время, а без прописки не давали карточки. В ЖАКТе (потом ЖЭК, сейчас ЖКС) без шума дали нам с мамой и дедом комнату на шестом этаже в том же доме. Всего в квартире было шесть комнат, 25 человек, лифт не работал. Кой-какую мебель дали соседи, но кровати не было. Спали на стульях и на полу. Из окна виден собор Иоанна Кронштадтского. Там было общежитие, потом райсобес. Но оставался кусок монастырской стены, к которой бабушки приводили детей и тыкали их лицами в эту стену. А в день Победы против этой стены четыре солдата в исподнем белом белье купались в Карповке.

У всех были керосинки (потом у некоторых – керогазы). Дети бегали за керосином. К Филипповской булочной приезжал на лошади керосинщик, мы его караулили, он трубил в трубу.

Маме дали работу электромонтёра на фабрике Вульфа (летом 1944 г.). Она работала по 14–16 часов в сутки. А я ждала её на улице, играя кирпичами дома, в который попала бомба. Мама в обед меня кормила, и опять на улицу, а домой брала после работы. Наконец, мне дали место в детском саду. У меня целый год были отиты. Я с ватой и ходила в детский сад. Больничных не давали. Когда был дождь, мама «на закорках» носила меня в детский сад, а потом и в школу (чтобы целый день ноги были сухие). Непромокаемой обуви не было. Привозили куски трофейного кабеля, женщины выдирали изоляцию и деревянными крючками вязали грубые тапки. Удедушки на ногах были куски автомобильных камер, стянутые проволокой. Мама до 1948 г. ходила в ватнике. Из тёплых разных тряпок шили бурки и сверху «галоши» из любой резины.

Та стена, у которой я, вернувшись летом, играла кирпичами в ожидании мамы, через какое-то время рухнула (несколько этажей). Я уже ходила тогда в садик, так что меня под стеной не было, но маме всё равно было плохо, потому что она представляла, что могло случиться.

Летом 1944 г. в Озерках давали огороды от предприятий. Проткнуть землю лопатой никто не мог, поэтому землю резали на квадраты дерновые. Картофель сажали шкурками с глазками. Земля оказалась щедрой, мы собрали половину мешка картошки – счастье. В Озерки ходил трамвай «тяни-толкай». Вожатый выходил на конце, один бюгель опускался, другой поднимался, трамвай ехал по однопутке назад.

По Каменноостровскому проспекту с оркестрами двигались катафалки на Серафимовское кладбище. Где кинотеатр «Юность», было кольцо трамваев №3 и №31, там был прожектор, и до того места, где сейчас метро «Чёрная речка», ещё два прожектора. В перекрестье их ищут самолёты, когда поймают, то «ведут», а мы кричали: «Ура!». По улицам женщины несли аэростаты на верёвках серебристого цвета.

Зимой 1944/45 г. жители ходили с фонариками-«жужжалками», а на шее были светоотражающие бляшки с фосфором на верёвочках. Зимой 1944/45 г. с моста в Карповку упал грузовик ГАЗ-1, и фара подо льдом горела трое суток. За светомаскировкой всё ещё следили: дворники с милицией ходили по квартирам, если в окне виделся какой-то свет. Кресты из газетных полосок сдирали с окон только к Победе.

По весне по улицам валялись противогазы в брезентовых сумках. Активированного угля было море. Все помойки (бетонные на блоках) были обильно посыпаны хлоркой.

В бане на Карповке очередь на 1,5–2 часа. Мыло, по карточкам, продавалось жидкое, выкладывали его в кулёк из коричневой крафтовой бумаги: чёрное (дёготь) – хозяйственное и зелёное (мраморное) вместо туалетного.

После Победы записывали в первый класс в 46-ю школу. Оттуда выносили койки и кровавые бинты (был госпиталь). Читать я научилась ещё в Горьком. У деда были бланки накладных (пустые) на разноцветной бумаге. Я спрашивала, какая это буква, и запоминала. Осенью 1944-го, после того как мы вернулись в Ленинград, меня из-за дистрофии не захотели брать в первый класс, хотя я уже хорошо читала. А когда на другой год пошла в школу, у нас одна книга была на весь класс, мне её не давали.

В начале 1945 г. стали поступать трофейные лошади – битюги. Хвосты обрезаны. Большой амбар был около Дерябкина рынка на Малом проспекте П.С. Там очень вкусно пахло жмыхом, и можно было раздобыть дуранду и шроты. А ещё мы жевали сосновую смолу, пока она не побелеет, тогда выплёвывали. Ели тюрю. По карточкам давали сахарин в пакетиках. Мама раскладывала пакетик на столе и кончиком ножа делила кристаллики. Однажды зарплату ей выдали шёлковыми кашне, которые мы пытались продавать около Дерябкина рынка, но покупали плохо, и мы целый месяц питались картошкой с кислой капустой (самая дешёвая была 16 коп. за кг) + растительное масло. Вместо белого хлеба покупали «ситный» (серого цвета) круглой формы, вкусный и дешёвый. Электричество тоже было регламентировано. Счётчики – у каждой комнаты. К концу месяца мама вскакивала смотреть, можно ли ещё лампочку включать. В пять часов утра будили, одевали тепло, платком обматывали с головы и крест-накрест, шли в магазин – отоварить по карточкам муку. А вот что входило в блокадное меню для общепита, разработанное блокадными учёными и институтами:

Оладьи из клевера

Котлеты из подорожника

Жаркое из лопуха

Студень из лишайника

Кисель из водяной лилии

Пюре из мать-и-мачехи

Компот из щавеля

Куриный бульон – отвар борщевика

Корни колокольчика – редис (11 г листьев колокольчика – против цинги)

Маринад – из нераспустившихся бутонов одуванчика

Корни иван-чая в уксусном и горчичном соусе

Желудёвый торт – как ореховый

Из морской капусты – голубцы, биточки

Пирожные из шротов (отходы после переработки семян масличных растений в виде муки)

Молоко из сои

Смётка – сметенные остатки на хлебозаводах и комбинатах

Суп из белковых дрожжей (1 кг белковых дрожжей = 3 кг мяса; белок дрожжевого грибка – из древесины)

Декстрин – продукт из крахмала

Биточки и запеканки из отходов сои

Альбумин – белковое вещество

Костяная мука

Льняное масло из олифы

Растительная икра из кокосового жмыха

Щи, пюре, салаты, запеканки, лепёшки из крапивы, лебеды

Щи из хряпы (капустные отходы).

По карточкам давали «детскую муку» из толокнянки (гадость) и рыбий жир. Когда на нём жарили, стояла вонь, но ели, даже мороженую картошку, баланду, тюрю. А вкусно было есть суп из снетков и чечевицу.

У нас зимой 1944/45 г. была железная «буржуйка», её труба выходила в старый дымоход, а не в форточку – фрамугу на верёвках. Топили всем. Сам дом был тёплый, начала века. На «буржуйке» готовили, разогревали и сушили. Был медный самовар, звали его «балагур». На его выступающих частях дед разогревал баранки, а на боках можно было погладить мелкие вещи. Топили шишками, щепочками и бракованными катушками, которые приносил дед с отбросов на железной дороге.

Детей уже не крали, а даже берегли. Они очень быстро взрослели, были самостоятельными, всё понимали. Игрушек не было. Стёклышки, камешки и прочее. Первые мои игрушки: мишка без лапы, из которого сыпались опилки (кто-нибудь подарил) и мамины пассатижи (с работы). Палками била по сиденью венского стула (барабан). Мальчишки с нашего двора вывинчивали капсюли и на бетоне били по ним камнями. Капсюли взрывались и отрывали мальчишкам пальцы. Было много беспалых. Играли в штандер, лапту круговую и простую, в двенадцать палочек, в казаков-разбойников, а после Победы – в фантики от немецких конфет. К Победе дали ордер на платье: спина из одной ткани, перёд – из другой, а рукава – третьи.

Декабрь 2014 г.