Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной

«КРУПИНКА ЗА КРУПИНКОЙ БЕГАЕТ С ДУБИНКОЙ».
Николай Емельянов

22 июня погода была жаркая, тёплая. Отец пришёл и сказал: «Началась война с немцами». Больше я никаких разговоров не помню.

1941 год запомнился единственным эпизодом. Мы с мамой пошли в магазин за краюшкой хлеба. Это было уже после 8 сентября – в самом начале блокады. Мама зашла в магазин, а я остался на улице. Вдруг выскакивает из магазина высокий худющий парень, а в руках у него – горбушка хлеба. За ним – женщины. Он хлеб мигом себе в рот сунул. Женщины на него набросились, да уж поздно, у него уже и нет ничего.

А в сентябре начались обстрелы, налёты авиации. Но самолёты до нас редко долетали, всё больше артиллерия огнём поливала с Невского «пятачка». Линия фронта по реке Тосне проходила. У нас своя землянка была сделана, от обстрелов туда прятались. По ночам, как начинается обстрел, хватали документы, карточки, и в землянку.

У отца порок сердца был, так что не пришлось нам эвакуироваться, остались в Ижоре. Отец, Иван Михайлович Емельянов, 1902 года рождения, занимался эвакуацией заводов, организацией ремонта военной техники. С заводов увозили ценные вещи, с речки – лес; на ремонт доставляли танки, пушки.

В округе всего трое мальчишек осталось: один был постарше меня на год, другой помладше, я – 1935 года рождения, февральский. Да был ещё один совсем маленький, 1940 года рождения. Страшно было – нет-нет, да и начнут палить. Сначала шрапнелью пуляли, потом начинали обстрел. Поэтому на другой конец Ижоры мы не ходили, только по округе бегали.

На старом мосту через Ижору был КПП. Мы видели, как через мост, в сторону «пятачка», уводили солдат группами по 20–30 человек. Помню такой случай. Мороз лютый. Офицер на КПП спрашивает у солдата документы. Солдатик говорит: «Товарищ лейтенант, я не могу их достать, у меня руки окоченели». Представляете? На нём телогреечка, обмотки на ногах, за спиной трёхлинейка. А офицер ему: «Ты, симулянт, такой-сякой», прикладом его ударил и куда-то повёл…

Мама, Екатерина Михайловна, 1906 года рождения, стирала бельё для военных, раненых: рубахи, кальсоны, гимнастёрки кровавые. Бак у неё был здоровый, а мыла не было. Вместо мыла – щелочной раствор. Мама щёлочь заварит, потом целый день у плиты стоит, мыльное варево месит. После всё откипячённое выжимала, сушила и куда-то отправляла.

Ещё осенью 41-го собрали картошку, урожай был хороший. Отец погреб утеплил, убрал картошку в погреб до весны. Зимой мороз был до 40 с лишним градусов. Весной вскрыли погреб, а картошка вся замерзла! Ничего не осталось: ни на еду, ни на посадку. Пришлось голодать. По весне травка спасала: лебеда, крапива. Лепёшки с лебедой делали, из крапивы щи варили. Бегал я на Неву, глушённых ёршиков собирал – тоже подспорье. Военные чуть-чуть подкармливали: кто хлеба даст матери (ведь она им одежду стирала), кто меня ложкой супа накормит.

Летом 42-го мама пошла на Неву за водой. Возвращается и приносит солидную рыбину, леща. На берегу его нашла. Он уже неживой был, но свеженький, к берегу его прибило. Вот было торжество! Вычистили его. А у нас кошка была. Какие кошки в то время в Ижоре, а у нас была. Мама рыбу порезала, потроха вынула и кошке отдала. Кошка их съела. Смотрим, что такое?! Она, как пьяная, качается из стороны в сторону, подошла к плите (там поленья лежали), в полено когтями вцепилась и сидит, раскачивается. Мы встревожились, рыбу есть, конечно, не стали. Мама рассказала про рыбу солдатам (у нас военные стояли, офицеры по домам, рядовые – в землянках). Ей говорят: «Ни в коем случае не ешьте! Отнесите рыбу в медсанбат». (У нас здесь медсанбат стоял.) «Медики свезут её в город, в лабораторию, узнают, что это такое». Так и сделали. А в итоге пришёл результат, что рыба отравлена. Видно, немцы её вверху по Неве чем-то пичкали и спускали к нам. Знакомый мой, постарше меня, рассказывал, что немцы игрушки со взрывчаткой пускали по Неве. А дети есть дети: во время купания игрушки эти хватали и взрывались.

Тогда гужевого транспорта много было. Раненых ведь на санях да на телегах с передовой вывозили. Машине туда не подобраться – обстреливали, а вот на гужевом транспорте легче было вывезти солдат. Как-то в июле недалеко от нашего дома лошадка паслась. Начался обстрел. Лошадь снарядом разорвало. Военные тут же подбежали – не пропадать же такому добру! Разрезали и нам кусок конины отвалили. Это был праздник!

В зиму 42-го у нас на дому стоял интендант. Звали его, как и меня теперь, Николай Иванович; был он в звании майора. С адъютантом в одной комнатке жил, а мы с мамой – в другой. Почти круглые сутки топилась «буржуйка». Голод был страшный. А этот майор по ночам на «эмке» муку в мешках привозил и по ночам же блины пёк. С Дороги жизни, наверное, воровал. А утром блины эти в термос складывал и куда-то увозил. И хоть бы блинчик дал мне, пацанёнку!

Потом приехали к нам другие офицеры: Лев Моисеевич, капитан, а с ним адъютант Тимофей, парнишка лет девятнадцати. Геодезисты они были: перед наступлением всегда карты на столе разложены. Привезут им обед – супец какой-нибудь, а там «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой». Мне хоть ложку супа да дадут обязательно. От своего оторвут, а дадут. Добрые были, отзывчивые.

Летом 42-го по Неве с Невского «пятачка» плыли трупы. Страшно было смотреть! Был у нас дядя Петя Шишкин, инвалид, горбун, жил на улице Бугры. Он этих утопленников ловил – видно, это его работа была – и причаливал их возле нашего дома, чуть повыше устья Ижоры. Жара, мухи, трупы разбухшие… Жутко было. Потом утопленников куда-то забирали. Видимо, в братских могилах хоронили.

На месте нынешнего дома престарелых во время войны стояли разные части: автомобильные подразделения, «катюши», танки. А прямо напротив нашего дома стоял корабль. То ли подбит он был, то ли на мели оказался, но пушки работали. Команда на берегу жила, в землянках. Были ещё и корабли «на ходу». Насколько помню, один корабль стоял у лесопарка, другой – напротив завода в Понтонном. Они по самолётам били, по Невскому «пятачку», курсировали по Неве. Выпустят снаряды, и на место. А на тот, что на мёртвом якоре стоял, «мессершмитты» налетали, хотели его уничтожить. На наших глазах воздушные бои часто завязывались. Тогда ещё и самолётов-то приличных не было. На бой с«мессершмиттами» наши «утики»^[11] выходили, максимальная скорость – 300 км/ч. Где им с «мессерами» тягаться! Как сейчас помню, немец наш самолёт догнал, дал очередь, и «утик» в Ижору упал. Лётчик успел с парашютом выпрыгнуть, но немец его из пулемёта расстрелял. А с появлением наших истребителей в 43-м картина резко изменилась: немцы, как увидят наши самолёты, так удирают.

Когда выгнали отсюда немцев, мы с мальчишками на Невский «пятачок» ездили. Тогда уже начали ходить буксиры с баржами. Мы лодки за баржи цепляли и вверх по Неве поднимались. Собирали металлолом (его тогда уже принимали), шашки, бикфордовы шнуры, тол. Металлолом сдавали, а шашками рыбу в Неве глушили. На «пятачке» трупов было много: и немцы, и наши. Большинство наших, конечно. Страшно было, но пацаны есть пацаны…

В 43-м открылась школа. И учиться начали с сентября. Первая школа была рядом с захаровским домом (сейчас там протестанты). Писали мы на чём придётся, чернила замерзали. Мы сидели в пальто и шапках, но, тем не менее, учились. Было нас мало. Потом люди стали возвращаться из эвакуации, заводы заработали, учеников прибавилось, и школа переехала в захаровский дом. Была раньше у нас десятилетка, потом стала восьмилетка, а когда посёлок Металлострой после войны стал бурно расстраиваться, школа в Усть-Ижоре и вовсе закрылась.

После войны жизнь тяжёлая была. Хозяйства восстанавливали, землянки разбирали: кто дома строил, кто на дрова пускал. Все наши ижорские мальчишки на работу пошли. Я с 15 лет работаю. Сначала неофициально, а в 16, когда паспорт получил, уже официально. Пошёл в гараж учеником электрика. Три месяца отучился, потом уже самостоятельно в гараже работал. В 1954-м призвали, в армии тоже электриком был. В 1958-м демобилизовался, после армии устроился на работу и в основном работал в НИИЭФА им.Ефремова.

Записала Софья Казакевич

Декабрь 2014 г.

НАМ БОЖЕНЬКА ПОМОГАЕТ.
Александр и Валентина Шаховы

Александр ШАХОВ:

Отец мой, Шахов Иван, родился в 1896 г. Из четверых сыновей моего деда в Первую мировую воевал только он. В бою отец был ранен (ему выбило глаз) и попал к немцам в плен. Видимо, он был хороший работник, раз его хозяин – немец – говорил: «Иван, женись на моей дочери, я тебе все документы сделаю, и ты будешь жить в моём хозяйстве». Отец отказывался, говоря, что он русский и женится только на русской девушке. Вскоре он действительно сбежал от немца, по Полярной звезде вышел к Финляндии, а из Финляндии вернулся в Усть-Ижору. В то время на пребывание в плену закрывали глаза: «Ну, был в плену. С каждым могло случиться».

Раньше жильё люди строили сами, государство не помогало. Когда отец, уже семейный человек, решил строить дом – большой, как те, на которые насмотрелся в Германии (как немцы живут, ему тоже понравилось), то сговорился с братом, дядей Васей, строиться вместе, на две семьи. Одному такое дело не поднять, тогда ведь машин не было, чтобы стройматериалы возить.

Сделали фундамент 8 на 12 метров, а дядина жена вдруг и скажи: «Нет, не хочу на заднюю линию». (А так называлась вторая линия от Невы.) И пришлось отцу строить дом одному. Поэтапно. Внутри только и успел,

что 12-метровую комнатку обустроить. Для кровли купил в городе старое железо (там крыши где-то снимали). А мужика, который продавал это снятое железо, прижали, мол, «куда ты его деваешь?». Он, конечно, всё рассказал. И вот приехали к нам с обыском, отца забрали, осудили как врага народа и отправили в тюрьму. Сидел он где-то в Казахстане. Мама к нему ездила и меня годовалого (я в 1930 г. родился) возила ему показывать. Отцу оставалось сидеть 7 месяцев, он уже был на вольном поселении, как вдруг заболел брюшным тифом и умер. Ему было 36 лет. Так что дом достраивать пришлось маме. Помню, как она нанимала мастера, чтобы вставить рамы в первую – недостроенную – половину дома.

Мама была красивая, высокая, стройная. Первые её дети, погодки Борис и Юра, умерли от дифтерии, в один месяц. В Ижоре была эпидемия дифтерии: за неделю умерли 24 ребёнка. Два моих брата похоронены у церкви Александра Невского. Потом в 1928 г. родился Вова. А я когда родился, отец уже был арестован. Мама всю жизнь растила нас с братом одна. Жила она с нами двумя вот на что: свою корову доила, от соседей молоко брала, грузила, тоненькая, худенькая, на себя и везла в город. В городе, на Лиговке разносила молоко по квартирам. Да ещё на огороде работала. Вот на это она нас растила. В 40-х годах мою мать хотели раскулачить, потому что дом был покрыт железом.

В то время у многих судьба была ужасная. Кононовых раскулачили за то, что их было 9 братьев и сестёр, да дом у них был крепкий (теперь пустой участок возле церкви). Не посмотрели на то, что люди своим трудом жили. Выслали всех во Фрунзе (это – Киргизия).

У нашего дедушки было 9 детей: 5 девочек и 4 мальчика. Вставали утром в 5 часов. А бабушка на час раньше вставала: готовила завтрак для такой семьи. И все ехали работать. Две коровы были, курочки. А поговорка была какая, знаете? «Коровка да курочка – испечёт и дурочка». У деда была ручная мельница. Некогда было дедушке возить зерно на мельницу, вручную мололи.

Позже мама устроилась работать на фабрику в городе, где пуговицы делали. Добиралась она по железной дороге. Работала там до начала войны. Коровы у нас уже не было.

Жили мы до войны с керосиновой лампой, и уроки при свете керосинки делали; в домах ни радио, ни света не было. Конечно, в то время разговоры ходили, что война начнётся. Даже песня такая была:

 
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов…
 

Помню, как пришла мама из Соцгорода (сейчас посёлок Металлострой) и говорит: «Ребята, по радио сказали, что война началась». Вот так мы узнали о войне.

Мы пацаны были, глупые; говорили, что немцам теперь дадим. Дали, конечно… нам по мозгам. Немцы-то были прекрасно вооружены: автоматы, мотоциклы… А у нас сколько было безвинно погибших людей! Безвинно погибших офицеров! До войны офицеров истребляли как врагов народа. Командование было обескровлено. Всё позднее открылось.

С началом войны появились в Ижоре военные: солдаты, командиры. Они говорили маме: «Хозяйка, не сегодня-завтра тут будут немцы». А мама говорила так: «Если мы уедем, если нас куда-то вывезут, то наш дом не уцелеет – его разберут на дрова или настилы для землянок». Столько сил, столько труда родительского в дом было вложено! Вот почему мы остались.

Перед войной было построено множество заводов. Их надо было эвакуировать. Столько транспорта надо было, составов, народа, чтобы перевозить эти заводы. И людей вывозили, чтоб лишних не было. Надо ж было ещё и армию кормить. Многие жители Ижоры были эвакуированы, дома оказались свободны, и солдаты жили в этих домах. Отопление было печное. Если хозяин дровами не запасся, то пустые плохонькие дома и впрямь разбирали на дрова.

В подвале дома мы вырыли землянку – так велели нам военные. Наш потолок был утеплён опилками, но так как опилки – горючий материал, велели нам засыпать его ещё и землёй. Другая команда, которую непременно надо было исполнить, – заклеить стёкла бумажными крестами, чтобы не разрушались от взрывной войны.

Несмотря на эвакуацию, в Ижоре оставалось много детей. Мама с братом (ему уже 14 лет было) работали на подсобном хозяйстве (сейчас это садоводство в Металлострое). Там был толковый руководитель по фамилии Комлев. Выращивали овощи: брюкву, капусту, картошку. Людей работало немного. А я оставался дома один. К приходу с работы мамы и брата я готовил пищу. Весной крапивку ходил собирать. В подвале у нас немного картошки было. Спичек не хватало, и, когда мне надо было растопить печь, я шёл к повару (в нашем доме военная кухня размещалась) за угольками и ими растапливал плиту. К приходу мамы и брата у меня уже картошина стёрта была, кисель сварен. Ели жмых и овёс. Жмых, или, по-другому, дуранда, – это прессованное в плиты зерно, из которого отжато масло. Вот что спасало от голодной смерти. Когда есть нечего, хоть зубами скреби. Клей обойный ели. Не дай Бог такому повториться! Солдаты нас не подкармливали – они сами голодные были. До войны у нас две кошки были, те кошки быстренько пропали: солдаты их поймали и съели.

…Незадолго до начала войны мамин знакомый предложил ей взять овёс для кур. Мама согласилась, и он привёз нам приличный мешок. Куры-то его съесть не успели, а нам он в войну ой как пригодился! За год-два до войны, наверное, сестра отца, тётя Маня, говорит: «Нюра, – так мою маму звали, – вот родится от моей коровы тёлочка, я тебе подарю!». Мы хотели купить, а она: «Нет, подарю! Ты только ухаживай за ней, корми, и не приучай к мучному». Потому что многие коровы, если чуют мучное, то уже корм не едят. И такая корова красивая у нас выросла! Так мы её и звали – Краля! Конечно, когда война началась, корову забрали. Такая необходимость была, армию-то надо было кормить. А у этой коровки – она уже большая была – в животе был телёночек. Телёнка вот этого маме отдали. И это мясо нас первое время очень выручило.

Картошку в первую военную весну мы «глазками» сажали. Сколько было раскорчёвано земли, где раньше были деревья, сколько было раскопано под картофель! Сажали все, даже те, кто никогда не занимался этим.

Магазин был на «маяке». Торговали там две сестры, симпатичные такие женщины. Каждый день одноногий дядя Ваня привозил на лошади хлеб с хлебозавода. Отпускали хлеб, сколько надо, по карточкам. И крупа была. Власть о людях беспокоилась. Хоть небольшие дозы, но всё-таки помощь.

Наш дом стоял на второй линии, а на первой (бывшая ул. 9 Января), была школа – когда-то дом Захаровых. Три брата, все трое большие умницы. До революции кирпичными заводами владели, этот дом для себя построили. Замечательный дом был, большой, под железной крышей. В нём два крыла было. А в центральной части, которая на Неву смотрит, позднее школа разместилась. Во время войны школу закрыли, здание занял штаб 55-й армии. Командовал 55-й армией генерал Свиридов, приезжал маршал Говоров. Даже Ворошилов приезжал в Ижору.

Три четверти нашего дома занимали военные, в оставшейся части жили мы с мамой. В нашем доме размещалась войсковая кухня. Адъютанты командирам еду в котелках по домам разносили. У нас, в основном, жили сапёры. Их ночью возили на машине на передовую минировать поля. Один раз половина их группы при выполнении задания погибла. За шоссейной дорогой, где Владимирская церковь, было кладбище метров на 120, там хоронили наших военных, каждого в отдельной могиле. Из дерева вырубали памятник, писали фамилию, имя и отчество, прикрепляли фотографию. Позже было указание: отдельные могилы сравнять , а останки перезахоронить в общей могиле.

Конечно, горя было много. Не забыть свист летящего снаряда. Стреляли немцы с Пулковских высот. И вот видно: вспышка, выстрел – и гул снаряда. Ой, как страшно! Много народа погибло. И от снарядов, и от голода. Утром за хлебом в магазин идёшь по дороге и видишь людей, которые от голода умерли…

На фронт солдаты пешком ходили. Шли по направлению от Ленинграда. Противоположный берег под немцами был. Наши несколько раз безуспешно форсировали Неву, чтобы прорвать блокаду. Жестокие там были бои. А я на реку за водой ходил. Идёшь и видишь – плывут по Неве трупы. Страшные, раздутые. Их вылавливали и хоронили.

Врезались в память трагичные случаи. Вот один из них: молодой солдат от страха сбежал с поля боя. Его в Ижоре поймали, построили военных и расстреляли. Пацану 17–19 лет, конечно, на войне страшно. Но и командованию надо было показать, как они с дезертирами борются… Был же такой приказ № 239 – кажется, так военные говорили: «Сталин издал: “Ни шагу назад!”». А это значило: вперёд идти – от немца погибнуть; отступать – заградотряд сзади, всё одно – погибнуть. Обидно и унизительно – от «своих» погибнуть.

Рядом с нашим домом жила многодетная семья, у них было 10 детей, очень бедно жили. Только голод начался, ребятишки один за другим умерли. А старший их сын, Александр, когда в армию призвали, не пошёл; он вырыл себе далеко за домом землянку и там жил. И вот в одну из ночей они с отцом стали рубить дверь, которая вела в наш подвал. У нас там картошка хранилась. Что делать? Мама брату говорит: «Вова, давай, я сейчас стекло разобью, а ты беги к дому Малозёмовых (они на передней линии жили), скажи, что беда у нас». Выбивает мама стекло в комнате, Вова бочком выбирается в снег и бежит туда. Прибегает: «Тётя Шура, там к нам соседи с топором и винтовкой». Тётя Шура быстренько своим сказала: «Ради Бога, помогите, посмотрите, в чём там дело», они и пошли. Только отец с сыном тем временем уже убежали. Но по следам на снегу определили, куда тропочка вела. На следующий день военные и милиционер привели этого Сашу на кладбище в Ижоре и расстреляли…

Был ещё случай. Знакомая наша, тётя Оля, однажды с подсобного хозяйства кочешок капусты перерезала и забрала – посадили её в тюрьму на 10 лет. Эта тётя Оля одна внучку воспитывала, родителей у девочки не было.

Однако ж, несмотря на все эти ужасы, взрослые говорили: «Нам Боженька помогает!». Немцы-то думали, что война будет недолгой, быстренько нас захватят и победят. Только в первую военную зиму грянули сильнейшие морозы, так что они в своих бушлатиках заболевали и гибли.

У нас в Усть-Ижоре церковь красивая была, высокая, в ней меня мама крестила. И немцы, как нам говорили, брали прицел по колокольне и стреляли большими снарядами по школе (догадывались, что там был штаб). Наши решили сбить немцам прицел – взорвать колокольню. В первый раз взрывчатки заложили немного – церковь выдержала, только треснула. В другой раз заряд увеличили вдвое – и развалили колокольню. Но немцы всё равно стреляли.

До войны на правом берегу напротив Усть-Ижоры жили немцы-колонисты. Они были большие трудяги! Мама рассказывала, что у них там был лес разработан, и поля тянулись далёко-далёко. А когда на картофельных полях урожай поспевал, эти колонисты набирали русских девушек для копки картофеля. Наварят обед и приглашают девушек поесть. Если девушка ест плохо, ей говорят: «Спасибо, но вы нам не подходите». Брали тех, кто ел быстро и много. Вот так. В начале войны их выселили, считалось, раз немцы, значит, могут шпионить, секретные сведения фашистам передавать. Нам говорили, что они стреляли красными ракетами в направлении стоящего корабля, указывая его местоположение. Корабли стояли напротив реки Ижоры, напротив Понтонного завода. Вот немцы и бомбили. Были прямые попадания. Самолёты часто летали. Мы радовались, когда в воздухе появлялись наши самолёты и летели к линии фронта. Во время прорыва блокады, в 1943 г., столько было техники! Первую линию обороны немцев «обрабатывали» самолёты. Мы гордились, когда наши самолёты туда летели! Такая радость была, и не верилось, что эта страшная сила была сломлена!

До войны я закончил три класса. Во время войны занятий в школе не было. Учёба начались в 1944 г., когда блокаду сняли и военные ушли.

Помню тот день, когда война закончилась. Нам сказали: «Идите домой, сегодня занятий не будет. У нас такая радость: немцы капитулировали, сдались, мы победили!».

Из эвакуации стали возвращаться люди. Ижорцам возвращали их участки, даже если дом сгорел или был разрушен, и они снова строились на своей земле.

В начале войны нашу корову забрали на мясо, мы и не думали, что когда-нибудь нам возместят утрату. Однако справку о том, что мы сдали корову, мама сохранила. И вот несколько лет спустя приходит письмо: «Вы обязаны приехать в Эстонию для получения коровы»! Мама поехала с одним нашим земляком. Получили они там по коровёнке, наняли машину и привезли в Ижору. Корова была, правда, небольшая, но сердитая. Никак не хотела нам молоко давать…

Когда в 1947 г. я закончил школу-семилетку, мой друг сказал мне: «Саня, пойдем в судостроительный техникум, а потом на завод работать, у нас многие работают на Понтонном, и зарплата хорошая». Вот я и поступил в судостроительный техникум, а в 1951 г., после окончания техникума, пошёл работать на судостроительный завод. И отработал там 55 лет. Сейчас завод настолько расстроен… А ведь, когда мы пришли и первые годы там работали, то даже зимой, в морозы, под открытым небом собирали корабли. Наш цех назывался ЭРА – электро-радиоавтоматика. Зарплата у всех была неплохая, да вот заставляли подписываться на облигации: денег стране не хватало на восстановление народного хозяйства. А потом облигации тиражами гасились, и я кое-что по ним получил. В армию не призывали, у меня бронь была. Там же, на заводе, встретил свою будущую супругу, Валентину Ивановну. Потом институт закончили оба заочно.

Валентина Ивановна – блокадница. Родители с ней в первый военный год из Ленинграда выехать не смогли, остались в городе. Так ведь сколько на Дороге жизни было погублено народу! Немцы снарядов не жалели…

Валентина ШАХОВА:

Мы жили на улице Римского-Корсакова, и во время обстрелов бабушка сажала нас на печку, давала грызть жмых, чтоб мы не слезали. Я 1939 года рождения. Мне было 3 года во время войны. В блокаде мы прожили 11 месяцев, а потом вместе с Адмиралтейским заводом уехали в эвакуацию. Я помню, как мы ехали на пароме. Мама велела мне охранять мешки с нашим скарбом: в наматрасники было набито всё, что мы могли взять с собой. Помню, никак не могла понять, где же это водная преграда, ведь во всей Татарии никаких озёр нет. Позже до меня дошло, что так взрослые называли Ладожское озеро.

До войны родители работали на Адмиралтейском заводе. После войны папа уехал в Германию на демонтаж предприятий, которые немцы увезли, а в 1948 г. вернулся обратно. По возвращении ему предложили на выбор работу на трёх заводах: Балтийском, Адмиралтейском и Понтонном. Только в городе комнату давали в качестве жилья, а в Понтонном – квартиру. Папа и выбрал Понтонный завод.

В 1948 г. нас у родителей было трое: я и два брата. Братья уже после эвакуации родились, они совсем маленькие были. Тот, что постарше, вырос и стал лётчиком, потом погиб на учениях, выполнял учебный полет…

Я в 16 лет пришла на завод, да так и проработала там 40 лет, а муж Александр Иванович – аж 55. Так что наш совместный трудовой стаж – 95 лет! Да родители 40 лет отработали на Адмиралтейском заводе. Теперь вот и внук в судостроении работает – это же целая династия! Мы сосчитали, что наша семья 140 лет в судостроении отработала.

Записала Софья Казакевич

Декабрь 2014 г.