Темна вода во облацех. Научно-фантастический роман

Она говорила и говорила, а сама постреливала глазками, проверяя почти после каждой фразы, какое впечатление производит, наивно и неприкрыто кокетничала – то волосы без необходимости поправит, то сарафанчик одернет, то на нем несуществующую складочку примется разглаживать…

Но, наконец, спохватилась, глянув на маленькие золотые часики на запястье:

– Ох, разболталась я что-то, извините, Павел Филиппович! А вам-то и поужинать надо бы, и поработать, наверное, так ведь? А я время у вас отнимаю своей болтовней. Вы скажите, когда к вам лучше приходить? Ключ у меня есть…

Обговорили дни и время уборок. Баринов уточнил кое-что по ходу, и Вероника, еще раз глянув на часы и снова охнув, подхватила сумку и умчалась по аллейке в сторону административного корпуса.

Баринов из окна проводил ее взглядом и вздохнул с облегчением – все же утомила она словесным водопадом. Но прислушался к себе и с удивлением отметил, что к облегчению примешивается некоторая доля сожаления. Вдруг почувствовал, что не хватает ему простого человеческого общения. Такого вот легкого, непринужденного, когда не надо лихорадочно просчитывать на ходы вперед, следить за своим и чужим словом, мучительно предугадывать – куда же повернет разговор собеседник… Когда не требуется каждый миг быть настороже. Бдить, одним словом.

Давно не общался он с людьми, которым нужен только слушатель, которые вот так легко, бесхитростно и бездумно способны болтать часами: обо всем – и ни о чем… Да и вообще, когда он в последний раз «ходил в народ»? Сотрудники и коллеги, друзья и приятели, испытуемые и подопытные – не в счет.

4

Подавая утренний кофе, секретарша сказала:

– Павел Филиппович, в приемной Арзыбов. Просит принять.

Баринов слышал эту фамилию от Банника и непроизвольно бросил короткий взгляд на дверь кабинета.

– Да-да, просите, Анна Сергеевна. Тогда еще чашечку, пожалуйста.

Решительная, твердая походка, расправленные плечи и прямо поставленная голова не оставляли сомнений в профессии вошедшего. Даже обычные темные брюки с острой стрелкой и белая рубашка с коротким рукавом смотрелись на нем словно форменные.

– Здравия желаю, товарищ директор. Разрешите представиться – Арзыбов Роман Глебович, начальник режима и ваш заместитель.

Баринов еще раньше поднялся из-за стола и, выйдя навстречу, пожал его крепкую, но маленькую, словно женскую, руку.

– Очень приятно, Роман Глебович. – И представился в свою очередь: – Баринов Павел Филиппович, исполняющий обязанности директора… Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будет кофе.

Они сели по обеим сторонам приставного стола и, не пряча взглядов, с полминуты внимательно и пристально изучали друг друга.

– Редкая фамилия у вас, Роман Глебович, – сказал Баринов, дождавшись, пока секретарша принесла еще один кофе. – Помнится, в начале семидесятых в театре «Ромэн» была такая молодая актриса – Верочка Арзыбова. Не солистка, конечно, на вторых ролях, но каков голос, какова стать!

Выражение лица Арзыбова не изменилось, только в глазах блеснула едва заметная искорка.

– У вас хорошая память, Павел Филиппович. А Вера Арзыбова – моя родная тетка по отцу. Она и по сей день играет в той же труппе.

– Да что вы говорите! – вполне искренне удивился Баринов. – Ну и дела! Тесен мир… Нас однажды познакомили после спектакля, и я навязался в провожатые. Мы шли пешком по Ленинскому проспекту до «Динамо», а дальше она провожать запретила, уехала на метро сама. Жила она тогда на Садовой-Самотечной, напротив театра Образцова.

Они помолчали, сделали по паре глотков кофе.

– Н-да-а, – задумчиво проговорил Баринов. – Волнующая женщина, настоящая цыганская баронесса. Ей нравилось, когда я ее так называл… Ну да ладно, поговорим о наших делах. Что вы имеете мне сообщить, Роман Глебович?

– Поскольку вы, Павел Филиппович, человек в коллективе новый, считаю необходимым доложить вкратце о принятой в НИИ режимной системе. Ввести вас, так сказать, в курс.

Баринов прищурясь посмотрел на собеседника и сказал с плохо скрытой иронией:

– Интересный поворот. Мне – и вдруг о режиме, охране, системе наблюдения и прослушки… Наверное, сообщите также пароли, клички, явки… что там еще может быть?

Арзыбов выслушал спокойно, не перебивая и никак не реагируя ни на слова, ни на тон.

– Нет, такими подробностями я вас обременять не стану. Детали и нюансы в моей компетенции. А вот общими принципами нашей режимной системы вы как руководитель должны, по-моему, владеть в полной мере.

– А вот от этого увольте, Роман Глебович! – жестко сказал Баринов. – Вашей системы я не знаю и знать не хочу, это – не в моей компетенции. Но буду весьма благодарен, если хотя бы вы объясните – в качестве кого, и на каком положении я здесь нахожусь. Заодно – на каком основании.

– Извините, я не совсем понимаю…

– А что тут непонятного? – перебил его Баринов. – Выйти за пределы вашего периметра я не могу, почтового отделения нет, «межгород» отключен, – он указал на единственный телефонный аппарат на письменном столе. – А если учесть обстоятельства моего появления здесь…

– Извините еще раз, Павел Филиппович, но мне ничего не известно об обстоятельствах вашего появления. Этот вопрос я обсуждать не могу. В остальном же действую на основании приказа и соответствующих должностных инструкций. Междугородная связь отсутствует на всей территории городка, а пропускная система исключений не знает. Как только оформят допуск, я моментально выпишу пропуск на ваше имя.

– Хорошо, спрошу тогда в упрощенной форме: каков мой статус – «зэк» или «вольняшка»?

И снова ни одна черточка не дрогнула в лице Арзыбова.

– У вас искаженное представление о нашей службе, Павел Филиппович. Мы не делим сотрудников на подобные категории.

– И все же?

– Вы – исполняющий обязанности директора закрытого научно-исследовательского института и как все его сотрудники подчиняетесь положению о режимном предприятии.

– Но мне неизвестно это положение!

– Как только придет допуск, я познакомлю вас с этим документом.

Баринов откинулся на спинку кресла, снова всмотрелся в лицо Арзыбова.

Забавно получается. Два зама – две противоположности. Один изо всех сил старается казаться умным, а второй, словно специально, строит из себя этакого служаку дуболома… Ладно, еще раз проверим его «на вшивость».

– Скажите, Роман Глебович, а вас не удивило, что человека, не имеющего допуска к секретам, вдруг назначают главой режимного учреждения?

– Никак нет, Павел Филиппович. Решение руководства. У меня приказ, а приказы, как вы знаете, не обсуждаются.

– Положим, вторая-то форма у меня открыта. А у вас, видимо, необходимо иметь первую форму?

– У нас, Павел Филиппович, предприятие специфическое, и формы допуска, соответственно, особые, специфические.

– И как долго мне ждать?

– Обычно недели две-три, но не больше месяца.

– Понятно, – протянул Баринов. – Кстати, Роман Глебович, некто Шишков – это ваш сотрудник?

– Согласно штатам он в моем подразделении, но подчиняется непосредственно Николаю Осиповичу.

– Что ж, пока мне все понятно. Роман Глебович, у вас ко мне какие-нибудь конкретные вопросы есть?.. Ну и славно. Тогда давайте вернемся к нашему разговору, как вы сказали, через месяц. Хорошо?

– Так точно, Павел Филиппович. Разрешите быть свободным?

Баринов проводил его до двери, и когда они обменивались рукопожатием, Арзыбов вдруг спросил – будничным, почти домашним тоном:

– Баронессе привет передать? Она, кстати, живет там же, напротив Образцова.

Ошарашенный, Баринов только кивнул в ответ. Арзыбов улыбнулся и скрылся за дверью.

Разговор с начальником режима совершенно выбил из колеи.

Н-да-а, как ни хорохорься, как ни бодрись, а нервишки за последнее время поизносились, с горечь вынужден был констатировать Баринов. А в народе принято считать, что нервные клетки не восстанавливаются…

Плюнуть бы да уйти к себе в коттедж, и гори оно все синим пламенем!.. Да что толку-то, что в коттедже, что в рабочем кабинете… Та же задница, только вид сбоку.

Он сидел за столом и чувствовал, как маленькая занозинка, что появилась в сердце после самой первой встречи с Банником еще во Фрунзе, та легкая, едва заметная щепочка-занозинка, превратилась во что-то иное. Собственно, похоже, она все это время незаметно трансформировалась.

Первый раз он почувствовал ее в тот момент, когда Омельченко кончиком карандаша шевелил пепел, оставшийся на журнальном столике от скомканного листка бумаги… Когда Шишков выстрелил в него из газового пистолета, из щепочки она превратилась в стальную занозу. И странное дело, не менялась ни тогда, когда он осознал себя в одиночной палате ведомственной психушки, ни когда Долгополов знакомил с комфортабельным коттеджем-тюрьмой, почти открытым текстом говоря, что пробыть ему здесь придется очень и очень долго. Даже появление Банника так и оставило занозу металлической стружкой, болезненным инородным телом, с которым жить, честно говоря, вполне можно. Правда, разговор с Банником превратил ее из просто стальной, подверженной ржавлению, стружки, в сверхпрочную, титановую колючку, ничем не извлекаемую…

Но сейчас, после откровений Арзыбова, он понял, что эта титановая колючка стала титановым же костылем, похожим на те, которым крепятся рельсы к шпалам. По остроте – колючка, по тяжести и прочности – костыль.

Ярость, которая угнездилась на дне души в первые минуты одиночной палаты, не увеличивалась, потому как расти ей было уже некуда, но тоже трансформировалась, переформировывалась, становясь упорядочение, конкретнее, весомее.

И приходило понимание, что с яростью в душе и титановым костылем в сердце придется что-то делать, что они не оставят его, если вдруг он попытается спустить все Баннику на тормозах. А может, и не ему вовсе, а системе, в которой возможны банники…

Когда Банник взглядом воспламенил скомканный листок бумаги, ничего, кроме изумления, кроме стремления не упустить ни малейшей детали увиденного, у Баринова не возникло. Осознание пришло позже. Омельченко кончиком карандаша пошевелил бумажный пепел, а вдруг почудилось, что видит он золу и головешки на месте дома дяденьки Васи и тетеньки Маруси в Сосновке… Одномоментно, вдруг, занялось их подворье глухой полночью. Старенькие они уже были, не то что выскочить, проснуться, наверное, не успели. Всполошенные глухой порою соседи только и смогли растащить заборы да сараюшки, чтобы не занялось пламя дальше, а уж тушить даже не подступались… Поутру в соседнем дворе нашли бутыль из-под керосина, а на остатках крыльца обнаружили обгоревший кол из забора, которым была подперта дверь…

Баринов помнил, как тогда что-то кольнуло его в сердце, очень похожее на сегодняшнее. И помнил свое детское горестное недоумение – как же так? Почему? За что?.. Они же старенькие, дяденька Вася и тетенька Маруся. Они же никому зла не делали и не желали. Их-то за что?

Ассоциации темные, скрытые и непонятные, но привели же его от кучки пепла на столе до чадящей груды головешек и покосившейся черной печной трубы на месте дома…

Титановый костыль в сердце никому не виден, но он есть, и от этого факта никуда не денешься… И такое впечатление, что он уже не исчезнет никогда.

Глава 3

1

Объявился Банник по-будничному просто.

Утром его кабинет оказался открытым нараспашку. Сам Банник сидел за столом и что-то негромко внушал стоящей сбоку секретарше, но вошедшего в приемную Баринова углядел сразу. Повернул голову, улыбнулся, приветливо махнул рукой.

– Заходи, заходи, Павел Филиппович! С нетерпением поджидаю!.. Итак, Анюта, все ясно? Черновики заноси к вечеру, предварительно покажешь Долгополову. А мы тут своими делами займемся. И кофейку нам, прямо сейчас.

– Что, успел за неделю соскучиться? – Баринов неторопливо прошел огромный кабинет, ногой развернул кресло, сел лицом к Баннику. И обратился к секретарше: – Анна Сергеевна, а еще, пожалуй, по рюмочке коньячка – отметим встречу.

Банник даже ухом не повел, только кивнул, соглашаясь.

И кофе, и коньяк возникли почти мгновенно. Неплохо они тут вышколены, уже привычно отметил про себя Баринов.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил Банник, как только за секретаршей закрылась дверь кабинета. – С материалами познакомился? Мысли появились?

– Какие конкретно мысли тебя интересуют? – Баринов поднял рюмку и не торопясь, почти демонстративно, ее осушил. Сделал глоток кофе, поставил чашку. – По тематике института, что ли?

– Плевать я хотел на институт! – с явной досадой сказал Банник. – Плевать, понял? Мне нужен «эффект Афанасьевой».

– Институт большой, слюней не хватит, – равнодушно заметил Баринов. – Что касается упомянутого эффекта… Мне нужны нормальные материалы, а не жалкие выжимки в чьей-то бездарной интерпретации. Все, ясно?

– Будут тебе материалы, все, без исключения, – Банник взял себя в руки. – Прямо сегодня же. А пока – соображения какие-нибудь есть?

– Есть, как не быть. Но сначала ответь на кое-какие незамысловатые вопросики. Например: откуда берется энергия? – а, на гнутье стрелок часов, бэ, на нагревание бумаги до температуры четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту…

Банник сосредоточенно молчал, глядел мимо, в сторону. Ни к кофе, ни к коньяку он не прикоснулся.

Баринов развел руками.

– Ну вот, что и требовалось доказать. А талдычишь о какой-то мифической открытости, о доверии… На деле же – сначала ты меня повозишь, а потом я на тебе покатаюсь. Не так ли, Николай Осипович?

Банник внимательно посмотрел на него, потом медленно произнес:

– А если я отвечу: «не знаю!» – что тогда?

– Тогда… На очереди у меня много таких вопросов, и все их я тебе задам, – мстительно пообещал Баринов.

– Вот что, – Банник помедлил, потом решительно поднялся. – Здесь не место. Давай пройдем – ко мне, к тебе… куда скажешь. Там и поговорим.

– Пройти нетрудно, – пожал плечами Баринов и тоже встал. – Ежели говорильня еще не надоела.

Всю дорогу до жилого сектора оба молчали.

Их коттеджи кроме цифры на фасаде практически ничем не отличались – словно номера в гостинице. Даже набор мебели и ее расстановка оказались точно такими же. Но отдать должное надо – уютно, хоть и несколько казенно.

Не сговариваясь, направились не в кабинет, а в гостиную. Хозяин уселся на диване, Баринов выбрал кресло напротив.

– Ты на все требуешь объяснений. Но никак не поймешь – я не могу все это объяснить. Попросту не знаю, – устало сказал Банник, продолжая прерванный разговор. – И очень надеюсь, что сможешь ты.

– Я тебе не верю. Как ты это не поймешь.

– Хорошо. Что конкретно ты хочешь услышать?

– Ты идиот, Банник? Или умело притворяешься? – сказал Баринов ровным, нейтральным тоном. – Ты очень хочешь, чтобы я тебе помог. Тогда колись до донышка, включая все соображения. Я занимаюсь странными снами полтора года, ты – лет тридцать. Это раз. Далее, это ты видишь странные сны, а не я. Ergo, ты для меня представляешь интерес всего лишь как подопытный кролик, не более… И поэтому на первый случай продемонстрируешь тут же все, на что способен – исходя из эффекта Афанасьевой-Банника. Покажешь себя, так сказать, во всей красе.

– А что! – ухмыльнулся вдруг Банник. – Покажу! И с кроликом – тоже согласен… И вообще, – неожиданно признался он, понизив голос. – Если бы ты знал, как приятно иногда быть подчиненным, а не начальником… Давай, Баринов, командуй!

2

До полигона шли длинной, почти километровой аллеей.

Упиралась она в КПП со шлагбаумом. Направо и налево от него тянулась густо натянутая на бетонных опорах колючая проволока. Под навесом у сторожки сидел человек в военной форме, но без знаков отличия. Пригляделся к ним, поднял шлагбаум – молча, как бы даже равнодушно.

За купой вековых деревьев повернули направо и остановились перед двухэтажным зданием красного кирпича с окнами, забранными коваными решетками из прутьев чуть не в руку толщиной.

Банник сказал:

– Вот отсюда все началось. В декабре двадцать четвертого Глеб Иванович Бокий, начальник Спецотдела ОГПУ, назначил Иванова-Барковского врио заведующего лабораторией по изучению электрического излучения мозга человека. Отвели под нее этот домик – бывшую стеклодувную, а потом мастерскую по ремонту телефонных и телеграфных аппаратов.

– А как же Большая Дорогомиловская? – негромко спросил Баринов.

– В тридцать восьмом Бокия ликвидировали, как человека Ягоды и врага народа. Ближайшее окружение тоже шлепнули. Многих сотрудников посажали, в том числе и Барковского, разработки, естественно, похерили. После войны опомнились, кто остался в живых, вернули. В конце пятидесятых образовали несколько новых лабораторий, в том числе тебе знакомую, а здесь, на месте старой, развернули полигон. Два года назад его законсервировали, под Новосибирском открыли новый, современный. А этот… Ладно, пойдем, посмотришь сам.

В здание зашли с торца. Обшарпанную металлическую дверь, ведущую в полуподвал, Банник открыл замысловатым плоским ключом. За ней оказалась вторая, бронированная, как в бомбоубежище или подводной лодке – с кремальерой, и с кодовым замком, словно у сейфа. Не таясь, Банник набрал шестизначную комбинацию цифр, да только Баринов поздно спохватился, запомнил только три последние – три-пять-два.

В свете неярких ламп по стенам прошли гулким коридором до лестницы, поднялись на второй этаж.

«Ага, вот оно как! – Баринов почти с облегчением увидел в первом же помещении привычные занавески-ширмы, за которыми угадывались спальные места, знакомое оборудование на столах у стены и по центру. – Значит, эксперименты по сну все же ведутся. Только спрятаны подальше».

В комнату Банник входить не стал. Он пропустил вперед Баринова, а сам остался в дверях.

– Здесь и дальше на этаже все почти так же, как у тебя, – пояснил он. – А вот внизу… Идем, идем.

– Минуточку.

Баринов втянул воздух носом… Как ни проветривай, как ни наводи марафет, а затхлость нерабочего помещения разом не исчезает. Сколько оно пустует – год, два, пять?

Он прошел вглубь, как бы невзначай, мимоходом провел пальцем по лабораторному столу, по кожуху самописца, по полке стеллажа… Да, генеральная уборка налицо, и не далее как вчера-позавчера – вон как все блестит. Это что ж, специально готовились к его визиту-экскурсии?

Этажом ниже – а спустились уже по другой лестнице – ничего не напоминало биологическую лабораторию, скорее, нечто из области электроники или электротехники, не понять. Однако некоторая заброшенность, даже запущенность ощущалась и здесь. Очень похоже, что по каким-то причинам зданием не пользовались давно.

Но Банник держался легко и привычно.

– Ну что, начнем, пожалуй, – он подвел Баринова к некоему устройству – или прибору? – занимавшего почти целый угол комнаты. – Грубо говоря, это очень точные электронные весы. Вон та пластмассовая пластинка за стеклом – датчик давления, он в вакууме. Вот это – дисплей, показывает, какая сила воздействует на ту плоскость. Следи за мной.

Он сел в кресло перед установкой, щелкнул несколькими тумблерами. Затем демонстративно положил руки на стол и задержал дыхание, вперив взгляд в тот блестящий, словно отполированный, кусок пластика внутри толстого стеклянного колпака. Экран, похожий на телевизионный, засветился, по координатной сетке поползла, оставляя за собой след, яркая светящаяся точка – вверх и вправо, потом вниз, прорисовывая нечто вроде синусоиды.

– И что это значит? – спросил Баринов, когда Банник выдохнул и откинулся в кресле.

– А это значит, – Банник ткнул пальцем в верхнюю точку кривой на экране, – что сила, с которой я воздействовал взглядом на датчик, равна – смотри по сетке – примерно полтораста ньютонов, то есть около пятнадцати килограммов. Доступно?

Баринов пожал плечами.

– Не очень. Я бы предпочел что-то более наглядное.

– Н-да-а! – Банник насмешливо посмотрел на него. – Ты, вот что, свои медико-биологические штучки бросай! Мы вторгаемся в такие области, где нужно гармонию поверять алгеброй! А это значит, биологию – физикой, математикой и электроникой.

– Я не Моцарт и не Сальери, – отпарировал Баринов. – Я нейрофизиолог.

Банник поднялся и хлопнул его по плечу.

– Не обижайся. Я, когда понял, что на одной биологии далеко не уедешь, заочно окончил институт электротехники, электроники и автоматики… Да, да, – кивнул он в ответ на недоверчивый взгляд Баринова. – И курсовые писал, и экзамены с зачетами сдавал – без дураков и блата. А диплом защитил на тему «О влиянии субмиллиметровых радиоволн на клеточные структуры мышечной ткани». Пошли дальше.

В следующей комнате Банник продемонстрировал, и тоже на солидно выглядевшей установке, как он взглядом нагревает предметы. Ничего он, конечно, поджигать не стал, просто смотрел на похожий датчик под похожим стеклянным колпаком, а на соответствующем экране высветилась цифра – триста пятьдесят пять.

– Это по Фаренгейту или Цельсию? – спросил Баринов.

– По Цельсию, – коротко ответил Банник. – Для справки: олово плавится при температуре 232 градуса, свинец – 327, цинк – 420. Железо – чуть более полутора тысяч.

– Так ты и железо можешь?

Банник испытующе на него посмотрел.

– Могу. Но это сопряжено с определенными, скажем так, издержками… Кстати, десять лет назад – не мог.

– И как же?

– Тренировка, – пожал плечами Банник. И спросил риторически: – Ну что, продолжим экскурсию?

«Умеет же устраиваться эта сволочь! – Баринов оглядел большую комнату здесь же на первом этаже, куда привел его Банник. Уютна, функциональна, обставлена так, что можно и поработать, можно и отдохнуть. – Или это свойство всех сволочей?»

Припомнилось, как после «мозгового штурма»* по поводу генезиса странных снов Афанасьевой, приглашенный старый друг и приятель, проректор Ташкентского мединститута Илья Моисеев, уже в машине по дороге в гостиницу задумчиво сказал:

– Беляева читал? «Властелин мира».

– И что?

– А то, что я, кажется, знаю одного кандидата на такого «властелина».

– Шутишь?

– Нисколько. Банника помнишь?

– Личность известная. Ну, так он аж в первопрестольной. Институт, куча филиалов и лабораторий. Публикации интересные, оригинальные. А все остальное – так, слухи. Ничего конкретного.

– А он, тем не менее, подгреб под себя почти всю нейробионику, психолингвистику, подбирается к кибернетике.

– Он же не математик, гольный биолог!

– Значит, освоил и ее. Главное ведь что: на стыке кибернетики и математики появляется новая наука – «киберематика», а на стыке бионики и кибернетики – Госпремия и звание академика.

Н-да-а, похоже, Илья как в воду глядел…

– Ну, ладно, положим, твои чудеса в решете я увидел, принял и усвоил. Колись дальше – как ты меня в болевой шок вогнал, как потом мозги прочистил… Тоже на приборах показывать будешь?

Банник почему-то хмыкнул – неопределенно и, как показалось Баринову, несколько виновато. Прошел в дальний конец комнаты, сел на диванчик сам, жестом пригласил Баринова.

– Понимаешь, какая штука, – сказал он и чуть поморщился. – В общем, извини, тогда я тебя под шумок, откровенно говоря, на шару взял. Вот, полюбуйся.

Он достал из внутреннего кармана пиджака небольшую поблескивающую металлом коробочку размером с портсигар и протянул Баринову.

Тот взял, внимательно осмотрел. Тяжелая вещица, граммов под триста. На лицевой стороне, там, где на портсигарах обычно выдавлен рисунок, зеленая и белая кнопка, рядом переключатель на четыре положения. В торце – чуть выдающийся, слегка растянутый по бокам раструб, закрытый пластиковой пластиной.

– Это нейрошокер, по аналогии с электрошокером. Излучение направленное, интенсивность регулируется, радиус действия до пяти-восьми метров. Питание – две батарейки «Крона» плюс концентрированный бульон с биодобавками и консервантами.

– Бульон-то зачем? – машинально спросил Баринов, возвращая «портсигар».

– Электроника там работает как пускатель, как раздражитель, а излучает живая ткань. Ей не электричество, ей бульончик нужен. Это биологическое излучение.

– А ткань откуда?

– Из мозгов, Павел Филиппович, из мозгов, вестимо!.. Клетки неких подкорковых областей неких позвоночных хирургическим путем собраны в определенный комплекс, нервные связи между ними также определенным образом переформатированы. Получили новое качество, так сказать. Работает в двух режимах.

…Баринов сидел, закинув ногу на ногу, рассеянным взглядом скользил по сторонам.

Забавная ситуация создалась.

Вот показали ему всякие разные чудеса, но как-то все они оказались на поверку прозаическими, будничными. Вроде бы, словно так и положено, само собой разумеется. Вроде бы так было всегда, и только невежда этого не знает.

Такие вот тривиальные чудеса, любой сопливый мальчишка из подготовительной детсадовской группы так сможет.

И самое-то смешное, он, Баринов то есть, ничего чудесного в них уже не видит…

Вроде бы всю жизнь верил, что Земля плоская… Ну, не то чтобы верил, а просто знал как непреложный факт – Земля плоская. И факт этот настолько непреложен, что находится вне обсуждения.

Но посадили его в комфортабельный ракетоплан и свозили на экскурсию – сначала пара витков вокруг Земли, а потом даже на Луну: оттуда, мол, картинка нагляднее и показательнее…

И все, кончилось представление о блиновидной Земле на слонах с черепахой. Земля – шар, и с этим уже ничего не поделать. А главное – этот новый, переворачивающий все прежнее мировоззрение и мироощущение факт не вызывает у него ни малейшего отторжения. Факт будничный, повседневно-бытовой. Разве что подвигает на некую ироническую усмешку – надо же, все вокруг истово убеждены, что Земля стоит на слонах, а те на черепахе, а черепаха плавает в безграничном океане… Чудаки, честное слово!

…Ну, ладно. Пораспускал нюни, потешился – и хватит. А вот пока есть возможность, интересно прояснить еще и такой момент.

– Кстати, Николай Осипович, что-то я пока в твоем НИИ с оборонной тематикой не сталкивался. Или настолько глухо все секретишь?

– Да нет, отчего же. Тематика тебе доступна. Плохо, значит, смотрел – галопом по Европам.

– Смотрел, что показывали. Сюда, например, не водили, нейрошокерами не хвалились… А секретить все подряд, извини, большого ума не надо. Эдак, засекретил исследование коленного рефлекса – и почивай на лаврах: все вокруг ходят на цыпочках и заранее тебя уважают.

Банник звучно рассмеялся.

– Во-от! – удовлетворенно протянул он. – Вот и ты на эту дурилку попался. Сколько повторять – не существует отдельно мирных или военных открытий и изобретений в фундаментальных исследованиях. Мирное или военное бывает их применение… Думаешь, почему Минобороны так охотно финансирует разработку биопротеза руки? Чтобы облегчить жизнь инвалидов войны и труда? Держи карман шире!.. Теперь представь, что нужно обезвредить фугас. Подъезжает к нему танкетка, вроде лунохода. А на ней моя биомеханическая рука, тоже управляемая на расстоянии соответствующими биотоками напрямик от мозга оператора, минуя периферию. Телекамера передает изображение, сапер с помощью моей руки обезвреживает фугас. Все живы, все смеются. Мы ведь еще обратную связь отрабатываем, кое-какие дактильные ощущения в мозг от этой ручонки идут… Или – работа в «горячей зоне» ядерного реактора. Ну, подкрутить там чего-нибудь, выдвинуть или задвинуть какую-нибудь хреновину – человека-то не пошлешь. А подвижное устройство, оборудованное опять-таки моей биорукой, бога ради. Наблюдай из надежного укрытия да крути на расстоянии гайки с болтами. А еще можно пристыковаться к американскому спутнику-шпиону и демонтировать его прямо на орбите. Какие приборы нужно снять – сними, какие вывести из строя – сломай… Ну что, Павел Филиппович, чем тебе не оружие – биомеханический протез руки?.. Нет-нет, ты ответь!

Баринов только и смог, что пожать плечами. Нет, конечно, о таких возможностях он просто-напросто не думал.

– А про искусственные мозги, сиречь биокомпьютер, и того проще, – продолжал Банник, откровенно веселясь. – Да, они примитивные, однако ж ядерной боеголовке о философских проблемах размышлять не надо. Всего только дел, что увидеть заданную цель и вывести на нее как можно точнее свою сотню-другую килотонн в тротиловом эквиваленте. Не знаю, ты в курсе или нет, головные части наших баллистических ракет американцы собрались сбивать при помощи пучкового или лучевого оружия. Иначе говоря, направленным потоком заряженных частиц высокой энергии, который мгновенно разрушает обыкновенные электронные мозги. Поток электронов или протонов попросту выжигает микросхемы. А клетки мозга крысы так просто не выжечь! Конечно, мощнейшая радиация их тоже уничтожит, но не мгновенно, десяток секунд, а то и минут они еще продержатся. Для боеголовки больше не надо. Она в секунду почти восемь километров делает, считай, за минуту – полтысячи верст… Ну как, Павел Филиппович, надо, по-твоему, секретить такие разработки? Или пустить их в открытую публикацию? Приходи, кто хочешь, бери, что хочешь…

– Но мозги – не транзистор с резистором, их кормить-поить надобно, – заметил Баринов, таким хотя бы способом стараясь спасти реноме. Мол, и не такое видели.

– Ну да, а как же. Не только кормить-поить, но температурный и газовый режим поддерживать, живые все-таки. И живут недолго – пока не более трех лет. Зато любую систему ПВО взломают, как нечего делать.

Баринов подумал, потом кивнул.

– Ладно, убедил. Беру свои слова обратно – насчет секретности. По поводу же всего остального – увы!

– В смысле?

– Без меня.

– Не мне напоминать, не тебе, Баринов, слушать: уклонение от политики не уберегает от ее последствий! – меняя тон на серьезный, сказал Банник. – Так может, есть резон поучаствовать в этой кухне? Глядишь, удастся и политику хоть в чем-нибудь да подкорректировать.

– Позиция удобная, – пожал плечами Баринов. Знакомые разговорчики-междусобойчики просвещенных дилетантов на тему, что-де, внедрившись в систему, получаешь шанс ее реформировать. – Но ведь кто девушку ужинает, тот ее и танцует… Не так ли, Николай Осипович?

– Так-то оно так, – живо отозвался Банник. Потом подумал и сказал совершенно уже туманное и непонятное: – Правда, и девушки разные бывают. Иная и «динаму» включить может, а, Павел Филиппович?