«Что ты вьёшься, вороночек!..». Повесть об А. С. Пушкине

Дороженька вторая. Глава 2

«Третьего дня прибыл я в Симбирск…»

Из письма А. С. Пушкина жене.

Симбирск ещё при подъезде встретил Пушкина звоном колоколов многочисленных церквей, которые созывали прихожан на вечернюю службу. Потревоженные птицы снялись со своих гнезд и насестов, с криком кружа над деревянными домами, парками и оврагами, которые разрезали город на несколько частей. В слободе, через который проходил тракт, стоял сплошной пыльный туман, поднятый стадами, которые возвращались с выпасов. Они запрудили все дороги, по которой ехала карета, и ямщик терпеливо пережидал, когда эта мычащая и блеящая орда рассеется по улочкам и переулкам. Пыль была так густа, что пассажир вытащил платок и приложил его ко рту. Спросил возчика:

– Скоро ли там, любезный?

– Недолго, барин, вот только через мосток скотина пройдёт.

Наконец, кучер взмахнул кнутом:

– Но, пошли, усталые!

Карета, громыхая колёсами, проехала по мостику, застланному деревянными плахами, миновала сторожку будочника, который не проявил никакого внимания на проезжих, и покатила к окраинным домам Симбирска. Ипполит, осмотрев серость и убогость окрестностей, вздохнул:

– Господи, и куда нас занесло! Разве ж тут могут жить люди.

Пушкин скучающе и устало смотрел на деревянные домишки и палисады с пожухлыми растениями. И вокруг заборы, заборы, заборы, заросшие высоченной коноплёй, лебедой, полынью и крапивой, за которыми почти не видны домишки с садиками и мезонинами. Дома окружены сточными канавами, от которых разносилась вонь, заставляющая каждого непривычного к ней человека зажимать нос и вытирать слезящиеся глаза. Ближе к центру появились деревянные настилы тротуаров с проваленными прогнившими досками и немногочисленные каменные дома. Город оживляли, пожалуй, только узорчатые силуэты многочисленных церквей и их разноцветные маковки. Перед вечером уже закрылись все базары, рынки, лавки и магазины, и на улицах было пустынно. Лишь иногда проезжали громыхающие телеги или пробегали редкие прохожие, спешащие до темноты укрыться в своих домах.

Усталое колесо солнца спешило закатиться за горизонт. Пушкин, подумав, спросил ямщика:

– Любезный, далеко ли гостиница и есть ли она здесь вообще?

– Есть, есть, барин, как не быть.

– Так поезжайте туда.

Ямщик стал разворачивать тройку на узкой улице, ворча под нос:

– То туда езжай, то сюда повороти. Н-но, усталые!

У двухэтажного деревянного особняка, покрашенного в зелёный цвет, карета остановилась.

– Вот и гостиница, сударь, извольте.

– Благодарю, любезный, – ответил Пушкин, не сходя с коляски. – А где же слуги, почему они не встречают?

Ямщик усмехнулся:

– Вы, сударь, местных нравов не знаете, тут живут как сонные мухи, и если их не всполошить, они с места не тронутся.

Ипполит встрепенулся, соскочил со ступеньки коляски, грозясь:

– Я сейчас, барин, живенько их растормошу.

Он подошёл к двери и долбил по ней кулаком до тех пор, пока кто-то изнутри не отозвался:

– Ну кто там тарабанит. Сейчас, сейчас открою.

Дверь отворилась и в ней, освещаемое слабым светом свечи, показалось примечательное существо в халате с большим отворотом, толстыми, обвислыми губами и взлохмаченной головой.

– Ну, чего? – снова спросило существо.

– Постоялец к вам, – громко ответил Ипполит, – Примайте. – Потом наклонился к уху существа и прошептал: – Важный господин, из самого Питербурху.

Существо встрепенулось, вскинуло голову, широко раскрыло глаза и закричало:

– Гринька, Минька, сволочи, опять на кухню таскаетесь! Бегом ко мне!

Гринька с Минькой появились, словно сказочные двое из ларца, в один голос спросили:

– Мы здесь, хозяин.

– Примите постояльца. Да смотрите, канальи, чтоб без ругани.

Слуги стали перетаскивать вещи в гостиницу, а существо подобострастно поклонилось гостю:

– Прошу вас, господин, проходите, мы вмиг вас устроим-с.

Помявшись у входа, Пушкин прошёл по скрипучей лестнице за устроителем на второй этаж, при свете зажжённого канделябра осмотрел бедно обставленную комнату и сказал:

– Вот что, любезный, я сейчас приведу себя в порядок, а вы пришлите слугу, чтобы он проводил меня к губернатору.

– Сделаем-с, – всё дрожа, ответило существо. – Не извольте беспокоиться, сделаем-с.

– А что мне прикажете делать, барин? – спросил Ипполит.

– Останешься здесь. Да гляди, образина, вино не пей и по девкам не бегай.

Ипполит лишь усмехнулся на замечания своего барина, внёс дорожные вещи, спросил:

– Нужен ли я вам, Александр Сергеич? На кухню бы мне, горячих щец похлебать.

– Иди, иди, любезный, до утра ты мне не нужен.

Как только «образина» исчезла, Пушкин разделся, поплескался под рукомойником, вынул из дорожного сундука чистое платье, оделся, посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся своему отражению. Подумав, вынул из футляра небольшой пистолет, проверил его и сунул в боковой карман. Накинул на плечи епанчу, надел на голову шляпу и вышел из номера. Устроитель гостиницы вместе не то с Минькой, не то Гринькой стоял в коридоре.

– Вот-с, – показал он пальцем на бесперестанно шмыгаюшего увальня, – он вас проводит к господину Загряжскому. Вас сегодня ждать-с или как? Простите, как вас, сударь, называть?

– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.

– Пушкин, Пушкин, – задумчиво бормотал устроитель, словно что-то припоминая. – Так вы изволите вас ждать-с?

– Пожалуй, нет, любезный.

– Хорошо, хорошо, будь по-вашему.

Детина, не то Минька, не то Гринька, уверенно шагал по тёмным улицам, пошмыгивая и постоянно озираясь по сторонам, довёл Пушкина до подъезда двухэтажного дома с небольшим флигелем сбоку, освещённого газовым фонарём.

– Вот, господин, тута он живёт, губернатор-то. Извольте. – Не то Минька, не то Гринька протянул загребущую ладонь.

Пушкин вложил в неё монетку:

– Спасибо Бог тебя, братец. Иди.

Не то Минька, не то Гринька поклонился:

– Благодарствую, барин. – Развернулся и без оглядки канул в темень.

Гражданский губернатор Симбирска, Александр Михайлович Загряжский, приходился двоюродным братом тёщи Пушкина, Гончаровой Натальи Ивановны. Перед отъездом она слёзно умоляла зятя, если представится в дороге случай, посетить кузена и передать ему приветы, с которым они были очень близки в детстве. Войдя в парадную, Пушкин услышал звуки скрипок и спросил лакея:

– Что это там играют, любезный. Не свадьбу ли?

– Никак нет, сударь, танцуют-с вальсы, – ответил лакей, принимая от гостя плащ и цилиндр, и поклонился. – Как изволите вас представить?

– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.

– Слушаюсь, господин титулярный советник.

Снова едва заметный наклон головы. Слуга удалился. Через несколько минут дверь отворилась, и к Пушкину с раскрытыми объятиями и широкой улыбкой быстрым шагом подошёл сам хозяин.

– Александр Сергеевич, милый вы мой, вы ли это? – Они обнялись и расцеловались троекратно по-русски. – Вот не ожидал вас в нашем захолустье. Рад, очень рад принимать такого дорогого гостя.

Освободившись от объятий, Пушкин склонил курчавую голову:

– Вам, Александр Михайлович, большие приветы и лобызания от Натальи Ивановны.

– Моя дорогая кузина, она не забыла меня! Большое спасибо, Александр Сергеевич. – Загряжский весь светился радостью. – А вы, вы какими судьбами?

– По высочайшему повелению уволен в отпуск на четыре месяца.

– Вот как! И по каким же надобностям?

– Задумал я писать историю Пугачёвского бунта, Александр Михайлович. А живого материала, свидетельств не хватает. Вот и решил поездить по Казанской и Оренбургской губерниям. Бумажек в наших канцеляриях много, да только души, жизни в них нет. Я уже побывал в Казани, много чего наслышался, теперь вот к вам приехал.

– Я, право, не знаю, живы ли у нас старожилы сего злодейства, но я вам рад, очень рад, Александр Сергеевич. У нас сегодня небольшой праздник, моя дочь с подружками танцуют вальсы. Их учит учитель, а играют два тапёра. Пойдёмте.

Пушкин остановил Загряжского:

– Подождите, Александр Михайлович, а нет ли у вас письма для меня?

– Письмо? Ах, да. Пётр! – крикнул хозяин слугу. Тот появился, поклонился. – Нет ли для господина Пушкина почты?

– Есть, – ответил лакей и скоро принёс поднос с конвертом.

Пушкин с жадностью схватил конверт и вскрыл его.

– Вы идите, Александр Михайлович, я скоро буду, – сказал гость.

– Понимаю. От жены? Мы вас ждём.

Загряжский удалился, а Пушкин подошёл поближе к канделябру и стал жадно выхватывать строчки, всё больше и больше проясняясь лицом, чем ближе к концу подходило чтение. По прочтении он вскинул голову, поцеловал письмо и улыбнулся:

– Ангел мой! Кажется, ты здорова, нарывы проходят. Но вот я тебя пожурю, когда вернусь. Почему не пишешь о детях.

С прекрасным настроением он быстрым шагом вошёл в залу. Там, видно, его уже ждали. На стульях сидели несколько девочек в бальных платьях, учитель танцев, молодая монашка в тёмно-синем платье с накидкой, двое тапёров со скрипками в руках. Сам Загряжский с женой стояли чуть в стороне. Пушкин сделал общий поклон, не обошёл вниманием хозяйку, подойдя к ней и поцеловав ей ручку:

– Каролина Осиповна, выражаю особое почтение хозяйке. Примите привет от моей Натали, она вспоминала о вас.

– Благодарю, Александр Сергеевич. Располагайтесь, как хотите, будьте как дома.

В чёрном фраке, низенький, курчавый и с мулатским лицом, Пушкин, по-видимому, произвёл гипнотическое впечатление, потому что все молча встали и склонили головы, а девочки сделали реверанс. Он оглядел всех блестящими, весёлыми глазами:

– Приветствую высокое, прекрасное и благородное собрание. А что тут у вас происходит, господа?

Первой нашлась девочка в розовом платье лет десяти:

– Мы танцуем вальсы, господин Пушкин.

– Вот как! – весело вскрикнул гость. – Я очень люблю танцы, я их обожаю! И как вас зовут, прекрасное дитя?

– Елизавета Александровна Загряжская, – без тени смущения представилась девочка.

Гость весело рассмеялся, обсыпая и зал, и присутствующих радостью и смехом. Все сразу расслабились и тоже засмеялись. А Пушкин наклонился к девочке:

– Что ж, Елизавета Александровна, а не подарите ли вы мне первый тур вальса?

– С удовольствием, Александр Сергеевич, – смело ответила маленькая дама, тряхнув белыми кудряшками.

– Великолепно! – восторгался Александр Сергеевич.

Он осмотрел залу, отделанную штофными обоями светло-зелёного цвета, подошёл к окну, вынул из кармана свой пистолет и положил его на подоконник. Спросил скрипачей:

– Что играете, господа?

Один из скрипачей, низенький, с рыжими кудряшками, поклонился:

– В нашем репертуаре, господин Пушкин, венские вальсы господина Йозефа Ланнера, Иогана Штрауса, Фредерика Шопена. «Тальони», «Виктория», «Габриэлен», «Цецилия», «Лорелея», «Аллегорический вальс», – перечислял он. – Играем мы также мазурки, полонезы. Чего изволите исполнить?

Пушкин удивлённо приподнял бровь:

– Шопен, кто это? Сочинения господ Ланнера и Штрауса я знаю, а кто такой Шопен?

Тапёр ответил с поклоном:

– Это молодой польский композитор и пианист, господин Пушкин. Должен сказать, что он сочиняет прекрасные вальсы. Не изволите ли послушать?

– С удовольствием, господа, потанцуем и послушаем.

Затем Александр Сергеевич снова подошёл к Лизе, поклонился:

– Я готов, сударыня.

Учитель танцев по-дирижёрски взмахнул рукой, и скрипачи заиграли венскую музыку. Пара закружилась вихрем. Она сделала круг по зале, затем второй, третий. Пушкин иногда отрывал партнёршу от пола и кружил вокруг себя. Лиза заливисто смеялась и делала ужасные глаза, но когда партнёр опускал её на пол, она, как ни в чём ни бывало, вальсировала снова. Пушкин смотрел партнёрше в глаза и восторженно говорил:

– Восхитительно, браво! Шарман, Елизавета Александровна, шарман!

После танца с Лизой Пушкина окружили и другие девочки, они дёргали его за фалды и тоже упрашивали:

– Потанцуйте со мной, Александр Сергеевич. И со мной! И со мной тоже!

Гость никому не отказывал, он был, что называется в ударе, весел, остроумно шутил и каждой партнёрше отпускал свою долю похвал и восхищения.

Скромная монашка сидела на стуле, потупив глаза из-под платка, и смотрела на это веселье с лёгкой улыбкой. Возле неё стоял Загряжский, иногда наклонялся и что-то шептал ей на ушко. Монашка скромно улыбалась и ничего не отвечала. Пушкин подошёл к ней:

– Не желаете ли, сударыня, танцевать?

– Ах, пожалуй, нет, – скромно ответила отшельница.

– Отчего же?

– Мне, кажется, нездоровиться. – Она подняла голову, пристально посмотрела в глаза гостю и встала. – Впрочем, почему бы нет.

В вальсе Пушкин спросил:

– Вы, верно и есть та самая Варвара Ивановна Кравкова?

Монашка округлила от удивления глаза:

– Да, – дрогнувшим голосом ответила девушка. – Откуда вы знаете?

– Не так много найдётся таких прекрасных отшельниц, как вы. Мне рассказывал о вас Владимир Фёдорович Одоевский.

– Ах! – воскликнула Варвара. – Что же он хочет?

– Он озабочен вашей судьбой и передаёт вам самые лестные слова. О вас беспокоятся и ваши родители.

– Нет, не будем больше об этом, моё дело решённое.

Больше она не сказала ни слова и после танца снова села на стул, положив на колени руки и потупив свою красивую головку.

В это время в залу вошёл писатель Второв Иван Александрович, с которым Пушкин познакомился в Петербурге шесть лет назад. Второв широко улыбнулся, раскинул руки и направился к Пушкину.

– Дорогой Александр Сергеевич, я не верю своим глазам, вы здесь, в Симбирске! – Они поздоровались. – Вот, прослышал, что вы здесь, и поспешил встретиться. Позвольте узнать, вы к Загряжскому прибыли с визитом, по-родственному, или вас занесли сюда деловые ветры?

– Рад видеть вас, Иван Александрович. Я бы сказал, что меня занесли сюда прежние бури, исторические, так сказать.

– Вот как!

– Я замыслил написать историю Пугачёвского бунта.

– Интересно, очень интересно, – подхватил Второв. – И что же вас подвигло на столь далёкое путешествие в нашу Тмутаракань?

Пушкин рассказал о своих розысках в архивах, об их бедности и официозности, о желании поближе увидеть те места, где происходили бунты, и встречах с их участниками.

– Значит, вы собираете живые свидетельства о разбитии Пугачёва. Знаете, Александр Сергеевич, я могу в меру своих знаний помочь вам в этом, ведь я тоже интересуюсь историей Поволжья.

Пушкин раскинул руки:

– Иван Александрович, да вас ко мне сам Бог посылает! А я только что из Казани, от меня ещё пахнет дорожной пылью. Там я много чего узнал, жил у Карла Фёдоровича Фукса, встречался с Евгением Баратынским. Обязательно поговорим, обязательно. – Пушкин обнял Второва за плечи. – Скажите-ка, друг мой, дома ли Николай Михайлович Языков или в Северной Пальмире нашей.

– Скажу по правде, Александр Сергеевич, с братьями Языковыми давно не встречался, – ответил Второв.

– Ах, дружочек ты мой ситный, Николай Михайлович, душечка, как же мне хочется с ним встретиться. Вы читали его стихи, Иван Александрович? Ах, какие прекрасные стихи! Ну, ничего, завтра я с ним непременно встречусь.

Дороженька первая. Глава 3

«Ты скажи, скажи, детинушка, незнамый человек,

Ты незнамый, незнакомый, неведомо какой:

Ты не царь ли, не царевич ли, не царский ли сынок,

Ты не с Дону ли, казаченька, не казачий ли сынок?»

Народная песня.

По бескрайней степи тащилась телега, запряжённая мухортной лошадёнкой. В ней сидели двое, спрятав лица в высокие воротники шуб. Один из них был Емельян Пугачёв, который по дороге в Нижнюю Чирскую станицу снова бежал, потом таскался по разным глухим углам, пока не прибился в станице Мечетной к казаку Филиппову Семёну. Из серой преисподней валил и валил густой снег, покрывая всё вокруг белым саваном. Филиппов ворчал:

– Нет, надо было всё же сани запрячь, сейчас уже где были бы. А то вон тащимся, как в лямках.

Емельян отвечал:

– Сейчас погодку не угадаешь, запрягай хоть телегу, хоть сани.

– Эх, пристать сейчас куда ни што, погреться. Ни зги не видно. Ты, Емельян, зерно-то прикрыл, как бы не сопрело от влаги?

– Да прикрыл, прикрыл.

Неожиданно возница соскочил с телеги, остановил лошадь. Приставил ладонь ко лбу:

– Кажись, что-то чернеется. Курени, должно быть. Слава тебе, Господи, добрались.

Он мелко перекрестился и дёрнул вожжи:

– Но, вялая, чего дрожишь. Пошла, пошла!

Лошадёнка вытянулась и сдёрнула воз из жидкой хляби. Через полчаса телега остановилась у первого же база. Возница постучал в окно. Из двери избы вышел хозяин в накинутом на плечи полушубке:

– Кого Бог принёс в такую непогодь?

– Хозяин, не пустишь ли на постой?

– Кто такие, откуда?

– Я Филиппов Семён, из станицы Мечетной, приехали хлебом торговать да рыбы закупить.

– А это кто? – спросил хозяин, кивая на второго.

Второй слез с телеги, приподнял со лба шапку:

– Емельян я, Пугачёв. Хозяин, ты бы впустил нас в дом, совсем мы иззябли. За постой не обидим.

Хозяин помялся:

– Ну, коли так, заходите.

Жена встретила гостей неласково: скрестив на груди руки и укорчиво глядя на мужа. Тот что-то шепнул ей на ухо, и та сразу повеселела. Быстро собрала стол с борщом и кашей. Хозяин представился:

– Зовите меня Денисом, по батюшке Степанович Пьянов. – Потом поворотился к жене: – Жёнка, принеси-ка нам бражки.

– Чать, не праздник, – огрызнулась хозяйка.

Денис нахмурил брови:

– Сказал, дай.

Помолясь на образа, гости выпили и стали закусывать. Хозяин, сам старовер, увидел, что Пугачёв тоже крестится двумя перстами, спросил:

– Откуда ты, Емельян?

– Сам я рожак из Зимовейской, да где меня только не носило. Бывал и в Цареграде, и в Польше, и в Арабии, и на Кубани, и в Царицыне.

– Вона как! – удивился Пьянов. – Тут слух меж казаков ходит, будто в Царицыне важный человек появился и именует себя государём Петром Фёдоровичем. Да только казаки не верят.

– Почему же? – спросил Емельян.

– Да будто это и не царь вовсе, а самозванец: то ли Федотка Богомолов, то ли Рябов, то ли ещё кто.

Пугачёв помолчал. После того как выпили ещё по одной чарке, спросил:

– Как живут здесь казаки?

– Да по-разному, – ответил Пьянов. – Чать, слышал, в начале года казаки тут тряхнули властью, самого енерала убили, атамана да старшин. Потом-то нас и поприжали. Дыхнуть не дают, лютуют. Следователи и до се бунтовщиков ищут. Кого поймают, по казацкому обыкновению плетьми бьют, бороды сбривают, в армию отсылают. Да ещё грозятся заводил четвертовать, колесовать, вешать да головы отсекать. Вот оно как, Емеля.

Филиппов в разговор не встревал, молча пил и ел кашу, иногда недоверчиво поглядывая на осоловевших собеседников.

Утром, перед отправкой на базар, Пугачёв вышел во двор, скинул с себя рубаху и стал умываться и растираться снегом, покрякивая и ухая:

– Ух, благодать! Ах! Ах!

Во двор вышел Пьянов, подивился, сказал:

– Гляди, простудишься нето.

– Ничего, я привыкший, – ответил Емельян. – В армии, в походах и не то бывало.

Денис присмотрелся к оголённому телу и, показав на провалы на груди, спросил:

– А это у тебя что?

– Это? Это, брат Денис, особые признаки. Я тебе потом о них скажу, а сейчас не спрашивай.

Умывшись и обтеревшись, Емельян поглядел вдаль, в степи, потом в небо и со вздохом сказал:

– Эх, Денис, хороший ты человек, погляди, сколько вокруг простора, а душе воли нет – будто в клетке она.

– Да что ж воля, – ответил Пьянов, – она сейчас не в наших руках. Всем атаманы да старшины заправляют по царицыной указке. Вот говорят, что скоро казаков будут набирать в московское войско, а они не хотят уклады и обычаи свои менять.

Пугачёв промолчал, а к исходу дня, когда вечеряли и снова пили брагу, Емельян наклонился к уху Денис и прошептал:

– А знаешь ли ты, Денис, кто я есть на самом деле?

– Кто? – тоже шёпотом спросил Пьянов.

– Я и есть тот самый государь Петр Фёдорович, о котором говорят.

Пьянов округлил глаза и отшатнулся:

– Да ну! – Денис перекрестился. – Все же говорят, что он помер.

– Помер, помер! – с укоризной повторил Емельян. – Знаки у меня на груди видел?

– Да, видел.

– Так вот, это царские знаки, Богом данные мне с рождения. Верь, я и есть император Пётр Третий. Все думают, что я помер, а я – вот я. Веришь ли?

Пугачёв расправил свою грудь. Пьянов во все глаза смотрел на своего гостя, потом, икнув, спросил:

– Так где же ты скрывался, государь, как выжил?

– Когда по царицыному приказу меня в полон взяли да хотели умертвить, спас меня один дворянин. Фамилью его уж не помню. Меня спас, а сам-то на эшафот за это пошёл.

– Вот оно как!

– Да. Долгие годы скитался я по миру, нищенствовал и жил милостыней. И где я только ни был, – я ж тебе сказывал: и в русском войске под Цареградом воевал, и в Польше был, и в Арабии. Да вот Бог ниспослал милость вернуться мне в Российское государство.

– И что ж ты делать-то теперь будешь, государь, небось, немка-царица трон свой не отдаст? – спросил Пьянов.

– А ты собери-ка верных казаков, токмо тайно, я скажу им слово заветное, небось, немка-то им тоже поперёк горла встала.

– Хорошо, Еме… – Денис споткнулся на полуслове. – Хорошо, государь, я с казаками поговорю. Без их совета и приговора никто и с места не тронется.

Через несколько дней в избе Пьянова собралось несколько стариков. Они во все глаза смотрели на новоявленного императора. Денис, нашептавший им про царские знаки на груди Емельяна, сидел в сторонке вместе с Филипповым. Один из казаков, пожимая губами, спрятанными между бородой и усами, несмело сказал:

– Что-то не больно ты похож на императора, больше на казака смахиваешь.

Пугачёв смело ответил:

– А коли я сбрею усы да бороду, фальшивые волосы на голову надену, на кого тогда я похож буду? Да если и одеяния мне, золотом расшитые. Тогда как?

Казаки замолчали, а Емельян продолжал:

– Нешто вы можете, казаки, жить в таких утеснениях. Казак сроду был вольным, а теперь вами управляют из Питербурху. Канцелярии удерживают вам жалованье, собирают с вас самовольные налоги, нарушают ваши старинные права, лишают обычаев рыбной ловли, вас переписывают, ровно скот. Вам будут брить бороды и посылать в гусары. То-то же смеху будет, господа казаки!

– Так мы ж жалуемся самой царице, – подал голос один из казаков.

– И где же ваши жалобы? Вот если бы я был на троне, я бы всех казаков наделил вечной вольностью и дедовскими правами, коими их наделил сам Господь Бог. Вот и хочу я вас позвать к турецкому султану.

– А к султану-то зачем?

– Там мы соберём войско и пойдём на Русь, – ответил Емельян. – Бывал я на Дону и на Кубани, тамошние казаки обещались мне, вашему настоящему государю Петру Фёдоровичу, незамедление и помощь. Так как, казаки?

– Оно бы, может, и так, – ответил за всех седобородый старик. – Только на какие шиши ты, государь, собираешься войско содержать? На охотку-то охотников мало найдётся, а по войне им семьи кормить надо.

– За этим дело, казаки, не станет, – стал уверять Пугачёв. – Я ведь тоже не один, за мной стоят богатеи: купцы да дворяне, помещики и попы. На границе у меня заготовлено казны в двести тыщ рублей и товару разного ещё на семьдесят тыщ. К тому же сам паша, как только казаки к нему придут, должен им выдать пять мильонов рублей.

Казаки зашумели, забалакали между собой, вскидывая бородёнки и чеша шеи и затылки. Старик спросил:

– А сколько ты положишь жалованье каждому казаку?

– По двенадцати рублей кажный месяц.

Казаки снова одобрительно зашумели:

– Знатно! Добро! Это любо! Только подумать бы надо, такие дела с порханья не делаются.

– Глядите, казаки, как бы потом не поздно было, – перебил гудение казаков Емельян. – У меня есть верные сведения, что против вас из Московии идут два полка, а на Рождество или Крещение на Яике будет бунт.

Кто-то закричал:

– Да чего вы, казаки слушаете этого самозванца! Хватайте его, возмутителя, да потащим в комендантскую канцелярию, пускай с ним там разбираются!

Но седобородый казак его остановил:

– Не трещи, Куприян, это дело обдумать надо. На Рождество рыбу багрить будет, а уж опосля всё обговорим.

С самого раннего утра, пока свет ещё еле просачивался сквозь небесный полог, на берег Яика съехались сотни саней. Ржание лошадей, оживлённый говор, скрип снега, густой пар от дыхания сотен лошадей и людей. Кто-то крикнул:

– Прибыл ли атаман?

– Будет, будет, чего кричать, аль кишка не терпит.

Атаман багрения, назначаемый канцелярией из штаб-офицеров, должен был подавать знак к началу багрения. Крюки для багрения висят на гужах хомутов, а длинные шесты валяются на снегу. В санях лежат пешни, лопаты. Нетерпение читается в каждом жарком взгляде казака, в каждом его жесте. Даже, кажется, лошади понимают состояние своих хозяев, их глаза горят от предстоящей гонки, они нетерпеливо перебирают ногами, ржут, вскидывают голову, кусаются, но казаки удерживают их железной рукой.

Но вот прибыл и атаман в сопровождении семерых конных казаков, определённых для наведения порядка. Атаман вышел вперёд, спросил:

– Крепок ли лёд, никто не потонет?

– Крепок, атаман, никто не потонет, – отвечает старшина.

– Учуги крепко стоят?

– Крепко, крепко, атаман.

Учуги – это загородка на реке из толстых брёвен, которая с самого половодья удерживает рыбу, не давая ей подняться вверх из моря.

– Ятови нашли?

– Нашли, нашли, атаман. Рыбы в них, как в бочке.

Ятовь – это, по-казацки, омут, в котором рыба проводит зимовку.

Все ждут сигнала, но атаман чего-то ждёт с шаловливой улыбкой, спрятанной в его мохнорылости. Вот кто-то не сдерживается и срывает с места свои сани. Атаман смеётся. За смельчаком устремляются несколько верховых, они рубят ему шашками гужи и багры. Смельчак падает на снег и умоляет:

– Помилуйте, братцы, не я это. Лошадь, проклятая, понесла! Не виноват я, пощадите!

Но его никто не жалеет, все смеются – нельзя нарушать законы. Доволен и атаман – урок соблюдения дедовских обычаев дан. Наконец, атаман осеняет себя мелким крестом, кидается в сани и бросает свою лошадь во всю прыть к реке. Орда с гиканьем и дикими криками устремляется вслед за ним. Вот двое саней сцепились оглоблями и их хозяева пытаются сдержать разгорячённых лошадей; вот кто-то вывалился из саней, он жалобно кричит, моля о помощи, и волочится по снегу, боясь отпустить вожжи, чтобы не попасть под копыта конницы; кто-то лупит кнутом соседскую лошадь; кто-то сел верхом, понукая лошадь острыми шипами шпоров.

Наконец, орда у реки. Казаки бросаются на лёд, спешно пробивают пешнями проруби и спешат опустить в воду свои багры. Все ловцы сбросили свои шубы и зипуны – жарко. От разгорячённых тел поднимается пар, лица красные, а в глазах искры азарта. Через минуту на льду уже трепещется первый осётр, подпрыгивая в воздух и извиваясь всем телом. Тут же рядом появляется севрюга или белуга. Кто-то подцепил слишком большого осетра, он жилится, чтобы выволочь его на лёд, наконец, сдаётся и кричит:

– Помогите, братцы, он меня утопит! Умоляю, помогите!

К нему подскакивает сосед с багром, подцепляет улов и помогает вытащить добычу пуда в три на лёд. Сосед удивляется:

– Вот это презент, в самый раз ко двору её величества! Считай, что ковш и сабля твои.

Удачливый багрец счастливо улыбается – это большая честь, если его рыба попадёт на стол самой императрицы, которая богато одаривает за это казаков. Один из багрецов нечаянно угодил в прорубь. Его вытащили и уговаривают отправиться в город отогреваться. Но казак не поддаётся на уговоры и снова хватает багор. На берегу в длинных дорогих шубах важно прохаживаются купцы, наблюдают за багрением. Они пристально наблюдают за всем происходящим. Если кто-то вылавливает крупную красную рыбу – севрюгу, осетра или белугу, они тут же подбегают к счастливцу и начинают с ним торг. Через несколько часов всё пришло в норму: казаки спокойно багрили рыбу. Красную и крупную продавали купцам, оставшуюся грузили на сани и отвозили домой, складывая в ледники. Так продолжалось до самого Рождества Христова.

Пугачёв так и не дождался определённого ответа от стариков Яика, они по-всякому уходили от разговора. Продав зерно и закупив рыбы, он вместе с Филипповым возвратился в станицу Мечетную, где проживал по разрешению управителя. После этой поездки Семён Филиппов ходил хмурым и неразговорчивым, часто отлучался и возвращался только к ночи. Однажды Емельян спросил:

– Что с тобой, Семён, нешто я заразный, что ты сторонишься меня?

– Хожу с казаками разговаривать по твоему делу, – коротко ответил Филиппов.

– И что они?

– А ничего – боятся. Кому охота свою шею в петлю совать.