Из жизни людей. Полуфантастические рассказы и не только…

Жириновский

В середине нулевых в Фонде культуры на Гоголевском бульваре отмечали юбилей со дня образования одного молодого европейского государства. Попросили меня организовать музыкальное сопровождение этого торжественного мероприятия. Я знал, что рояль там есть и потому, недолго думая, решил, что фортепианно–скрипичный дуэт подойдёт для фоновой музыки лучше всего.

Прибыли, естественно, пораньше. Прежде чем пройти переодеться в концертные одежды в отведённую для этой цели комнатку, опытный и талантливый скрипач Александр Бронвейбер подстроил скрипку, а не менее опытный и виртуозный джазовый пианист Вадим Матов «прошёлся» по клавиатуре. Я же как организатор, изначально одетый в приличный и соответствующий торжеству костюм, остался бродить по залу, сидеть возле окна на стуле, смотреть на фуршетные столы, разглядывать хрустальную люстру и ждать…

Минут через пятнадцать начала собираться публика и я дал команду играть. Решили, что это будет популярная инструментальная классика. Репертуар был давно отрепетирован и многократно обкатан на публике. Официальные лица собирались небольшими группками. К столам никто не подходил, так как сначала предполагалась торжественная часть. Собралось человек пятьдесят. Образовали пространство для выступления посла чествуемого государства. Вскоре он вышел и на ломаном русском языке произнес свою официальную речь. Не помню, кто выступал ещё и выступал ли вообще, но вскоре официоз завершился и заиграл мой дуэт. Всё было очень достойно и изысканно. Я не играл и не пел, а потому спокойно бездельничал. Можно бы и поесть, но ведь как‑то неудобно перед двумя трудящимися музыкантами, не имеющими такой же возможности подойти к столу и насладиться кулинарными изысками. Впрочем, надолго меня не хватило, и, нанюхавшись и насмотревшись на поедающих деликатесы, я перестал стыдиться своих коллег у рояля, подошёл к фуршетному столу, взял тарелочку, да и положил в неё всё, что счёл нужным. Сами играющие свирепо глядели на меня, поглощающего всевозможные деликатесы. Они не знали, что совесть моя чиста, ведь заранее была договорённость о том, что в комнатку, где переодевались, для них принесут парочку блюд с яствами. Я благополучно поел и, как Карабас-Барабас, отправился сидеть в кресло, ближе к шторам, закрывающим огромные окна.

Сижу. Наблюдаю. Много узнаваемых лиц из политического сектора и не только. Все едят, пьют благородные напитки, снова едят и, конечно, ещё и находят интерес в общении друг с другом. Некоторые гости опаздывали и входили только теперь. И вот, уже довольно‑таки намного припозднившись, в дверях появляется Владимир Вольфович. С ним четверо: двое с видеокамерами в руках и пара охранников. Жириновский сразу очень бодро проходит в зал к фуршетному столу, берёт тарелку и накладывает в неё всё точно так, как совсем недавно делал и я. Охранники и корреспонденты остаются при входе в дверях. Кроме меня, сидевшего на противоположной стороне от входа, мало кто заметил стремительно вошедшего и скромно растворившегося среди присутствующих лидера ЛДПР. Владимир Вольфович вкушал с аппетитом и не без удовольствия. Скоро тарелка его опустела, и, вытирая руки и губы салфеткой, он, не медля и всё ещё дожевывая, направился к играющим музыкантам, которые продолжали всё это время звучать, помогая присутствующим усваивать пищу. Политик призывно махнул рукой двоим с камерами, и они тот же час прискакали.

– Снимаем! – негромко скомандовал Владимир Вольфович, и, облокотившись локтем на закрытую крышку рояля, а кистью руки упершись себе в подбородок, он в упор влюблёнными глазами воззрился на скрипача. Звучала лирическая пьеса П. И. Чайковского «Мелодия». Это продолжалось с минуту или даже меньше. Бронвейбер, конечно, выдержал, хотя и весь извелся – ведь мастерство, как известно, не только не пропьёшь, но и ничем не испугаешь. Прозвучала последняя длинная нота уходящей мелодии. Владимир Вольфович выпрямился и оглушительными редкими хлопками зааплодировал так, что скрипач чуть не выронил из правой руки смычок. Это были первые аплодисменты за всё время нынешнего выступления. Естественно, все в зале притихли, обернулись и сразу узнали Жириновского. Но это было не всё… Владимир Вольфович сделал шаг навстречу смущённому скрипачу и сердечно обнял его. Затем подошёл к пианисту и сделал то же самое. Возвысив голос до декламационного, и с монументальным пафосом он, делая театральные грандиозные паузы, обратился к музыкантам, а затем и к притихшей жующей публике:

– Браво!… Бра-во!!… Никогда!… Ни-ко-гда!… Ни разу, за всю свою жизнь я не слышал столь прекрасного исполнения!… А ведь я много чего слушал и слышал! Часто я хожу в подобные собрания…, но та-ко-го…!!! – и великий политический деятель вновь громко зааплодировал.

Собравшиеся невольно захлопали следом. Эпатаж достиг своей вершины. Владимир Вольфович продолжил…

– Где?! Где их руководитель? Кто привел сюда этих чудо-музыкантов?! Есть у них официальный представитель? Познакомьте меня с ним!

Я понял, что настал мой час. Преодолевая внезапность момента, я встал и сделал пару шагов навстречу. Главный распорядитель всего мероприятия указал на меня и представил. Владимир Вольфович пожал мне руку и предложил присесть в кресла возле окна. Мы сели друг возле друга, рядом никого, только один охранник подошёл и встал метра за три.

Голос у Владимира Вольфовича в приватной обстановке сделался совершенно иным. Он говорил мягко, интонации были тонкими и душевными. Я сразу подпал под его человеческое обаяние.

– У вас только этот ансамбль или что ещё?

– У меня концертная организация. Работаем с профессиональными музыкантами и артистами, – отвечал я. – Малые музыкальные формы – поем русские романсы, песни, арии… Проводим просветительские программы, концерты, фестивали, ну и вот в таких мероприятиях участвуем. Сейчас планируем музыкальные программы для офицерского состава армии.

– А вот офицерские балы смогли бы проводить?

– Конечно, – не сморгнув ответил я, – были бы средства…

– Ну – это не проблема! – на удивление легко откликнулся Жириновский. – Давайте сделаем. Начинаем прямо завтра. Как назовем?

– Не знаю, как скажете, – пожал я плечами, удивляясь оперативности и лёгкости принятия решений.

– Ну… давайте назовем первый бал: «Здравствуй, лето!»

Я обернулся к окну и отодвинул штору. За окном стеной лил дождь, было мрачно и ветрено.

– Так ведь, конец августа? Какое тут лето?

Владимир Вольфович посмотрел на меня внимательно, и я на долю секунды увидал в его глазах «чёртиков».

– Ну, «Здравствуй, осень!» – какая разница, – заявил он, как большой поэт, которому с легкостью в голову пришла новая рифма.

Я почуял иронию и его игривый настрой, который он сохранил ещё с момента прослушивания музыкального фрагмента и бурной на него реакции. Говоря со мной, он переключил темпоритм, и его общение из театрально-гротескного перешло в доверительно-дружеское, но степень внутренней иронии и сарказма осталась прежней.

Я на всякий случай спросил:

– Как можно с Вами связаться, если «Здравствуй, осень!» мы всё же делаем?

– Очень просто, – жестом подозвал стоявшего неподалеку охранника, – Сергей, дай-ка ему мою визитку…

Сергей достал визитку с реквизитами лидера партии и передал мне. Я поблагодарил… Поглядел на визитку, покрутил её и отважившись, нагло и утвердительно спросил:

– Эх, обманете, Владимир Вольфович?!

– Почему? – удивился тот.

– Я по этому номеру не дозвонюсь…

– Сергей, он нам не верит – говорит, что не дозвонится. Разве по этому номеру нельзя до меня дозвониться?

– Можно, – лениво ответил Сергей.

– Ну вот – «можно», он говорит, что можно – значит, можно… Звоните!

Владимир Вольфович встал, я следом. Пожав мне руку и пройдя мимо полюбившихся музыкантов, он кивнул им на прощанье и удалился.

Прошло несколько месяцев, и у моей концертной организации случился десятилетний юбилей. В числе известных и значимых людей решил я пригласить на большой сборный концерт и В. В. Жириновского.

Звонил, отправлял факс… – ни ответа ни привета. Может, много времени прошло, и телефон у него изменился? Но, скорей всего, – на кой чёрт я ему сдался со своей музыкой?

Помню сегодня ироничное и восторженное выражение лица его, разнообразные интонации и тембр голоса при непосредственном общении, спонтанность и гибкость реакций.

«Очень усталые глаза и синие губы. Сердце не прокачивает», – подумал тогда я. Мне даже показалось, что его организм совсем изношен, что живёт он на «полную катушку» и не так много ему осталось… Но нет, прожил ещё почти двадцать лет, по-разному вошёл в дом каждого человека. И вот… вчера умер. Жаль! Яркий был политик и необыкновенный человек…

Запах солнца

Сегодня опять это случилось. Второй раз за год. Обычно такое происходило реже, раз в несколько лет. Наверно, время так уплотняется…

Днём в окно заглянуло зимнее солнце. Я прилёг на диван, повернулся лицом к его спинке и стал было задрёмывать. На кухне едва слышно через коридор и комнату зашумела вода. Это Наташа моет посуду, чуть позвякивая тарелками. Где‑то в низу под окнами кричат, играя, дети. Проехала какая‑то машина. И тут…

Я не уснул, а наоборот, как бы вздрогнул от неожиданности и ясности происходящего: «Ну вот, опять оно…»

Мне лет десять. Диван, майская теплынь, запах солнца, маленькие дети кричат за окном, машина проехала, вода из крана на кухне… Только посуду тогда мыла бабушка. Всё так же… Всё так… Но только…

Но только через пятьдесят с лишним лет… И бабушка давным–давно умерла, а я, мягко говоря, вырос, и было это на другом конце такого большого города, и, конечно, не в этом доме… И там весна – самый разгар, а тут – начало зимы…

Зачем и кто отправляет меня туда? И ведь до мелочей! Кому и что сделал я хорошего или, может, плохого? И какая такая таинственная цель у памяти? В наказание она или поощрение? Наверно, это гипноз вселенной погружает меня в прошлое не во сне, а наяву. И всё будто, как прежде: и звуки, и запахи…

И завтра утром в школу.

Иван Никандрович

Иван Никандрович схватил тяжёлый классный журнал в жёсткой картонной обложке и метнул его в Сашку Давыдова, что‑то бубнившего на ухо соседу. Тот успел увернуться, и журнал прямиком просвистел в стену, чуть было не задев отличника Мишу Бухтина. Пожилой раздосадованный учитель быстрыми шагами подошёл, поднял журнал, и что было силы саданул им по парте перед носом испуганного Давыдова. Затем, с одышкой и прихрамывая на правую ногу, отправился к столу продолжать урок.

Нечто подобное бывало частенько. Иван Никандрович, участник Великой Отечественной вой-ны лет под шестьдесят, был чрезвычайно горяч и одержим своей работой. Он любил математику и желал донести и привить свою любовь каждому ученику. Но если вы подумаете, что он был ограничен одной только математикой, то сильно ошибётесь… Столь особенного, разностороннего и такого результативного педагога я в своей жизни больше не встречал. Уже через год весь наш класс подтянулся и хорошо знал предмет.

Занятия строились следующим образом…

Иван Никандрович не на много, но всегда чуть опаздывал. В класс он являлся уже эмоционально заряженным и подкрученным этим своим опозданием. Роста был высокого, сухой, с мешками под темными глазами и кудрявыми, черными и жёсткими волосами.

Итак, математик входил…

Мы вставали, он коротко здоровался и потом, когда все садились, как‑то недовольно и долго молчал.

Мы подозревали, что Никандрыч частенько «закладывал за воротник». Да что там – подозревали, так оно и было… Но, как все люди старшего поколения, к утру понедельника брал себя в руки, трезвел и выходил на работу «огурцом».

– Я чего опоздал‑то…, – поморщиваясь начинал он свой монолог, – спину прихватило, почечная колика опять… в горячей ванной с Но-шпой часа три отмокал.

Иногда в первой части урока разрешались реплики с места, но чаще пожилой учитель сам исполнял наше заветное желание без просьб. Дело в том, что каждый урок начинался с непридуманного рассказа о вой-не. Какой‑нибудь небольшой, но яркий эпизод: или страшный, или смешной, поучительный, либо даже трагичный. Мы раскрывали глаза и рты и слушали… На рассказ уходило минут пятнадцать или более. И когда все, даже настроенные скептически, невольно погружались в реальные события из жизни их участника, рассказ неожиданно прерывался и следовал потрясающий разворот: Никандрыч начинал урок математики! Мы, подсаженные на крючок воображения, были как под гипнозом и продолжали видеть, слышать и поглощать с таким же энтузиазмом, как только что про вой-ну, теперь уже и тему самого предмета обучения.

Объяснял он также эмоционально, как и рассказывал: написав короткую формулу на доске, мгновенно поворачивался и продолжал с горящими глазами и напором, будто на сцене, глядя одновременно на всех и каждого. И ведь это был тот же самый, совсем ещё недавно усталый, брюзжащий и измученный почечной коликой человек… Если кто‑то выпадал из гипнотического сомнамбулизма и отвлекался или отвлекал других, он тотчас получал журналом, тряпкой, указкой, мелом, да чем угодно и куда попало. Этот тотальный контроль и ураганный напор с объяснением темы занимал следующие пятнадцать минут. Затем он выводил к доске кого‑нибудь из самых отстающих и буквально пытал того, выясняя, что ему ещё непонятно… Таким образом иногда выяснялось, что, учась в восьмом классе, ученик не знал материал за пятый. И тогда учитель стремительно заходил в прошлое, объясняя всё с азов, и буквально вдалбливал правильное понимание. Пройдя все этапы на примере отстающих, многие выясняли, что и у них самих были большие пробелы в знаниях.

И тут звонок…

Он должен был бы прервать процесс. Но все сидели тихо и ждали, пока произойдет естественная пауза. Через минуту Иван Никандрович с досадой останавливался и отпускал нас на перемену перед вторым часом.

Математика проходила в два урока подряд.

Через десять минут мы возвращались в класс.

Снова всё начиналось с короткого рассказа о вой-не. Я помню только один, наверно, самый первый, да и то туманно, скорее, даже только эмоцию от эпизода. Вот он:

– Я был совсем молодой. Призвали в восемнадцать телефонистом. Первое боевое задание… Поручили протащить телефонный провод из одного окопа в другой метров за пятьсот. Я очень боялся, кругом стреляют, взрывы, страшно… Выскочил с бобиной из окопа и побежал. Бегу, грязь, скользко, ни о чем не думаю, только бы добежать! Осталось метров сто, и тут начинаю всё время падать… Ноги подкашиваются, и всё тут! Наверно, думаю, устал и не добегу. Каждые десять метров – брык, встаю, бегу и опять – брык! Но добежал… Прыгнул в окоп, там меня ждали и переживали. Приняли… Передал бобину с оставшимся проводом, никак не отдышусь. Чуть отдохнул и тут чувствую: правый сапог полон воды, зачерпнул, наверно. Хочу снять – не могу, сил нет… Ребята помогли. Снимаю, переворачиваю, а он полный крови. Ранило меня в верхнюю часть над голенищем, и кровь стекала прямо в сапог, а я и не заметил. В горячке даже боли не почувствовал. Вот почему падал‑то всю дорогу. Отправили в госпиталь. Потом опять воевал…

Иван Никандрович помолчал секунду и строго спросил:

– Кому и что ещё непонятно по теме первого часа?

Все молчали…

– Не бойтесь, говорите, что ещё не поняли?

Минута молчания заканчивалась вызовом к доске следующего двоечника, и на его примере становилось окончательно ясно, всеми ли была освоена пройденная тема.

Далее объявлялось письменное задание всему классу.

В следующем году двое из нашего класса обычной общеобразовательной школы стали участниками и призёрами московской математической олимпиады (второе место). Один из них после школы безо всякого блата поступил в МГУ на физмат, а затем и окончил аспирантуру. Сегодня он серьёзнейший финансовый аналитик в стране.

Иван Никандрович был с нами два года. Ему предложили уволиться «по собственному желанию» из-за пьянства и многочисленных опозданий. Наверно, кто‑то стуканул…

Последний год математике нас учила скучная, манерная и будто бы отбывающая наказание, бездарная тётка.

Катенька

Катенька была миленькой, наивной и, главное, очень доверчивой. Ей в середине восьмидесятых только исполнилось восемнадцать, и она влюбилась в молодого и красивого сослуживца своего отца с этакой очень благородной и звучной фамилией – Арбацкий. Произошло это как‑то легко и просто, как бы само собой… Катенька приехала к отцу на работу и подвезла ключи от квартиры, которые он забыл дома. Работая в смену сутки через двое, отец мог на другой день не попасть в квартиру, так как утром жена и дочь уходили по своим делам. Жили они в последние годы в Кашире под Москвой, куда приехали из Новосибирска. Отец ездил работать в столицу, мать Алла Петровна трудилась инженером на местной ТЭЦ, а Катенька занималась на нулевом курсе в театральном институте. Там она пела, танцевала, читала стихи и прозу и готовилась поступать на будущий год, чтобы стать артисткой. Вроде всё к тому и шло…

Дочка приехала к отцу в обеденное время, и её сразу усадили за стол пить чай с бубликом.

Арбацкий был опытным и обаятельным тридцатилетним холостяком без комплексов, барьеров и тормозов. Да и какие уж тут тормоза, когда девушка всю дорогу смущалась, краснела и смеялась. Когда бублик был съеден, а чай выпит, Катенька засобиралась домой, а Арбацкий очень естественно предложил проводить её до дверей на выход. Там он записал и вручил номер своего телефона. Конечно, отношения с дочерью начальника вносили определённый риск, но «охота пуще неволи».

Они встречались совсем недолго. Несмотря на то, что для Катерины это были первые близкие отношения, она сразу понимала, что всё несерьёзно, и просто пора начинать быть взрослой, что ли… Ну и Арбацкий был тоже хорош и достоин первого падения.

Через два месяца стало понятно, что месячных не дождаться и надо что‑то делать, и делать желательно неофициально. И главное – где? Московской прописки нет. И тут Арбацкий очень-очень помог… У него нашёлся такой близкий врач-гинеколог, который предельно доверительно согласился помочь хорошей знакомой друга.

Дата аборта была назначена максимально быстро. Катя приехала заранее. Её трясло от волнения и страха. Она никогда не была у взрослого гинеколога, да ещё с такой проблемой: «Вдруг сделаю что‑то неловкое или не так, как надо. А ведь надо быть взрослой и достойной столь сложной ситуации». Дверь приоткрылась:

– Проходите, – Катерина прошла и робко села на стульчик.

Врач был один, сестра в кабинете отсутствовала: «Наверно, так и должно быть…», – подумала пациентка. Док-тор повернул в двери ключ и прошел за стол. Записывая в карту симптомы, он был предельно обходителен, внимателен и вежлив. Пристально вглядываясь в лицо Катеньки, гинеколог иногда то хмурил брови, то понимающе прикрывал глаза, то кивал или качал головой.

«Какой молодой, – подумала Катя, – наверно, даже моложе Арбацкого…»

Наконец, он предложил раздеться и пройти в операционное кресло. Катенька почти успокоилась, её лишь немного потряхивало, но это же ничего…

Врач внимательно произвел осмотр и по окончании вдруг озабоченно и строго спросил: «А Вы знаете, что перед абортом необходимо совершить половой акт? Вы его совершили?»

Катя не уловила в вопросе врача библейского подтекста, а только поняла, что всё пропало! Её так и заколотило прямо лёжа в кресле: «Неееет, – проблеяла девушка, – я не знала…»

– А без полового акта никак нельзя?

– Нет, – отрезал врач.

– Что же делать? Куда я теперь? – начала хныкать больная.

Доктор отошёл, сел за стол и принял позу роденовского мыслителя. Катенька продолжала лежать в кресле и нервно трястись. Через минуту врач нашел выход из трудной ситуации и заявил: «Я, конечно, могу помочь, но это будет строго конфиденциально… И неофициально… Так не принято и… делается только по доверительной протекции».

– Доктор, пожалуйста! – взмолилась пациентка.

Больше доктор не заставлял себя упрашивать. Он мужественно приспустил штаны, велел больной принять более удобную и подобающую случаю позу и совершил вспоможение всем тем, чем имел возможность помочь.

Затем доктор ввел Кате в вену наркоз и провёл чистку, как и положено в подобных случаях.

По пробуждении Катя ещё раз была настоятельно проинструктирована о строгой врачебной тайне и неразглашении. Она вышла из кабинета чрезвычайно довольная и с лёгким сердцем: «Как хорошо, что всё прошло так удачно… И как же я, клуша бестолковая, не знала о том, как надо!»

Екатерина, конечно же, была очень доверчивой и наивной, но позже, обретя жизненный опыт, всегда старалась маскировать свою слабость и даже безволие под мас-кой сильной и уверенной в отношениях со всеми, с кем её сводила жизнь.

* * *

Прошло пять лет. Катя закончила учиться, побывала замужем, и вот недавно развелась. И тут, при выходе из метро Рижская, останавливает её цыганка и пристально так, глядя в глаза, заявляет, что на ней сглаз, порча и ещё какое‑то страшное проклятие.

– Я так и знала! – шёпотом воскликнула доверчивая Катя.

– Сейчас, – сочувственно говорит цыганка, – Я тебе помогу, – и отводит в сторону…

Ну, а дальше – понятно: обручальное кольцо, серьги и все деньги плавно перекочевали к той самой «помощнице». Катя очень скоро очнулась, но это уже было неважно, волшебница утекла, как с «белых яблонь дым». Обманутая и обобранная молодая женщина шла по улице и плакала: «Какая же я дура! И так денег нет, и работы совсем нет! Кому артистки сейчас нужны, а тут ещё и… Правильно, что от меня муж ушёл, от наивной дуры, дуры, дурыыыы!»

Конечно, вспоминалось много чего глупого и несуразного. Ведь когда происходят радостные события, то следом на хорошее память всегда накидывает вуаль, а вот стукнет по башке как следует, так потом стучит и стучит, да чередой вся мерзость так и приплетается…, и приплетается.

Было и впрямь тяжело: в стране полным ходом шла перестройка, по улицам там и сям шныряли аферисты и жулики. Но Катенька, оттолкнувшись от самого дна отчаяния, взяла всё же себя в руки и после развода, быстро обучившись быту, окончила ещё и юридический институт, повторно вышла замуж и даже создала свою фирму модных тогда юридических услуг. С актерством у неё ничего не вышло, а вот с юриспруденцией вроде сложилось.

Не всё, конечно, было «голубым и зелёным». Родить и даже просто забеременеть не получалось никак. Вероятно, последствия того аборта были фатальны и шансов не оставляли. В итоге пара решила усыновить ребенка. Благо, близкая родственница работала в роддоме и при первой возможности помогла быстро оформить отказника. Через пять лет усыновили и ещё одного мальчика.

Вот так бывает… Не случилось своих детей, зато чужие обрели родителей. А старший недавно даже женился.

Катенька оказалась очень хорошей и ответственной мамой. Она много работала и никогда не говорила плохо о мужчинах. Иногда даже влюблялась в клиентов, романтически наделяя их необыкновенными качествами, и за завтраком или обедом, набив полный рот едой, мечтала, глядя в окно, забывая даже жевать…

С годами Катенька очень полюбила собак. Когда она рассказывала кому‑нибудь о своём декоративном карликовом пудельке, то ласково говорила: «Иногда я даю ему погрызть косточку – ведь он же всё‑таки собака и мальчик…»

Арбацкого она с тех пор больше не видела, зла на него не держала, и только иногда пыталась понять, был ли он в курсе деятельности того своего друга-гинеколога, и уж не грызли ль они иногда косточку вместе?…