– Затрудняетесь, Родион Николаевич? – чуть издевательски переспросил Олигарх. – Маша Пономаренко. Вспоминайте же. Девушка, с которой вы живете.
Я вылупил глаза. При чем здесь Машка?
Наум заметил мое удивление и более спокойно продолжил:
– Вас удивил мой вопрос, любезный Родион Николаевич? Так я вам объясню. Я вполне современный человек, а моя дочь – совершеннолетняя и тоже вполне современная девушка. И, тем не менее, меня смущает возникшая между ней и вами ситуация. Я не вникаю в подробности, до какой степени близости вы успели дойти, но она – моя любимая дочь, и я считаю своим долгом оберегать ее от глупых и поспешных поступков. И вижу зарождающуюся проблему. Если бы вы просто понадобились ей на раз по зову природы, то меня это ни капельки бы не взволновало. Максимум, я бы от вас откупился. Но вы, к сожалению, ей нравитесь чуть сильнее, чем мне бы хотелось, и это начинает меня беспокоить.
Я столбом стоял перед этим очень-очень большим начальником и не знал, как себя вести. Хотелось просто послать его на три буквы, но такого я себе позволить не мог.
А тот вдруг потерял свою монументальную значительность. Напротив меня сидел обеспокоенный, вытирающий со лба пот немолодой мужчина, отец очаровательной девушки, которую он безуспешно пытается оградить от коварных хищников мужского пола.
Но все-таки он не зря был Олигархом. Размякшие было черты лица вдруг снова затвердели.
– Эта Маша – ваша невеста? – спросил он.
Я отрицательно покачал головой, но, видимо, сделал это с опозданием.
– То есть вы не собираетесь на ней жениться? Да? – прикидываясь дурачком, полуутвердительно проговорил Наум.
Я не понимал, куда он клонит.
– А что там, извините за любопытство, говорят ее гинекологи? – чуть издевательски поинтересовался он.
Твою мать, пронеслось в голове. Он знал и это. И сейчас самое главное было не вспылить и не наговорить глупостей. Он же деловой человек. И я тоже.
– Маша Пономаренко – замечательная, красивая женщина и талантливая актриса, – осторожно начал я казенным тоном. – И я не желал бы другой спутницы жизни…
Я не сомневался, Олигарх заметит, что я говорю в сослагательном наклонении.
… – Но о заключении брака мы никогда не думали, – соврал я, – потому что ни она, ни я не были уверены, что готовы связать друг с другом жизнь навсегда. К сожалению или радости, Маша забеременела, если вы, Наум Яковлевич, имели в виду это, когда спросили про гинекологов, но по определенным причинам эта беременность нежелательна для нас обоих.
Олигарх кивнул. По его лицу было трудно понять, как он относится к моей речи. Я продолжал:
– Это была случайность. Ребенок в наши планы не входил и не входит. Тем более что Маша должна начать сниматься в сериале.
Олигарх приподнял брови.
– Может, вы и не в курсе, Родион Николаевич. Но вашу девушку на роль не взяли. Хотели, но не взяли.
Вот хитрая сволочь, и это знает, подумал я и, сделав удивленное лицо и стараясь сохранить спокойствие, продолжил:
– Она мне этого еще не говорила, но, даже если и так, это не может повлиять на ее решение прервать беременность. Есть и другие сериалы. – И я запнулся, не зная, что говорить дальше.
Олигарх удовлетворенно кивнул.
– Достаточно, Родион Николаевич. Можете не продолжать. Мне все понятно. Вы – обыкновенный сукин сын.
Я нахмурился. Я, конечно, дорожу своим местом и карьерой, но кто ему дал право меня оскорблять? Но Наум с усмешкой жестом руки приостановил назревающий взрыв.
– Расслабьтесь, Родион, – спокойно проговорил он. – И не прикидывайтесь целкой. То, что вы мне сейчас в несколько завуалированной форме сказали, в переводе на обыкновенный русский означает простую вещь: у меня есть баба, но, если надо, я ее брошу. И в моих словах ничего обидного для вас нет. Может, только констатация факта. Что же касается моего отношения к этой истории, то если вы действительно не собираетесь на этой девушке жениться и не планируете ребенка, то никаких убедительных причин в вашем дальнейшем проживании с ней я не вижу. Кроме любви. Но если нет и ее… А дальше решайте сами. Это не мое дело. Мое дело – Нина. И вот по этому поводу я вам совершенно четко заявляю. – Олигарх, как борец перед схваткой, повел плечами: – Я не позволю просто так кружить ей голову, хотя, ради Нины, и не против ваших встреч. Единственное условие, на котором я настаиваю, это прекращение романа с Машей. Каким образом, меня не волнует. Но я считаю, что вы должны это сделать максимально интеллигентно и тактично. Или, если хотите, хитро, чтобы она решила, что сама уходит от вас. Я не хочу, чтобы вы увязли в скандалах, и, не дай бог, в это оказалась вовлечена Нина. Продолжайте, если хотите, встречаться с дочерью, но расстаньтесь с Машей. Я даю вам время. А чтобы госпоже Пономаренко не было совсем уж кисло, я обещаю, что ее все-таки возьмут сниматься в сериале.
Ай да Олигарх. Ай да сукин сын. Расставил-таки фигурки. Я достаюсь Нинке (однозначно), Нинка – мне (не факт), а Машке – сериал (без комментариев). Хорошо быть богатым!
Олигарх в упор разглядывал меня, ожидая моей реакции. Но я молчал. А молчание можно расценивать как угодно, и те, кому это удобно, принимают его за согласие, хотя это вовсе не обязательно так. И Олигарх, подождав достаточное, с его точки зрения, время, кивнул и с непонятной грустью философски произнес:
– Родион Николаевич! Вы умный человек и сами держите судьбу в своих руках.
Он подошел к бару и налил нам обоим виски. Аудиенция была закончена.
После этого мне ужасно не хотелось возвращаться на работу. У меня мелькнула было шальная мысль плюнуть на все и завалиться к приятелю Борьке, но в последний момент я удержался. Борька был еще одной странной фигурой в моей жизни. Полудруг, полувраг. Он был художником, и в это время обычно торчал в своей студии. Ничто не мешало поехать к нему и напиться. У его гостей других вариантов не было. Но я не любил с ним встречаться. И года три у него не был. Выпив, он становился мрачен и болтлив, начинал заниматься самокопанием, а заодно копал и закапывал своих приятелей, и меня в том числе. Делал это виртуозно и очень убедительно. В итоге всегда приходил к выводу, что я – сволочь. А потом мы лезли в драку и прилично друг друга метелили. Затем пили снова и звали телок. Но сегодня было не то настроение. Меня уже и так успели назвать сукиным сыном, и за сволочь я уже мог бы и убить. Да и на работе после такого активного отдыха пришлось бы придумывать, что попал в аварию.
Но, наверное, лучше было бы подраться с Борькой, а не возвращаться в офис. Потому что первым делом я попал на ковер к Тимуру. Он требовал доклада о встрече с Олигархом. Поначалу даже не хотел верить и понимать, что мой визит к Науму никак не был связан ни с делами фирмы, ни с ним самим. В конце концов, у меня не оставалось выбора, как терпеливо объяснить перевозбудившемуся Тимуру, что разговор шел о Нине, и только о ней. Правда, я не вникал в подробности. Но сумел объяснить, что речь о его опале пока не идет, и он с трудом пытался скрыть свою радость. Тимур резонно полагал, что за Нину я получил нахлобучку, и, лицемерно изобразив сочувствие, но в то же время с явным злорадством произнес:
– Родик! Я же тебе намекал. Надо быть осторожнее. Не по Сеньке шапка.
А потом перешел на деловой тон.
– Звонили из «Сибирских дорог». Подготовь документацию. Послезавтра у нас встреча, будем подписывать соглашение.
С ощущением, что меня совсем затюкали, я вернулся в кабинет. Послезавтра – это уже скоро, и значит, у меня будут очень напряженные дни. Я протянул руку к интеркому, чтобы вызвать Генриетту, но в это время зазвонил телефон. Это была Нина.
– Здравствуйте, разлюбезный Родион Николаевич! – игриво начала она, но я не поддержал ее тон.
– Привет, Ниночка! – прохладно ответил я. – Извини, мне сейчас не очень удобно разговаривать, да и в ближайшие дни будет по горло работы.
Я почувствовал, что Нинка обиделась.
– Да? – сказала она. – А я-то хотела опять позвать тебя в гости к тете. Но если ты не можешь…
Я выругался, прикрыв трубку ладонью руки. Вот незадача!
– Ниночка! – уже мягче заговорил я. – Я бы с удовольствием, но, боюсь, мне сегодня придется сидеть допоздна.
Я услышал усмешку на том конце провода.
– Ты, кажется, считаешь, что я смотрю передачу «Спокойной ночи, малыши» и после ложусь спать, – засмеялась она. – Приходи, когда освободишься, дуралей, но сегодня обойдешься без курицы на гриле и зажигания свеч. Можешь рассчитывать на «смородиновку» и бутерброды.
Я совсем не был уверен, что поступаю правильно, но согласился.
– Я приду после девяти. Тебя это устроит? – проговорил я в ответ.
Возня с бумагами меня отвлекла, но и утомила. Наконец я почувствовал, что на сегодня хватит, и со спокойной совестью могу доделать остальное завтра. Посмотрел на часы. Батюшки-светы, было уже четверть десятого, а я даже не удосужился позвонить Нинке. Я уже не говорю о Машке. С той-то было проще. Она знала, что я иногда возвращаюсь поздно, и ужасно ревновала, когда справедливо, а когда и нет, но терпела. Мелкие же разборки со случайным битьем посуды в счет не шли. Кстати, обычно я ей звонил и под каким-то более или менее правдоподобным соусом предупреждал, что задерживаюсь.
Я набрал домашний номер. Телефон долго не отвечал, и я уже подумал, что это ей, а не мне надо оправдывать поздний приход, но, наконец, услышал ее голос.
– Машенция! – сказал я усталым тоном очень занятого человека. – Я тебе не говорил, не с руки было, но у меня здесь совершеннейшая запарка. Мы срочно влезаем в грандиозный проект, который курирует сам большой босс. А документацию поручили готовить мне, как будто не могли найти кого-нибудь помоложе. – Я добавил в голос обиженные нотки. – И вот до сих пор сижу с бумагами и глушу кофе вместо того, чтобы быть дома рядом с тобой.
Возникла пауза. Я живо представил, как Машка на том конце трубки сидит и размышляет, насколько мне можно верить, а я даже и не врал. И поэтому она, может, и не полностью, но на эту туфту купилась.
– Не прибедняйся, Родион, – ответила она. – Не прикидывайся несчастненьким. Это на тебя не похоже. Ты сам рвался наверх и старался стать незаменимым, так теперь за это и расплачиваешься.
Она помолчала, а потом вдруг по-бабски подозрительно спросила:
– А ты часом не брешешь? С тебя станется.
Тон моего ответа был невозмутим.
– Машка, я звоню с мобильника, но рядом рабочий телефон. Хочешь, перезвони на него.
Мое сверхчувствительное, прижатое к телефонному аппарату ухо почуяло, что там вдали волнение на море стало утихать. Цунами прошло стороной. И Машка действительно буркнула:
– Ладно. Это я пошутила. Но ты все-таки там не перерабатывай.
Закончив разговор, я тут же стал звонить Нине.
– Ниночка, – извиняющимся голосом сказал я, – я даже не знаю, как мне просить у вас прощения.
И снова, как и в предыдущем разговоре, возникла пауза, правда, несколько напряженная. Дурак, выругал я сам себя. Ведь она подумала: я позвонил так поздно, чтобы извиниться, что не приду. И я сбивчиво залепетал:
– Ниночка! Я, не поднимая головы и не замечая времени, как придурошный, просидел с бумажками и только сейчас понял, что и опоздал, и не позвонил. Но если ты не очень сердишься и не ложишься спать, я буду рад приехать.
Нина довольно долго не отвечала. Мое опоздание и этот звонок явно ей не понравились, но все-таки я услышал:
– Приезжай.
Я купил шампанское и самый дорогой букет цветов, какой нашел. Нинка была в каком-то простеньком коротеньком домашнем платьице, знаете, из тех, которые нравятся мужчинам своей способностью обнажать женщин в неожиданных, но очень привлекательных местах. Она обняла меня за шею и легонько дружески чмокнула в щеку.
– Спасибо, очень мило, – вежливо сказала она, взяв цветы. Она понюхала букет, оценив его аромат, и равнодушно отложила в сторону.
– Пойдем, ты, наверно, голодный.
На знакомом столе стояла смородиновая настойка и тарелка с бутербродами. Тартинки, всплыло откуда-то из памяти. С икрой черной, икрой красной, семгой, каким-то мясом. В общем, второй завтрак Олигарха. Нинка вышла на кухню и принесла салат из свежих овощей. Видимо, думала, что моему организму не хватает витаминов. Мы с ней выпили по рюмочке, и я захрустел огурцом, но разливающееся по телу ощущение умиротворения и удовольствия мгновенно исчезло, когда Нина неожиданно попросила:
– Родион, расскажи про эту девушку, Марию. Папа говорил мне о ней.
Тартинка – это вовсе не маленький бутербродик, как написано в словаре. Эта дрянь застряла у меня поперек горла как большой бутербродище. Я с трудом сглотнул и сделал глубокий вдох. Во мне начинала закипать злость. Пытаясь отвлечься на что-то другое, я налил себе рюмку и тут же отодвинул ее прочь. Мои кулаки сжались, и я увидел, как на них испуганно посмотрела Нина. Я постарался взять себя в руки, и это мне почти удалось, но темная глыба гнева затаилась в уголках моего сознания.
– Что ты хочешь узнать? – противно резким голосом спросил я. – Что она некрасивая, горбатая, глупая и стервозная баба? Что мне с ней тяжело живется, и я не знаю, как от нее избавиться? Что она никуда не годится в постели? – Я обличающе указал на Нину рукой. – Ты уверена в себе и ждешь, как твой папа, что я по свистку побегу туда, куда меня позовут подобные вам?
В глазах Нины появились слезы. А я все распалялся:
– Думаешь, все можно купит за деньги? Да? Так слушай.
Я встал со стула и раздраженно заходил по комнате. Нина как-то съежилась и испуганно вцепилась пальцами в край стола. Она молчала. На какое-то время замолчал и я, но потом устало заговорил:
– Я разорву в клочья любого, кто посмеет сказать или только подумать что-то плохое о Маше. Она – самое прекрасное на свете существо, и это чудо, что среди многих более достойных мужчин она выбрала меня. И не она должна бояться, что я ее брошу, а я, что она меня.
Я снова помолчал, колеблясь, продолжать или нет, и решил, что уже нет смысла.
– Я ответил на твой вопрос? Или ты хочешь лично с ней познакомиться?
Нина не отвечала. Я ждал, что она сейчас расплачется. Но этого не произошло. Она встала и подошла ко мне. Казалось, она ждет от меня еще каких-то слов, но я не знал, каких. Так мы и простояли несколько минут рядом. Такие близкие и такие далекие. Я отвел от нее взгляд, таращась в окно, а она внимательно следила за моим лицом, ожидая чего-то мне непонятного. А потом ее глаза вдруг прояснились, и на лице мелькнула тень улыбки, хотя я так ничего нового из себя и не выдавил.
– Родион! – начала она со странными нотками удовлетворения в голосе. – Ты все-таки дурачок. Такой большой, со строгим взглядом, сильный, но дурачок. Обыкновенный дурак.
Ее папа назвал меня обыкновенным сукиным сыном, она – дураком. Интересно, это – прогресс или регресс? А Нина чему-то вдруг вообще обрадовалась и почти крикнула:
– Ты просто кретин. Неужели я бы поверила, что твоя девушка стервозная уродина? Неужели ты думаешь, что я рассчитываю на папины капиталы, а не на саму себя? Неужели ты действительно считаешь меня наивной девчонкой, полагающей, что молодой интересный мужчина не может иметь другую женщину, не посоветовавшись со мной или моим папой? Поверь, мне стало бы намного более мерзко, если бы ты на самом деле стал поливать свою Марию. Но ты этого не сделал, и слава богу. Как и не сделал еще одну вещь…
Не скрою, меня речь Нины сильно запутала. После своего короткого спича я не исключал, что меня погонят из этого дома поганой метлой и нажалуются еще потом Олигарху, а она вроде клонила к чему-то другому. И я уцепился за ее последнюю фразу.
– Так что же я не сделал?
Нина грустно улыбнулась.
– Ты не сказал то, что я больше всего по-женски боялась услышать. Не сказал, что ты просто ее любишь.
Она подошла ко мне совсем близко. Я чувствовал касание подола ее платьица. Она беззащитно и требовательно смотрела на меня.
– Повторяй за мной, – приказала Нина. – Мария – самая прекрасная женщина на свете.
– Мария – самая прекрасная женщина на свете, – повторил я.
– И я ее люблю, – четко выговорила Нина.
– И я… – начал было я и запнулся. Я не сумел продолжить.
Нина довольно долго ждала продолжения, а потом снова улыбнулась.
– Я же говорила, что ты – дурачок, – и она легонько, как в тот раз, поцеловала меня в губы. – Пойдем обратно за стол, пора выпить теткиной настойки.
Ночь я провел в ее постели. Хотя, наверно, все-таки в теткиной. Стыдно признаваться, но я поначалу трусил. Боялся близости с Ниной. Я вообще страшусь первого контакта с новой женщиной. Не люблю разочарований. И не хочу быть просто придатком раздираемого желанием причинного места. Для удовлетворения его потребностей достаточно обыкновенных шлюх. А мне нравится, когда женщине нравится. Когда она пользуется мной так же, как я пользуюсь ей. А для этого ей просто надо быть естественной. Мне неприятно ощущение, что партнерша «отматывает» или старается как лучше. С Нинкой же оказалось на удивление легко. В ней не было излишнего жеманства, она не изображала из себя гимназистку и не заставляла меня возиться с ее лифчиком. Она просто каким-то непонятным образом растворилась во мне. Не буду врать, я невольно сравнивал ее с Машкой, но та была совершенно другой. Такой же прекрасной, но другой. Агрессором, доводящим тебя до исступления. Именно с ней я иногда понимал, что плетка тоже может быть предметом эротических игр, хотя ко всем этим кожано-рокеровским атрибутам из секс-шопов относился с юмором. А Нина не была агрессивной, она напоминала чистый озорной ручеек на пути усталого путника, чьи струйки нежно ласкали и утоляли жажду. Видите, меня довели-таки до состояния поэтических образов.
Я, понятное дело, проснулся невыспавшимся, но довольным. Скоро надо было двигать на работу, и Нинка затеяла готовить мне завтрак. Но я отказался. И попросил только чашку чая покрепче. Мы сидели, не разговаривая, и прихлебывали горячий напиток. Нинка робко улыбнулась мне и сразу погрустнела. У меня тоже вдруг испортилось настроение. Праздник кончился. Казалось, сам воздух в комнате постепенно стал сгущаться от совершенно закономерных и неприятных вопросов, возникших после этой ночи. А мне еще надо было объясняться с Машкой. Нинка понимающе на меня посмотрела.
– Родик! – Я вздрогнул, она назвала меня точно так же, как Машка. – Знаешь, я ни о чем не жалею. И это была, может, самая лучшая ночь в моей жизни, но я чувствую себя сволочью.
Я неопределенно пожал плечами. Мне не хотелось в этом сознаваться, но я чувствовал себя точно так же. Однако разговор поддерживать не стал.
Мы уже стояли у входной двери. Нина поцеловала меня на прощание и погладила по плечу. Я уже повернулся уходить, как она сказала:
– Родик! Я знаю, что твоя Мария беременна. И желаю ей только счастья. Но в том, что я встретилась с тобой, ни моей вины, ни злого умысла нет. И считаю, что у меня такие же права бороться за своего мужчину, как и у нее. Но я не воюю с беременными женщинами. Если она собирается сохранить ребенка, нам придется расстаться. Твоему сыну или дочери нужен отец.
И Нина, заплакав, вытолкнула меня из квартиры.
Из машины я позвонил Машке. К счастью, она еще была дома. Я вяло соврал, что засиделся на работе допоздна и так и переночевал на кушетке в комнате отдыха, потому что сил ехать домой уже не было. Вставать-то уже к восьми.
– Я тебе звонила около двух ночи, – с сомнением протянула Машка. – Ни твой мобильник, ни рабочий телефон не отвечали.
Я попытался себя встряхнуть. Попадаться на вранье было нельзя. А угрызения совести вещь неприятная, но распространенная, и с ними вполне можно жить. Они вовсе не повод сознаваться одной любовнице, что провел время с другой.
– Маш! Это все глупо, – сказал я. – Я тебе сейчас звоню не из офиса, а из машины (ложь всегда надо разбавлять правдой). Я спустился за зарядным устройством, потому что забыл его взять с собой, а батарейка телефона села. Я обнаружил это только утром, и сейчас звоню и параллельно заряжаю. А в комнату отдыха вообще нельзя позвонить. Так что я и думать не мог, что ты мне названиваешь.
Не знаю, поверила она мне или нет, но сказала:
– Ладно, чего уж там. Хоть сегодня приходи пораньше.
Но и в этот раз я пришел поздно, хотя не только не виделся с Ниной, но даже не разговаривал с ней по телефону. Снова пришел засидеться из-за этих чертовых «Сибирских дорог». Машка откровенно на меня дулась, но вопросов не задавала. Видимо, считала это ниже своего достоинства. Она сердито фыркнула, как кошка, когда я, наконец, заявился около девяти вечера, и процедила сквозь зубы:
– Ужин готовить не стала. Не знала, появишься ты или нет. Решила, что снова собираешься «переночевать на кушетке». Несколько странное имя у твоей бабы.
Я устал, и до меня не сразу дошла ее шпилька, а Машка продолжала себя накручивать:
– И не смей мне снова рассказывать какие-нибудь байки про срочную работу. Или, как в прошлый раз, про проект, который на тебе висит. На тебе висит только одна вещь, и та между ног.
– Ну, это далеко не всегда, – философски заметил я и получил подзатыльник. Я возмущенно отпрянул.
– И ты на меня свои волчьи буркалы не таращь, а то еще огребешь, – угрожающе произнесла Машка. Я тут же сделал умильную физиономию.
– И овечкой тоже не вздумай прикидываться, – с не меньшей угрозой прибавила Маша.
Я недоуменно развел руками. Что ж, мне просто столбом стоять? А я еще и не жравши.
– Маш! – взмолился я. – А в туалет хотя бы можно? По-маленькому. Знал бы, что ты такая сердитая, то точно бы эту чертову «колу» не пил. А сейчас, глядишь, и совсем доведешь меня до детского греха.
Машка хотела что-то зло ответить, но передумала и махнула рукой.
– Черт с тобой. Иди.
Мне, кстати, действительно хотелось в туалет, и я, не теряя времени, рванул в нужном направлении. Я с облегчением справлял малую нужду, когда из коридора раздался ехидный голос Машки.
– Родик! Отгадай загадку. Не жравши, а сыт. Знаешь, кто это? – Маша выдержала достаточную паузу и радостно добавила: – Это ты, Родик.
Ужинал этим вечером я пельменями, но спал все-таки с Машкой, которая хотя особых вольностей мне не позволяла, но все-таки дала себя обнять. И то хлеб.
На следующий день мне суждено было подвергнуться, выражаясь юридическим языком, длительному психотравмирующему воздействию. Я только жалел, что не могу никого убить, хотя и хотелось, ведь меня в моем состоянии точно бы оправдали. Вначале моей крови попил Тимур. Во время уже по сути формальной встречи с «Сибирскими дорогами», требующей обмена дружескими улыбками, легкого движения пером в графе «подпись» и торжественного распития шампанского, он стал критиковать проект и разговаривать с представителями их правления как с мальчиками с улицы. Идиотизм заключался в том, что все было заранее решено и обговорено, и ничего от мнения Тимура не зависело. Единственное, что можно было бы ждать от этой чистой воды провокации: «Сибирские дороги» возмутятся и откажутся от сделки. На что, похоже, и рассчитывал Тимур. Но до развода дело не дошло. Сибиряки от меня знали, что дело под контролем у Олигарха, а раны на их уязвленном самолюбии были не смертельны.
А вечером я повез перепуганную, вцепившуюся в мою руку Машку в больницу. Наступило время делать аборт.
Я сдал Машку докторам и приготовился к долгому ожиданию, но через какое-то время она вышла ко мне.
– Родик! Они нашли, что у меня немного повышено давление, а это плохо при беременности. Они предлагают мне остаться до завтра понаблюдаться, а затем уж все делать. Так безопаснее, говорят они.
Я забеспокоился.
– А что? На самом деле высокое давление?
Машка успокаивающе покачала головой.
– Да нет. Пустяки. Сто сорок на сто. У моей мамы почти всегда такое и не снижается, и хоть бы что. Чувствует себя совершенно здоровой, а ей уже 64. Наверно, доктора перестраховываются.
Или «бабки» накручивают, подумал я, но вслух произнес:
– Слушай, Машенция. Раз приехали, то дело надо доводить до конца. Врачи лучше нас понимают в своем деле. Если говорят, что давление необходимо стабилизировать, значит, надо их слушаться.
Машка нервно засуетилась.
– Родь! А я ведь ничего не приготовила, чтобы в больнице оставаться. Подружки сказали, что быстро это, и через несколько часов домой отпускают. У меня ни зубной щетки нет, ни прокладок.
Я засмеялся. Мне от того, что аборт отложили, почему-то стало легче. Да и вообще хорошо, что нашлось какое-то занятие. Типа сгонять ей за шмотками. Все-таки какое-никакое дело. Отвлекусь, глядишь, от мыслей дурацких.
– Ерунда, Машенция. Ты мне списочек напиши, я съезжу и барахло привезу, а заодно и соки какие-нибудь, фрукты. Ты только скажи.
В итоге Машка осталась в отделении, а я, притащив ей вещей и еды, которых могло бы хватить на неделю, вернулся домой.
На душе было муторно. Было неприятное ощущение, что я что-то сделал не так, а содеянного не вернешь. Я тупо смотрел телевизор и, почти ничем не закусывая, пил водку. Мне несколько раз звонила Машка и говорила, что у нее все хорошо. Но ее фальшиво бодренький тон разрывал мое сердце. Наверно, я много выпил, потому что мне захотелось плакать. Я кое-как перекантовался, ворочаясь на диване, до утра, а потом стал названивать Машке. Она сказала, что давление улучшилось, и аборт будут делать во второй половине дня. В этот день я был не очень занят на работе и из-за Машки отпросился пораньше. К моему удивлению, она была дома. Маша была бледна, а под глазами отчетливо виднелись синие круги.
– Ты что, сбежала из больницы? – удивленно спросил я. – Разве тебе не надо было еще понаблюдаться, особенно при твоем давлении?
Машка как-то затравленно на меня посмотрела. В ее глазах попеременно отражались то отчаяние, то решимость. А потом ее как будто прорвало.
– Родик! Ты понимаешь, – заговорила она, – я просто не смогла это сделать. Я честно все время уговаривала себя, что поступаю правильно. Что в моем животе пока находится не ребенок, а только аморфный комок биологический ткани. Что так будет лучше для всех. И для тебя, и для меня. Я подписала все бумаги. Меня уже привезли в операционную и собирались сделать обезболивающий укол, но я не дала. Не дала, и все… Планировала я это или нет, но бог дал мне шанс родить человека, моего ребенка, и я оказалась не готова от него отказаться. Да и вообще, кто знает, смогла бы я после аборта забеременеть вновь?
Она всхлипнула и на какое-то время замолчала.
– Ты даже не представляешь, – снова заговорила она, – как они все там вдруг засуетились и начали меня уговаривать не отказываться и даже пугать тем, что уплаченные деньги возврату не подлежат. Так, по мне, засунули бы они их себе в одно место.
Деньги вообще-то были мои, но кто считает, подумал я. Мне и на самом деле было на них наплевать. Не та эта сумма, ради которой я бы стал бодаться. Но при всем моем нежном и терпеливом отношении к Машке, меня очень смущала перспектива стать отцом. Это совсем не входило в мои планы. Мне было хорошо и удобно с ней, хотя я уже начал видеть в нашем союзе ущемление своей свободы и прав. Признаю, она – чудесная баба, но не моя. Не моя, и точка. Я ей не мешаю и ни в малейшей степени не контролирую ее жизнь вне пределов моей квартиры. Я не собираюсь это делать и впредь, но в ответ требую уважать мои интересы, в которые не входят памперсы и плач по ночам.
С моей точки зрения, моя логика была безупречной, но толку от этого было ноль. Я не знал, что делать. Может, лучше всего было ее просто прогнать. Пусть живет сама, как хочет. В конце концов, она была бы не единственной в мире матерью-одиночкой. Да и с голоду я бы умереть ей не дал. Меня можно упрекать во многом, но не в жадности. Кстати, уход от меня мог бы помочь ей одуматься. Время изменить решение и сделать аборт еще было. Максимум, приплатил бы еще.
Но в результате я смалодушничал и начал Машку утешать и успокаивать. Причем делал это искренне. Мне ее было ужасно жаль. Без вранья. Я убаюкивал ее и в итоге убаюкал какими-то ласковыми словами, хотя темы нашего дальнейшего будущего принципиально не касался.
В тот вечер мы были максимально нежны друг с другом, а когда легли спать, она буквально прилепилась ко мне, и я почувствовал, как ее слезы увлажнили мою грудь. Не знаю, спала ли она той ночью или только делала вид, но я долго не мог найти себе место и заснул лишь под утро.
Люди – странные существа, и их способность мимикрировать и максимально оттягивать решение неприятных проблем беспредельна. Мы с Машкой сделали вид, что проблемы нет, или что ее решение может еще потерпеть. Приняли позу страуса. Голова – в песок, зад – кверху. В конце концов, рожать-то ей не скоро.
Так прошла неделя. Сроки прерывания беременности потихоньку поджимали, хотя еще и оставалось время. Машка никакого интереса к теме не проявляла. А я не настаивал. Вместо этого мне пришла в голову, как тогда показалось, замечательная идея переменить на какое-то время обстановку.
Я с друзьями каждый год в конце декабря ездил на пару недель в отпуск, в глухомань, в лес к дядьке. Там мы отдыхали, полностью оторвавшись от цивилизации. Обычно баб мы с собой не брали, но в этот раз я решил, что, может, настало время сделать исключение.
Дядя Гриша – это отдельная история. Хотя никаким дядей я его сроду не называл. Он был старше меня всего на десять лет. Младшенький у деда. Последыш. Любимец и балабол. Оторва.
Мои дед с бабкой относились к деревенской, если можно так выразиться, интеллигенции. Дед был бухгалтером, а бабка заведовала сельпо, и они оба с большим пиететом относились к образованию. Их не волновало, что жизнь доказывала нечто обратное: диплом обеспечивает лишь мизерную зарплату и никчемную работу. Они же, вопреки логике, спали и видели, что их сын поступает в институт и успешно его заканчивает. Моя мать, его старшая сестра, окончила инженерно-строительный техникум, что было высоко оценено и родителями, и односельчанами. Но она была женщиной, ей сгодился и техникум, а для сына дед с бабкой на меньшее, чем на институтский диплом, согласны не были.
Гришка же рос духарным парнем, здоровенным бугаем, похожим на обаятельную гориллу, за которым бегали все девки в радиусе пятидесяти километров. Он, в общем, был похож на деда, которого, как я упоминал, боялись и считали колдуном. Только глаза у Гришки были добрее. Дед, уж если на кого строго смотрел, так тому нужно было сразу бежать искать туалетную бумагу. Хотя, по сути, мне неизвестно ни одного факта, чтобы он кому-либо причинил вред. Да ему и не надо было. И так в его присутствии возникало непреодолимое желание поджать воображаемый хвост.
Я его по-своему любил, потому что он многому меня научил, часто со мной играл и, как я понял потом, старался следить, чтобы меня случайно не напугать. Я, понятное дело, как и все дети, в глубине души верил в колдунов, чертей и ведьм, хотя подобно остальным лицемерно заявлял, что никакой нечисти не существует. И однажды, когда подрос и мы с дедом пошли в лес за грибами, я напрямую спросил: