А затем судьба сделала очередной виток. И тут я обязан отдать должное родителям. Какое бы впечатление ни сложилось о них у тебя из написанного выше, они упорно трудились и неплохо продвигались по карьерной лестнице. В связи с чем мы переехали в Волгоград. И уже не в двухкомнатную, а трехкомнатную казенную квартиру в центре города, так как мама стала главным редактором тамошней молодежной газеты, а батюшка – собственным корреспондентом газеты «Комсомольская правда» по Волгограду и Астрахани, а это почти что чрезвычайный и полномочный посол. И у него даже была служебная «Волга» с шофером. Одна только беда – не черная, как у партийных боссов. Я даже помню буквы из номера «СГС». Забавно, но в номерах машин Волгоград остался городом на «С», Сталинградом.
Правда, богаче, в общем, мы не стали, и в новой квартире нам честно служили оставленные прежними хозяевами списанный казенный письменный стол с ободранным зеленым сукном и прибитой жестяной биркой и старенькая пишущая машинка, правда, без турецкого акцента. Я же к тому времени закончил в Ростове первый класс и в Волгограде пошел во второй во вторую школу в моей жизни. А ты, Катя, была маленькой и тогда еще не могла никому рассказать про то, как ты страдаешь от всей этой несправедливой жизни. Я открою тебе тайну. Когда никого не было дома, я раскаливал на газу иголки и загонял тебе их под ногти. А ты ужасно орала. Веришь? Жалко, что не помнишь. Кстати, к вопросу о том, что ты помнишь, а что нет. Есть факт из твоей биографии, который должен подтвердить горесть твоей судьбы. У тебя были няньки. И однажды, наверно, чтобы от тебя избавиться, родители наняли тебе Бабаню, то бишь бабу Аню, здоровенную не очень опрятную старуху, которую, если бы удалось найти другую, они бы и в дом не пустили. И она единственная из твоих нянек, которая меня раздражала. И не тем, что нахально заявляла, что подряжалась нянчиться только с тобой, а за меня не отвечает. Мне была по фигу ее ответственность. А залезть в холодильник и найти или приготовить что-нибудь пожрать я умею с малых лет. Меня бесило то, что она не открывала мне дверь, когда я приходил из школы. И я мог так и прокрутиться до вечера на улице до прихода родителей. Как ты, Катя, должна догадаться, единственное, что меня с ней примиряло, так это ожидание, что она с тобой что-нибудь эдакое коварное да сделает. Я просто дни считал. Представляешь, Катя, какой садист я был еще в девять лет. И каким стал, когда вырос. Просто маркиз де Сад.
А что касается Бабани, то она по неизвестной науке причине любила греть себе задницу и делала это простым и надежным способом. Она кипятила чайник и прямехонько своим необъятным, прикрытым слоем юбок задом на него садилась, подложив еще для верности и безопасности хозяйскую подушку. Но однажды вышла промашка, и чайник она опрокинула тебе на ногу. Родители, конечно, сделали вид, что очень о тебе беспокоятся и поставили на брови всю педиатрическую службу Волгограда и даже, что удивительно, вытолкали Бабаню взашей, но я полагаю, они только прикидывались, а на самом деле еще ей и приплатили.
Мои воспоминания достаточно сумбурны, и меня часто уводит в сторону. Вот и сейчас я вспомнил нечто, что связано с твоей, Катя, сагой. Скажи мне, сестричка, пожалуйста, что у тебя за проблема с фотографиями из детства. Чем тебе не угодила мама? Почему ты решила, что она не хотела с тобой сниматься? Что за чушь о нежелании фотографироваться с тобой, нелюбимой? Нет, я, конечно, понимаю, что мама – чудовище. Но разве стала бы она так мелочиться? Наоборот, она скорее наснимала бы десятки фоток вместе с тобой, чтобы потом со смехом хвастаться своим приятелям-монстрам: «Смотрите! Это я со своей дурой и уродиной дочерью». А меня, твоего брата, красавца (ого!) и умницу (ого-го!), конечно, фотографировали без конца. Но есть одна мелкая, даже малюсенькая деталь. Я родился, когда маме было 25 лет, и тогда беременность никак на ней не отразилась. И она осталась тоненькой очаровательной брюнеткой, вокруг которой увивалось много мужиков, в том числе и фотожурналистов. И, естественно, ее любили фотографировать, и она по-женски с удовольствием позировала. И есть, к примеру, очень хорошее художественное фото, где мама снята со мной в виде мадонны. Только ты, Катя, напрасно решила, что главной фигурой на фотке являюсь я, любимый сын. Ты забыла простую вещь. На подобных фотографиях и картинах любуются женщиной, а не ее ребенком. Мама с таким же успехом могла бы держать на руках завернутый в пеленку чурбак. Кстати, есть много ее фотографий того времени и без меня, в том числе нередко в паре с другой привлекательной женщиной Нелей Егоровой. Они обе были контрастны и красивы. Одна брюнетка, другая блондинка. Если бы они жили в наше время, то спокойно могли сделать карьеру фотомоделей. А мои детские фотографии – это большей частью труд моего и твоего дяди Саши (бог мой, тоже Саши), который, когда я был маленьким и приезжал к бабушке, был еще старшеклассником и снимал на свою «Смену-2» все подряд, в том числе и меня. А когда появилась ты, он был уже взрослым дядей и ушел в армию.
Маме же, когда ты родилась, было уже 33, а беременности в этом возрасте часто протекают тяжелее, чем в более молодом, и она ужасно растолстела, просто, прости меня господи, раскабанела. И не фотографировалась с тобой не из-за тебя, а из-за себя самой, потому что не хотела видеть себя в таком виде и, тем более, хранить фотки на память. Поэтому и снимали тебя, Катя, отдельно профессиональные и хорошие фотографы, имена которых ты, может, и слышала. Например, Генриетта Перьян. А мама просто не хотела остаться в памяти людей толстой и некрасивой. Фотографии ведь практически бессмертны.
Но это, так сказать, мысли в сторону. А мы все еще живем, не тужим в городе Волгограде. Хотя и в этот период случались забавные истории, о которых ты, Катя, не имеешь представления. Например, в первое лето нашего там пребывания родители меня, как всегда, а тебя в первый раз решили отправить к бабушке, но, как это ни парадоксально, у них, главного редактора областной волгоградской газеты и собственного корреспондента «Комсомольской правды», не оказалось денег на железнодорожные билеты. И было принято нестандартное решение, которое на казенном языке называется злоупотребление служебным положением. Мы поехали к бабушке всей семьей на батюшкиной служебной «Волге». А это неблизкий путь. Но, Катя, было здорово. Почти шестнадцать часов на колесах. Тем более что все получали удовольствие, глядя на твои страдания. Бедную девочку укачивало, и тебя пару раз по дороге к общей радости вырвало. Но, к сожалению, ты выжила.
Жаль, я не помню точно, произошло ли это в то лето или на следующее (наверно, все-таки на следующее), однако каникулы ты, Катя, мне сумела отравить. Дело в том, что родители укатили в Москву, «по делам, или так погулять», оставив нас одних на попечение бабушки. И, надо же случиться такому, ты, Катя, видимо, не догадываясь, как я тебя ненавижу, отказалась подпускать к себе никого, кроме меня, и все попытки разлучить тебя со мной заканчивались диким ревом. И мне, бедолаге, вместо того, чтобы играть, как обычно, в саду или гараже, приходилось тебя кормить, укладывать спать и постоянно находиться в зоне видимости, потому что иначе децибелы твоего плача выдержать не мог никто. У нас даже сохранилась фотография из того периода, где я с кислым видом держу тебя на руках, а ты с ненавистью смотришь в объектив. Но, слава богу, в конце концов приехали родители, я и смог вздохнуть с облегчением.
Однако благополучный и спокойный период жизни в Волгограде длился недолго. Батюшку позвали в Москву. И мама бросила вполне респектабельную начальственную должность и, не имея никаких реальных перспектив, последовала за ним. Это было лето 1968 года, а тебе, Катя, было только три годика, и ты была пухленькая смешливая девчушка. Как здорово ты уже в том возрасте умела скрывать свои страдания. А Москва мне не понравилась, как и не начала нравиться за все те двадцать с лишним лет, которые я в ней прожил.
Ты вряд ли помнишь тот период, но первым нашим пристанищем в Москве, а точнее, в Московской области, была дача газеты «Комсомольская правда» в поселке Заветы Ильича. И для меня это оказалось последним летом из детства, о котором я вспоминаю с грустью. Рядом был лес, а на соседней даче жил дедушка Иван Никифорович, который взял надо мной шефство и научил собирать грибы и ориентироваться в лесу. В итоге я стал заправским грибником, а моя страсть к этому занятию стала чуть ли не маниакальной.
Однажды родители принимали друзей из прошлого и по старой памяти хорошо погуляли. Было, наверно, часа два ночи, когда им в голову пришла блестящая идея подшутить надо мной. Они с большим трудом растолкали меня и сказали, что пора идти за грибами. И я, как сомнамбула, начал одеваться. Как они потом с несколько виноватым видом объяснили, проблема оказалась не в том, чтобы меня разбудить, а как потом уложить обратно. Я категорически отказывался раздеваться и упорно стремился выйти из дома, чтобы не заставлять ждать Ивана Никифоровича. Наверно, ты в этом только найдешь подтверждение дурных наклонностей наших родителей. Но я, пообижавшись в свое удовольствие, выкинул эту историю из головы, видя в ней подтверждение того, что все взрослые – те же маленькие дети, только ростом повыше.
Но, пожалуй, есть одна история из того дачного периода, которая касается лично тебя. Это операция спасения Кати от петуха. Был такой памятный случай.
Однажды я с родителями мирно стоял на веранде, когда вдруг послышался дикий крик. И мы увидели зрелище. Ты, Катя, с выпученными глазами улепетываешь со всех ног, а за тобой гонится здоровенный, ростом с тебя саму, красивый петух с соседнего участка. Я думаю, родители специально попросили соседей, чтобы они натравили на тебе эту разъяренную птицу. И, видимо, поэтому родители почему-то обратились ко мне. Мол, давай, сделай что-нибудь. А что я мог сделать? Честно говоря, перспектива быть поклеванным петухом меня вовсе не прельщала. Но я все-таки был мальчишкой, а в руках у меня был сделанный мною же самим лук. И, почти не колеблясь, я натянул тетиву и выстрелил. И, самое смешное, попал в петуха, и тот, вскудахнув как курица, позорно бежал с поля боя. А ты еще потом долго ревела, а папа с мамой также совершенно по-курячьи кудахтали над тобой, чтобы успокоить. Скажу честно, Катя. Я целился в тебя, а не в несчастную птицу. Она-то что мне плохого сделала? Думал, подстрелю тебя, гадину, а петух доделает начатое.
Но последнее памятное мне лето детства быстро закончилось, и мы перебрались в город в двухкомнатную квартиру на последнем этаже в типовой пятиэтажке, и я пошел в третью в моей жизни школу. И так начался один из самых тяжелых периодов жизни нашей семьи, длившийся более десяти лет, хотя, будь наши родители по характеру большими приспособленцами, все могло пойти и по-другому. Но такое произойти не могло, потому что они обладали тем, что не готовы были променять на материальные блага, и тем, что они, похоже, не сумели привить тебе, понятием о собственном достоинстве и чести. Поэтому батюшка прилежно и честно работал в «Комсомолке», а потом журналах «Журналист» и «Огонек», но ни под кого не прогибался и не подхалтуривал написанием ура-патриотических передовиц о торжестве социализма вообще и в каждом отдельно взятом секторе производства в частности. Не писал он, хотя и мог, и умные демагогические статьи за партийных бонз. Хотя, как и все, был в меру конформистом, иначе и быть не могло в общесоюзных изданиях такого ранга, и, боже сохрани, не был никаким оппозиционером. Да и не было в России со времен Сталина никакой оппозиции. Смехотворной была так называемая оппозиция диссидентов, с которой советская власть всегда играла как хотела и во что хотела. Другое дело, на нашей, Катя, с тобой родине всегда было полно кухонных «оппозиционеров», которые, выпив рюмочку и незаметно писая от страха, но в то же время гордо надувшись от собственной храбрости, уютно сидели за кухонными столиками и критиковали неприкасаемых партийных вождей и саму социалистическую систему. И, особенно, Сталина, вокруг личности которого было сломано немало копий. Тем более что Сталина и сталинизм критиковать было совершенно безопасно. Советской власти было давно и глубоко наплевать на покойного вождя, а двадцатый съезд уже сделал свое дело. А батюшка в этот непростой и непонятный период, когда многие опасались нового витка закручивания гаек, старался соблюсти золотую середину и, главное, сохранить чистую совесть, поэтому, кроме зарплаты и гонораров за статьи на не просоветские темы никаких бонусов не получал. И, наверно, поэтому медленнее, чем остальные, продвигался по службе. А маме было намного сложнее. Она-то ведь до переезда в Москву была редактором газеты в крупном областном центре, а, попав в столицу, оказалась вдруг никем. И никто ее способности и опыт в расчет не брал. И достойного места работы она в итоге, покочевав из издания в издание, так и не нашла.
Но дело даже не в том, что бывшему начальнику трудно было вновь становиться подчиненным, а в том, что уже в то время мама поняла, что журналистика – это не ее, а она должна писать настоящую, большую литературу. Это сейчас легко сказать, что она оказалась права, но каково тогда было им, нашим с тобой родителям с двумя маленькими детьми, а, в особенности, батюшке, решиться рискнуть материальным благополучием и жить вчетвером на одну папину зарплату, пока мама пишет, и ждать безо всяких гарантий, когда она получит признание. Это ожидание продолжалось более десяти лет. Более десяти лет очень бедной, хотя, на мой взгляд, и нескучной жизни. Но, к сожалению, какой бы интересной не казалась та жизнь, бедность в какие-то моменты становилась унизительной, и я, к примеру, не люблю вспоминать один из самых плохих периодов, когда наша с тобой, Катя, красивая, умная и талантливая мама, не имея возможности приобрести себе новые вещи, не очень умело перекраивала старье, а однажды вместо того, чтобы выбросить какое-то свое совсем уж ветхое осеннее пальто, перекрасила его в отвратительный зеленый цвет и даже начала носить. А я стеснялся с ней такой показаться на людях. Не люблю я вспоминать и про то, как батюшке его отец с Урала переслал донашивать свои старые брюки, из которых он «вырос». Слава богу, батюшке хватило ума их не надевать.
Именно в тот период я понял, что у меня никогда, как у других пацанов, не будет фирменных джинсов, кроссовок и прочих предметов зависти подростков, но не унывал. Моя адаптация в новой школе, хоть и не обошлась без эксцессов и разборок местного значения, прошла вполне успешно, и своими новыми друзьями я был более чем доволен. Странное дело, Катя, заканчивая предыдущую фразу и оглядываясь назад, я, будучи уже совершенно взрослым человеком, неожиданно понял, что мне в жизни ужасно повезло. Я практически не встречал плохих людей. Встречал глупых, встречал несдержанных, встречал мелких пакостников, встречал злых, встречал предателей, а по-настоящему плохих могу пересчитать по пальцам.
Но тогда о том, как мне повезло, я еще не знал и был просто школьником. Не хулиганом, но и не «ботаником». В общем, просто озорником. Как и мои друзья. И такого добра, как мы, в школе было немало. Директриса Анна Фоминична, чтобы использовать бьющую из нас энергию в мирных целях, придумала хитрую штуку, которая, по логике, не должна была сработать, но удивительным образом сработала. Она организовала в школе духовой оркестр, руководить которым взялся замечательный азербайджанец-флейтист из московской филармонии. У него был странный, но, по-видимому, эффективный подход к подбору музыкантов. Ни слуха, ни знания музыкальной грамоты не требовалось. Главное, было желание играть. А какому пацану не захотелось бы подудеть в красивую медную трубу или еще круче – извлечь звук из валторны? И мальчишки табуном пошли записываться. Но выяснилась странная штука. Выдуть музыкальный звук из духовых инструментов оказалось не так просто, и большая часть желающих потихоньку отсеялась, а осталась только небольшая группа, в которую по удивительному стечению обстоятельств вошли самые хулиганистые. А солистом-корнетистом стал вообще один из самых, что говорится, отпетых Юра Дизенгольф, которого из школы потом все-таки выгнали. Пришел из любопытства в оркестр и я. И был безо всяких вопросов радушно встречен и посажен для начала, а так начинали все, за большой барабан. Знаешь, Катя, такой здоровенный, почти вполовину роста взрослого, ставящийся на бок барабанище с колотушкой, делающей бум-бум. А потом меня повысили и, когда я научился играть гамму, пересадили на настоящий духовой инструмент, альт. И теперь вместо бум-бум я играл ту-туту-ту, подыгрывая главной музыкальной теме. Но, как я уже упоминал, никто не поинтересовался, знаю ли я ноты, а я, хотя и понимал, на каком месте нотного стана расположена каждая нота, понятия не имел, что существуют еще и паузы, поэтому к моменту завершения мелодии оркестра успевал раза четыре от начала до конца сыграть свою партию, обижаясь, что вызываю недовольство дирижера и других музыкантов. Но, в конце концов, мне объяснили и про эти чертовы паузы, и я, наконец, влился в оркестр как полноправный член и играл в нем до его распада, произошедшего, как принято говорить сейчас, из-за недостаточного финансирования. Но память об этом периоде осталась, а особенно об одном концерте.
Над нашей школой шефствовал завод «Калибр», оплативший, кстати, далеко не дешевые инструменты для оркестра, который, в свою очередь, не мог не стать обязательной нагрузочной частью всяких торжественных заводских мероприятий. Однажды мы выступали перед первым мая. И, как и следовало ожидать, получили порцию громких аплодисментов, вызванных отчасти умилением талантливыми советскими детьми, а отчасти радостью, что мы так быстро закончили. Мы, теперь уже никому не нужные музыканты, вместе с нашими инструментами потащились пешком обратно в школу, благо идти до нее по проспекту Мира, а это, как ты помнишь, центр Москвы, было минут пятнадцать. Но разве мы, лишенные присмотра взрослых, могли упустить такой случай и не сыграть на публику, но уже, так сказать, в неофициальной обстановке. (Поверь, Катя, я не пересказываю известную сцену из фильма «Веселые ребята».) А у нашего оркестра был свой «хит». Лучше всего мы играли революционный марш «Варшавянка». Помнишь? «Вихри враждебные веют над нами…». Но мало кто слышал, как этот совсем неплохой марш звучит, если его исполнять на манер похоронного. Это, надо сказать, нечто… И вот мы в эпоху развитого социализма, в центре Москвы, перед праздником первого мая грянули. И хорошо грянули. Как ты думаешь, Катя, что многочисленные прохожие сделали с кучкой одетых в общую для всех серую, как в приюте, школьную форму шкетов, которые, играя и фальшиво изображая скорбь, медленно шли по проспекту Мира? А ничего. Советские граждане союза нерушимого республик свободных, включая милиционеров, чуть ли не легли от смеха. А сыгранная похоронная «Варшавянка», в конце концов, надрывно закончилась плаксивым пассажем корнета, на котором хорошо играл солист Юра Дизенгольф, и последним опоздавшим ударом колотушки. Мы, можно сказать, оттянулись. День пропал не зря.
А вот ты, Катя, в этот период, что говорится, попалась. Я даже иногда думаю, что мама осталась сидеть дома не из-за литературы, та была только предлогом, а из-за тебя. Как иначе она могла выкроить время, чтобы поиздеваться над тобой? Теперь можно было не нанимать никаких нянек, чтобы жгли тебя кипятком. Для тебя, Катя, это был полный облом. Это же ужас. Ты вроде, ничего не подозревая, приходишь из садика, а позднее из школы домой, надеясь отдохнуть и поиграть в куколки, а тут на тебе – мама, а иногда и я. Приятно вспомнить, как мы с мамой предвкушали, когда же ты, наконец, придешь, чтобы начать тебя мучить. Я еще восхищался извращенным коварством наших родителей, которые не могли позволить, чтобы правда всплыла, и какие-нибудь органы опеки отняли у них такую забавную игрушку, как ты, и поэтому старались тебя и подкормить, и приодеть иногда даже в ущерб довольно скудному семейному бюджету. И это только для того, чтобы никому и в голову не могло прийти, какому психологическому и физическому насилию ты подвергаешься в семье. И поэтому в те годы ты, сестричка, была эдакой пышечкой с круглыми щечками, симпатичной, аккуратно, не хуже других, одетой девчушкой. Ну, кто бы мог подумать, какие страдания на самом деле выпали на твою долю.
Я, Катя, как тебе уже известно, не дочитал твое эпохальное произведение, но тот немалый его кусок, с которым я все-таки познакомился, в некоторой степени поставил меня в тупик. А именно в части, которая касается меня. Ты ведь уже поняла, я не отрицаю: помимо того, что я алкоголик, то еще садист и извращенец. Но есть маленькая нестыковка. Одновременно с прозрачными намеками на физические и психологические муки, которые ты перенесла от мамы, меня и коллаборациониста – родного папы, в твоем труде прозвучало и возмущение, что я тебя как сестру игнорировал. В этом есть некоторое противоречие. Должно быть или то, или другое. Если я тебя мучил, то, значит, не мог в то же самое время игнорировать. Мучители свои жертвы не игнорируют. С другой стороны, если я над тобой издевался, то ты по логике вещей должна была только радоваться, что есть в жизни моменты, когда я тебя игнорирую. Но бог с этим, Катя. Давай представим, что тебе повезло, и ты родилась в другой, хорошей семье, а не среди таких уродов, как мы, и у тебя есть брат, который старше на восемь с половиной лет. Интересно, какие, по твоему мнению, у вас с ним могли быть в детстве общие интересы? Придумай что-нибудь, ты ведь умная. Что может делать мальчик-пятиклассник с девочкой трех лет? Какие интересы могут объединять девятиклассника с первоклашкой? Он что, должен с тобой в куклы играть или сюсюкать над тобой? Кстати, у тебя, наверно, немного отшибло память, но я, понятное дело, задыхаясь от ненависти к тебе, делал все упомянутое выше не один раз. А еще, когда родители оставляли нас надолго одних, я строил для тебя из стульев и прочих подручных средств крепость, в которой мы играли часами. Но сейчас, поскольку ты уже раскрыла миру тайну нашей семьи, я могу сознаться: это было хорошо продуманным ходом, основанным на принципе контрастного душа. Я специально создавал у тебя иллюзию, что жизнь, может, и не так уж ужасна, а на следующий день злорадно выдавал тебе снова по полной программе порцию издевательств.
А со стороны наша семья выглядела вполне благополучно. И те редкие приличные люди, которые попадались среди, как ты утверждаешь, толпы тупых провинциалов и алкоголиков, посещавших нас, ничего не подозревали об ужасах, творящихся за стенами этого дома. Куда там Стивену Кингу. Они ошибочно думали, что имеют дело с обычной для России семьей бедных интеллигентов, где мать безуспешно бьется как рыба об лед, пытаясь доказать, что ее литературные труды достойны быть изданными, а отец корячится на работе, пытаясь обеспечить своим близким какое-то сносное существование. А еще есть двое детей. Мальчик постарше, любящий сидеть за столом со взрослыми и влезать в их разговоры. И девочка помладше. Обыкновенная домашняя девочка, живущая под крылышком у мамы и не сталкивающаяся ни с какими реальными проблемами.
Как же эти люди ошибались. Они не могли даже и представить, как коварны наши родители. Они не только обрекли дочь на физические муки, ответственным за которые был я, но и поставили себе цель сломать тебя, Катя, психологически. И поэтому они коварно внушали тебе мысль, что ты самая умная, самая талантливая и самая симпатичная девочка на свете. И, как и следовало ожидать, у тебя, Катя-домашняя девочка, возникла проблема в отношениях, когда ты начала общаться со сверстниками в садике и школе, где и другие дети для своих родителей были самыми умными, талантливыми и красивыми. Выяснилось, что твое право первенства никто не признает, и есть другие мальчики и девочки, которые многие вещи умеют делать намного лучше, чем ты. Снова облом. Дома – пытка, а вне его стадо глупцов, не понимающих, с какой глыбой, с каким человечищем они имеют дело. И в какой-то момент уже в старших классах мама даже отправила тебя к психологу. Но вовсе не для того, чтобы тебе помочь. Ты, Катя, так и не догадалась о настоящей цели визита. Мама просто хотела подстраховаться. Ей нужно было это обращение к врачу, чтобы, если правда о нашей семье всплывет, можно было сказать, что девочка больна на голову и все придумывает, и у нас даже есть об этом справка. Но случилось непредвиденное. Психиатр, открыл тебе глаза на загадку твоей психики. Ты была не больной. Ты оказалась перфекционисткой с гиперответственностью. Слова-то какие красивые. Только ты их неправильно поняла. Они вовсе не означает, что ты – совершенство или близка к этому. Должен тебя огорчить, сестренка, но все люди перфекционисты и в той или иной мере гиперответственны. Кто – на работе, кто – со своими детьми, кто – собирая марки или выпиливая лобзиком. Все хотят выглядеть лучше всех и делать все лучше всех. Это нормальная черта человеческого характера, заставляющая людей учиться лучше, трудиться лучше и конкурировать между собой. Другое дело, она может принять патологическую форму и привести к тяжелым заболеваниям. Наиболее ярким примером болезни, в основе которой лежит перфекционизм является анорексия нервоза, когда девушки в стремлении добиться идеального веса теряют способность к самооценке и доводят себя до смерти от истощения. И я снова, Катя, хочу тебя огорчить. Тот подростковый психолог ошибся. Конечно, в тебе тоже есть перфекционизм, но это вовсе не доминирующая черта твоей личности. Дело в том, что перфекционисты – это люди, совершающие поступки, которые в жизни что-то делают, иначе как они могут доказать другим и себе, что они совершенство. И как в картину перфекционизма вписываешься ты, которая вначале была маминой дочкой, потом женой при одном муже, затем при другом, институт не окончила и ни на одной работе долго не задерживалась? В какой, Катя, области ты стремишься к совершенству?
А моя жизнь в Москве была совершенно обыкновенной мальчишеской. Учеба давалась мне легко, я не перенапрягался, хотя предметы, вроде географии и некоторых других искренне не любил и их не учил, стараясь проскочить «на ша̀ру» и не скатиться на тройки, за которые мне грозила выволочка от матери. Впрочем, от плохих отметок я на всякий случай подстраховывался по-своему, вырывая позорящие меня страницы из дневника или пользуясь его дубликатом, который я подавал учителю, когда мне грозила плохая оценка. В общем выкручивался. Правда, в целом я оставался хорошим учеником, не отличником, а твердым хорошистом.
И чем старше я становился, тем больше отдалялся, Катя, от тебя, потому что у меня появились другие интересы. Я влюбился без памяти. Но, поскольку из-за неких особенностей характера в моей жизни многие вещи происходили не как у нормальных людей, я умудрился влюбиться с одинаковой силой сразу в двух девочек, которые к тому же были лучшими подругами. Представляю, что они обо мне говорили, когда я, сгорая от страсти, по очереди носил букеты цветов то одной, то другой. Так что моя первая, совершенно невинная мальчишеская любовь (или любови) осталась безответной, а сердце разбитым. Но не навсегда. И в общем, как уже говорил, я, Катя, благополучно отучился в трех хороших школах с хорошими ребятами и учителями. Мелкие междуусобные войны и конфликты с частью преподавателей или учеников не в счет.
Но мне странным образом аукнулось то, что я был в семье, как и мама, Режабеком. Ей-то, взрослой, в общем было все равно, а я с этой странной нерусской фамилией нахлебался. Хотя она совершенно безобидна по смыслу. Она чешская и происходит от слова jerabek, которое читается как «ержабек» и в переводе означает «рябчик». Мы, Катя, с мамой – рябчики. Но тогда я этого не знал. И это не спасало меня от насмешек, которые начались еще в детском садике. Я не помню, чтобы кто-нибудь из детей читал известный стишок «Робин-бобин Барабек скушал сорок человек» правильно. Все говорили только Робин-бобин Режабек. Знали, по-видимому, что из меня вырастет монстр. Это целая отдельная история, как коверкали нашу с мамой фамилию. Самые забавные варианты я помню до сих пор, и из них Жеребек и Режопек. Поэтому в какой-то момент родители решили эту вакханалию с фамилией прекратить, и после того, как я Режабеком закончил первый класс, уже во второй, в городе Волгограде, я был записан как Щербаков и так и проучился с молчаливого согласия директоров волгоградской, а затем московской школ Щербаковым до шестнадцати лет, когда неожиданно возникла проблема.2 Нам на основании свидетельств о рождении, где я был записан как Режабек, начали выдавать паспорта. И в школе из небытия вдруг возникло никому не известное лицо. Причем о том, что школа в новом учебном году составляет списки учеников по паспортным данным никто, в том числе и я, не знал, и поэтому случился конфуз.
Я так и не понял, почему учеба в этот год началась с урока физкультуры, да это и не важно. Главное, что физрук устроил нам, много лет знакомым ему недорослям, уже успевшим переодеться в спортивную форму, перекличку по журналу. Считая себя Щербаковым, я спокойно считал ворон и косился на голые ноги девчонок, ожидая пока по алфавиту дойдет очередь до моей фамилии, но не дождался. Хотя это меня совсем не смутило. Мало ли что. Подумаешь, забыли внести в список. Зато вызвали какого-то Розабона. Розабон – раз. Розабон – два. Розабон – три. А я еще подумал, какая безобразная фамилия. Но никто не отозвался. У нас новенький, который почему-то не пришел, решили ребята. И кто он вообще? Мальчик или девочка? И что за странная фамилия. Наверно, опять еврей. И вдруг до меня дошло. Бог ты мой, Розабон-то, а точнее Режабек, это ведь я. И мне пришлось, смущаясь и краснея, встать, и я начал мямлить, что на самом деле не Щербаков, а Режабек, а Розабон – это ошибка в написании. По мере моего выступления взгляд физрука становился все более подозрительным, а мои не отличающиеся особой тактичностью друзья ржали все сильнее. Но в итоге меня снова записали Щербаковым, таким, каким знали уже пять лет, и так я Щербаковым школу и закончил. Правда, не скрою, Катя, пару раз мне пришлось строго поговорить с некоторыми умниками, которые пытались окликать меня Розабоном.