Об авторе этой книги
Послесловие составителя
Я узнал его, когда ему было почти два года, влюбившись на всю жизнь в его маму. То, что тогда появилась еще одна моя глубокая привязанность – к мальчишке, Галя считала естественным, предопределенным: «Если мужчина полюбил женщину, он не может не полюбить и ее ребенка». Я не оспаривал это очень, по мне, зыбкое утверждение. Просто знал об одновременно появившихся двух разных чувствах – к женщине и к маленькому человеку. И казалось естественным (почему-то!), что и пацаненок проникся ко мне теплотой. Не хочу растекаться мыслью по древу, скажу одно: мы так и прожили отведенные нам пространство и время в этом сердечном созвучии.
Именно поэтому мне всегда казались ненужными, более того, коробящими наши отношения мысли о их бюрократическом оформлении, типа усыновления. Меня и Сашку скрепили до последнего дня моя любовь к Гале и его сыновнее обожание матери.
Вот сценка, запечатленная во мне навсегда. Вечер, мы все трое в общежитской каморке, усталые, ничего не делаем, я сижу на кровати, Галя за столом, Сашка – тоже, рисует. Вечернее умиротворение, мгновения тишины, о которых иногда мечтается. Сашка, прервав свое занятие, внимательно смотрит на Галю. И вдруг говорит:
– Сидит такая кисонька, ручки сло̀жила, и смотрит…
Нет в мире таких букв и нот, чтобы можно было передать чувство, которое в те секунды переполнило эту душу, умиленную самой чистой на свете любовью, описать интонации детского голоса, непроизвольно выдавшего вдруг нахлынувшую признательность.
У нас не было еще свидетельства о браке, не было жилья, денег, даже точного намерения, где обитать… И вдруг эта детская фраза – «Сидит такая кисонька, ручки сло̀жила, и смотрит» – породила во мне такое прочное и благодатное ощущение семьи… Оно уже никогда и не уходило.
Помните школьный учебник? Там в разделе органической химии много формул, показывающих, из чего состоят вещества. В основе всегда соединения-радикалы. Ну, радикалы как радикалы. Но если в формуле связать их палочками-стрелочками, они из сборища прилепившихся друг к другу атомов обращаются в портрет молекулы – реально имеющегося в природе вещества. Ибо палочки-стрелочки рисуются не для красоты, а показывают объединение дотоле неизвестно для чего нарисованных радикалов. Сашка своим детским языком взял и провел между всеми нами палочки-стрелочки, показав нашу прямо-таки ядерную связь. Были радикалами, стали молекулой.
Из моего письма родителям.
«Сашка уже зовет меня папой (причем без малейшего нажима с нашей стороны, сам), любит меня и хорошо слушается. Хороший и веселый парнишка. Вот только что я ему дал воды, подтепленной немного кипятком. Он выпил ее и заявил: «Вода такая, как будто ее во рту подержали и выплюнули». В хорошем настроении он способен каждую минуту выдавать по подобной шутке. Любопытный человечек.
В день рождения я подарил ему фильмоскоп (настоящий, большой), а недавно мы ему купили велосипед, комбинированный, может быть и двух– и трехколесным. Сейчас катается на трехколесном».
Как ни странно, поначалу моим самым значительным смысловым занятием с сыном стало… пение. Как мы вышли на эту неожиданную тропу, уже не помню. Влечение маленького Сашки к песням, обязательно сюжетным по тексту, как я понимаю, было вызвано какой-то нехваткой в его умственной жизнедеятельности эмоциональных и эстетических начал. Детский сад в этом смысле мало что давал, до детского театра (а был ли он в Ростове, где мы тогда жили?), до мысли о домашней фонотеке мы как родители и в своем собственном развитии, и материально еще не доросли…
Пел я. На втором месте по популярности у Сашки была простенькая композиция «Шумел сурово брянский лес» (композитор Сигизмунд Кац) – прелестная история Анатолия Софронова о том, как суровые, под стать самому лесу, партизаны-патриоты забросали гранатами фашистско-немецкий штаб. «В лесах спасенья немцам нет, летят советские гранаты, и командир кричит им вслед: «Громи, громи захватчиков, ребята!». Торжество справедливости, творимой лесными робингудами с гранатами в руках, было очень по душе ребенку.
Но хитом у нас был «Заветный камень» Бориса Мокроусова, сочиненная в лучших традициях советской песни мелодия, прихотливая, но удивительным образом сразу ложащаяся и на слух, и на душу. Любые наши музыкальные досуги заканчивались требованием: «Про камень»! А это была весьма печальная история. Последний защитник Севастополя, израненный, с куском гравия (или гранита), захваченным в последний момент на берегу, в утлой шлюпке уходит в открытое море. Но…
Друзья-моряки подобрали героя.
Кипела волна штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая…
Начиная со слов «посиневшей рукою», малыш начинал сглатывать слезы, а в середине следующего куплета уже не мог их сдержать. С ним происходил, как сказал бы Аристотель, катарзис (возвышение, очищение, оздоровление). Я не видел в этом ничего плохого и повторял эту пьесу, как впоследствии Кобзон «Не думай о секундах свысока», – по первому требованию.
И кто бы мог подумать, что это наше ничего нам не стоящее отдыхательное развлечение вдруг сослужит нешуточную службу. Однажды в дверь постучали, и появилась комиссия от инспекции по правам детей, состоявшая из двух дородных дам. Ее задачей было дать заключение, с кем из родителей ребенку будет лучше – со своей мамой или с родным отцом, и, соответственно, на чьей стороне будут на суде органы народного образования.
Меня там не было, а была моя и Галина подруга Аида Злотникова. По ее рассказу, на посетительниц произвело не очень хорошее впечатление, что тут, еще до завершения бракоразводного процесса, живет другой мужчина. Еще большее их недоумение вызвало то, что мальчишка зовет его папой.
– И что вы с новым папой делаете? – спросили они у Сашки.
– А ничего. Песни поем.
– Какие?
– «Шумел сурово брянский лес», про камень.
– Про какой камень?
И бойкий парнишечка стал растолковывать двум инспекторшам, как каким-нибудь недоумкам, что была война с немцами, что был герой-моряк и что он камень сжимал посиневшей рукою…
Больше никаких таких инспекторов к нам не являлось, и даже ни на какой суд нас не вызывали, все решили в наше отсутствие. Поскольку в деле была такая справка. «…Воспитанию ребёнка уделяется большое внимание. Гражданин Режабек работает в гос Университете (так написано. – А.Щ.) преподавателем философии, получает заработную плату в размере 280 рублей. Гражданка Режабек Г.Н. работает литературным сотрудником в редакции газеты «Комсомолец», заработная плата в среднем составляет 110-120 рублей. В настоящее время гражданка Режабек вступила в брак с гражданином Щербаковым А.С., который работает заведующим отделом писем в Ростовском комитете радиовещания и телевидения. Заработная плата его 130 рублей в месяц.
Была проведена беседа с Сашей Режабек, мальчик очень любит свою мать и на вопрос – с кем он хотел бы жить, ответил: «Конечно с мамой». Мальчик с уважением говорит о своём отчиме. …Считаю, что нет оснований передавать Сашу Режабек на воспитание отцу – гражданину Режабек Е.Я.».
Тут самое время немного сказать о «гражданине Режабек Е.Я».
Когда его постигла такая же беда, как и Алексея Каренина, он тоже, как за спасительную палочку, схватился за ребенка и заявил, что не оставит сына такой матери. Для Галины это был тяжелый удар. Как и для Анны из романа Толстого. «Это угроза, что он отнимет сына, и, вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не знаю, зачем он говорит это? …он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю…»
Понятно, для меня это было удручающе. Наша встреча с Евгением стала неизбежной. Режабек был высокомерен. Когда речь зашла о Гале, о том, что в этой ситуации она часто плачет, он, усмехнувшись, обронил:
– Пускай поплачет, ей ничего не значит.
Формально встреча закончилась ничем. Однако я на нее шел с очень тяжелым сердцем, а уходил, как ни странно, с облегчением. Я разговаривал не с монстром, который успел вырасти в моем воображении, а вполне с человеком. С человеком, в котором вопреки его внешнему поведению можно было ощутить неуверенность, в нем не было тяжеловесной Каренинской убежденности в своей заведомой, от бога данной правоте во всем. А главное, я понял, что просто превосхожу его в своем чувстве к Сашке, которое, оказывается, росло параллельно с любовью к матери мальчишки. И коль скоро будет борьба за него, я с таким «боезапасом»… обречен на победу.
Между тем, в глазах других лиц, заинтересованных в судьбе дитяти, – Галиных мамы, отчима, брата, деди, буси – как только им стало известно о намерении отнять мальчишку у Галуси, Жора из абсолютно пристойного молодого человека мгновенно превратился в чудище, достойное только судьбы изгоя. Маленький Сашка жил у них, и когда мы в очередной раз на два дня мотнулись из Ростова в Донбасс, то обнаружили, что он называет Евгения Ярославовича не иначе как – «тот паразит».
Гале, умученной тянущимися разводными сумятицами, это, кажется, даже понравилось. Но я, отловив ребенка, раскачивавшегося в саду на нижней ветке яблони, сказал, чтобы больше он так не говорил. И он не говорил – при мне. Но, лукавый бесенок, в мое отсутствие предавался вольной языковой стихии полуроссии-полуукраины, включая и полюбившееся то ли имя, то ли ругательство – «тот паразит». Я делал вид, что не замечаю этого, поскольку он все же как-то дисциплинирует себя по моему наказу. И рано или поздно эта грубость из него выйдет: как говорится, от внешнего к внутреннему. (Кажется, это – по Мейерхольду?) А когда мы уже втроем вернулись в Ростов, эта брань была категорически запрещена в доме.
… Я увидел Режабека еще раз примерно вскоре после 90-го года. Евгений позвонил Гале. Он был в Москве на научной конференции и сказал, что хотел бы что-то узнать о нашем Сашке. Тот незадолго до этого уехал из СССР вместе со своей семьей. И как раз накануне мы получили видеопленку со сценами их тамошней жизни. Галя пригласила бывшего мужа приехать и посмотреть ее. Я пришел домой с работы, когда Режабек уже собрался уходить. Мы поздоровались и пожали друг другу руки – прощаясь.
От той встречи осталась в памяти деталь из рассказа Гали. Евгений сказал ей, в общем-то не шутя, что она проявила дурость, не подав заявления на выплату алиментов, что это были бы очень неплохие суммы. Ясное дело: профессор, зав. не только многими институтскими кафедрами марксизма-ленинизма, но и настоящими научными учреждениями. Но Галя-то хорошо понимала, что, получай мы те деньги, я, наверное, не мог бы полнокровно ощущать, что Сашка – мой.
«Среди разных бумаг на верхней полке лежит у меня одно тайное письмо, – так начинается мой очерк, написанный в первую половину «нулевых» годов. – Собираясь рассказать эту историю, хотел достать его. Но подумал: зачем? Главное там для меня – первая страничка. А я ее и так помню».
Написал я этот очерк и… не отдал ни в какую редакцию. Сегодня я кое-что изменил бы в том тексте, как-никак автор, имею право. Но… не буду.
«…Все началось давно. Я, начинающий журналист, в одной редакции познакомился с прекрасной молодой женщиной. Так случилось, что я занял, не подозревая сего, предназначавшийся ей пост. Это не помешало мне влюбиться в нее, и, как ни странно, взаимно. Она была жена профессора (или без пяти минут профессора, не помню). Для меня это не было важным. Как не было важным и то, что у нее был маленький сын. Хорошенький двухлетний парнишка, в которого тоже трудно было не влюбиться (а кто из малышей такого возраста не мил и не неотразим?). Жизнь складывалась так, что вдвоем нам встретиться было трудней, чем втроем – я, она и мальчик по прозвищу Хока. У того оказался хороший, дружелюбный нрав.
В тот день, когда я впервые пришел в их общежитскую комнату (профессор был вытеснен как-то без меня – мои нелегкие встречи с ним были еще впереди), Хока – а ему к тому времени было уже четыре года – взял и назвал меня «папой».
– Разве он тебе папа? – удивленная, спросила мать.
– Папа! – твердо ответил мальчишка, без колебаний взяв на себя добрую половину моей мужской ответственности. Так впервые мы с ним совершили один мужской поступок на двоих.
Как я сообразил позднее, он в тот момент, видимо, в первую очередь думал о матери, которую любил безмерно, и о ее, прямо скажем, двусмысленном по отношению к нему положении.
С тех пор я как-то не верю в инфантилизм маленьких детей, в их неспособность «врубиться» в суть взрослых отношений, не разобраться, где и в чем им самим будет лучше. …Малышу лучше не там, где ему благополучнее, а там, с кем ему лучше. А это знает только он. И никто больше.
…Я помню странный случай в школе, на выпускном вечере сына. Потеряв его из виду, мы побрели разыскивать его по казенному и довольно пустынному зданию. Зачем? Не знаю сам. Мы открыли дверь спортзала – и едва успели увернуться от несущегося прямо на нас… стула, пущенного в полет сильной и меткой рукой нашего чада. Конечно, этот снаряд был предназначен не нам, а первому попавшемуся. Однако мать все равно разобиделась и, несмотря на все уговоры мальчишки, покинула поле предстоящего торжества.
Я думаю, она до сих пор не поняла причину «немотивированного вандализма» собственного дитяти.
Дело в том, что он ухитрился записаться в первый класс под моей фамилией – так ему захотелось, а мне, легкомысленному, это было приятно. В другом городе, где мы потом жили, это же проделать было уже легче. И в Москве – тоже. Подлог вскрылся перед экзаменами на аттестат зрелости. Надо было или срочно официально менять фамилию, или переоформлять все школьные документы.
Парень послал письмо родному отцу. И получил от него разрешение на перемену фамилии. Но… пришел ко мне.
– Скажи, тебе очень важно, чтобы у меня была твоя фамилия? Тогда я сейчас иду к нотариусу.
– Нет, меня не волнуют формальности, – ответил я.
– Спасибо, – сказал он, и я не понял, порадовал я его своей «сговорчивостью» или обидел «безразличием». Меня это тревожило. Его, видимо, еще больше.
В общем, аттестат зрелости ему был выписан на фамилию родного отца. А скопившаяся по этому случаю нервная энергия – дурная ли, благодатная ли – погнала его в тот вечер неведомо куда, и он схватился за первый попавшийся в руку предмет и, как говорят судейские, в не совсем вменяемом состоянии метнул в того, кто первым раскрыл дверь. А им оказался я.
…Бог ты мой! Какая это ерунда по сравнению с множеством известных мне (по роду службы, разумеется) случаев, происшедших на почве разводов и усыновлений. Про удочерения я вообще не говорю – там слишком часто все бывает еще в тысячу раз сложнее. Вот что для меня ясно: чем меньше взрослые вмешиваются в чисто формальную, даже юридическую сторону дела, тем лучше для всех – и для детей, и для самих взрослых. Единственно с чем надо бороться беспощадно – с проявлениями насилия в любой форме, физической ли, психологической, моральной. Не наше это собачье дело, с кем жить человеку, под какой фамилией, кого любить и почитать родным, а кого просто дяденькой или тетенькой. Что бы там ни говорили высоколобые юристы. Они ведь все равно всё со всех взыщут что положено. Ну, и ладно. А человеческое – человекам.
…Он пришел ко мне лет пятнадцать назад.
– Батюшка! – с каких-то пор он нашел, как ему кажется, самое точное обращение ко мне – «батюшка», а мне оно понравилось, так и живем. – А как бы ты отнесся к тому, если бы я со своей семьей уехал из страны?
То была еще пора довольно вонючего (это я о «Гастрономах» да столовых) социализма.
– Но почему?
– Потому что жить здесь – это для меня каждый день терять чувство собственного достоинства.
– Это правда?
– Правда.
– Тогда уезжай.
И уехал.
А я потерял что-то. Теплое, к чему можно было бы прислониться, согреться. Доброе, на которое можно было рассчитывать. Сильное, потому что молодое.
Но вскоре многое изменилось! Оказалось: можно ездить в гости. Оказалось: можно перезваниваться. И, в принципе, можно уезжать и приезжать. Ругайте демократию как хотите, но уже из-за одного этого она благословенна.
…И вот та первая страничка письма, которая запомнилась наизусть.
Сверху красным карандашом: «Персонально». И так же красным подчеркнуто: «Батюшка!..»
«Ты среди нас самый умный и самый рассудительный. Написал я, понимаешь ли, письмо всем вам, а потом стал мучиться, стоит его посылать или нет, потому что… Ты уж будь любезен, прочти и сам реши, что сказать, что нет, или вообще отнести письмо к разряду сугубо личных, направленных только тебе».
Под каждой крышей – свои мыши. Тем более в семье. Деликатные обстоятельства, о которых шла речь, могли кое-кому показаться обидными. Он опять думал о своей матери. И невольно стребовал с меня должок, выданный им в четыре года: теперь я должен был принимать наше окончательное решение.
Мы с ним не показали это письмо никому. И правильно сделали.
…А у него уже растет третий ребенок. Может, пора его усыновить?..»
Мы с Сашкой сумели стать близкими друг к другу. Вся предыстория, где он – подкупающий милотой малолетка, не имеет к этому касательства. Это заблуждение многих – считать, что наши родительские отношения с малыми детьми перетекают потом во взрослые. «Он уже мужчина, а для меня – все равно маленький»… Эту ставшую притчей во языцех неправду, придуманную, мне кажется, некими равнодушными газетчиками «для утепления» изначально остылых, фальшивых фигур в своих сочинениях, кое-кто ошибочно воспринимает как норму естества. И нередко расстраивается: почему у меня не так? А не так у всех психологически нормальных. Я занимался этой темой (конечно, не более как журналист), и при случае, может быть, поделюсь своими соображениями. А пока хочу высказать одно из них: отношения между родителями и выросшими детьми в большинстве случаев устанавливаются, как у всяких двух людей при их знакомстве. Мы друг друга открываем для себя. Прежние чувства при этом могут играть роль. Но чаще – нет.
Да, «в сплошной лихорадке буден» бывает трудно уловить момент этого знакомства, поэтому «вдруг» проявившиеся «новые» черты единокровного человека или его поступки могут оказаться обескураживающими, повергающими в недоумение.
Но я знаю и день, и час, когда моя жизнь пополнилась новой эмоцией. Ощущением человеческой близости к выросшему сыну. Обстоятельства, сопутствовавшие этому, скорее всего, случайные. Однако без их знания рассказ будет непонятным.
…Он уже был врачом, успешно работал и решил поступить в аспирантуру. Вдруг почему-то ему отказали в праве участвовать в конкурсе на поступление, не помню, к чему придрались – то ли к сроку подачи документов, то ли еще к чему. Кто должен был восстанавливать справедливость? Конечно, батюшка.
Естественно, я стал искать коллег, имеющих выход на министра здравоохранения. И нашел – но не министра, а его зама. Но зато нашел быстро – через коллегу в своей же редакции. А время в этом случае играло большую роль.
Работа в редакции журнала «Журналист» выработал во мне привычку, читая периодику, собирать вырезки по темам, почему-либо интересующим меня. Часто без всяких целей – вдруг пригодится. И вот по этому случаю заглянул в большой конверт с публикациями о сохранении здоровья. Там оказалась россыпь аспектов проблемы. Их было слишком много для телефонного разговора. И для его продолжения заместитель министра пригласил меня прийти к нему.
Я с самого начала раскрыл карты: рассказал о несправедливости, проявленной по отношению к моему сыну, и попросил помочь. Собеседник взглянул на настольный календарь:
– Боюсь, сроки прошли. Ну, ладно, там у меня знакомый ректор, спрошу у него.
Затем два часа мы говорили на темы здоровья и об их освещении в прессе. Как обычно в таких случаях, я пообещал ему, доктору меднаук, кандидату философии, заслуженному врачу РСФСР, через два дня прислать предварительный текст его статьи.
Уже нынче, через тридцать пять лет, я раскопал эту статью под названием «Здраво о здоровье» и с удивлением подумал: ее и сейчас можно опубликовать, было бы и интересно, и полезно.
Но рассказ о другом. О том, как поутру Саша пришел к нам принять душ, как он всегда делал после суточного дежурства в инфекционной больнице на Соколиной горе, чтобы не дай бог не притащить в свой дом какую-нибудь заразу: там был младенец, наш первый внук. Я уходил на работу, когда он, справившись, не забыл ли я про его просьбу, сказал с недоброй усмешкой:
– Ну-ну, посмотрим, какой у тебя журналистский авторитет.
Я в спешке только махнул на него рукой. И вспомнил эту фразу через сутки, когда на следующее утро взял в руки гантели. Без гантелей в этой истории не обойтись. Однако они ни в коей мере не свидетельствуют ни о какой моей спортивной сущности. Совсем наоборот. Физкультура была моим самым нелюбимым, после черчения, предметом и в школе, и в университете.
В 32 года у меня прихватило спину. Да так, что даже в постели не повернуться. Кое-как на такси доехал до поликлиники. Сжав зубы, взобрался на стол для рентгена. Пока – долго! – проявляли пленку, в голове клубились страшные мысли. Наконец, помахивая гибкими черными листами с изображениями моего костяка, появилась врачиха и весело объявила:
– Грыжа Шморля!
– И что же делать?
– А ничего, ждать, когда следующая появится. И впредь не поднимать более двух килограммов.
Галю тогда устрашило всего больше само название «грыжа Шморля», а меня предупреждение насчет двух килограммов. Как только прошел приступ, я тут же купил гантели. И надо же – угадал! Как многократно выражались авторы очерков из моего тематического конверта, «болезнь отступила». Конечно, в отличие от их героев я не полюбил физкультуру как родную, но от гантелей как от счастливо найденной панацеи боялся отказаться, принимал возню с ними как медицинскую необходимость.
Так вот, в тот день в руках у меня были гантели, а в голову абсолютно по-новому влетела вчерашняя фраза: «Посмотрим, какой у тебя журналистский авторитет». Вдруг все мое существо захватила волна такой всепоглощающей обиды… Во-первых, мне в голову не приходило как-то связывать семейные заботы с бесчувственным понятием «авторитет», хотелось верить, все идет от любви. А главное, подумалось, вот она, цена всех отношений: ты мне – я тебе. И где – в нашем доме. Было так горько!
Уже потом, вспоминая об этом, я оценил меткость расхожих русских фразеологизмов. Например, «убийственное слово». Или: «опустились руки»; «все валится из рук». Именно так и было. Сначала руки без моего ведома опустились. Потом из них вывалилось все, что было – гантели. А затем и я сел на пол. Тут еще можно было бы сказать: «ноги не держат». Но это было бы неправдой. Ноги – они устойчивые. Просто сел, как обиженный ребенок.
А тут на шум пришла Галина. Делать нечего, рассказал, как все было.
День прожил с сердцем как бы замороженным. А вечером пришел Сашка.
– Батюшка, ты что, обиделся? Брось, я же просто пошутил.
Но я-то знал, это была не шутка: я видел его лицо. Однако внутри потеплело.
– Да плевал я на эту аспирантуру! Пойду вон лучше на «Скорую помощь». И деньги, и практика… Батюшка, ты же знаешь, как я тебя люблю.
– Не знаю.
– Ну, так знай. Я тебя люблю.
Я ему таких слов никогда не говорил. По-моему, и он мне тоже. Вот с той секунды в моей жизни появилась еще одна внутренняя опора. Мне ничего не надо от него – только бы ее ощущать.
Мы не часто общаемся. Но мне хватает звучащих в моем сознании отзвуков его голоса.
Очень близко оказались его и мой день рождения. Кажется, только что звонил и поздравлял его. А вот пришел и мой день. И первый утренний звонок был его.
– Ну, ты же знаешь, почему я звоню?
– Не знаю.
– Батюшка, я люблю тебя.
– И я тебя тоже.
Александр ЩЕРБАКОВ
(Из книг «Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой» и «Шелопут и прочее»).
Александр Режабек (1957–2013) – родом из Челябинска. Юность провел в Москве, где окончил среднюю школу с углубленным изучением английского языка, затем – Второй медицинский институт им. Пирогова. Работал в инфекционной больнице, защитил кандидатскую диссертацию на тему «Динамика тромбоксана А₂ и простациклина и их связь с факторами клеточного и гуморального иммунитета у больных менингококковой инфекцией».
С 1990 года жил в Израиле, где подтвердил статус врача высшей квалификации и более пятнадцати лет практиковал в одной из крупнейших клиник страны. Соавтор американского патента по кардиологии.
Сын известной советской и российской писательницы Галины Щербаковой («Вам и не снилось»). В Израиле живут трое его взрослых сыновей.
Помещенное в этом сборнике эссе «Отчего умерла моя мама, Галина Щербакова» было напечатано в книге «Этот славный человечек. Галина Щербакова в воспоминаниях» (Ridero, 2016), а очерк «Ученик чародея» – в литературно-художественном альманахе «Римон» (Израиль, выпуск 5, 2008).