– Я всё понимаю, года для вас богатство, да и сами вы человек небедный, можете себе позволить какое угодно обращение с челядью, но только не со мной. Вы неоднократно меня оскорбили во время ваших инсинуаций и продолжаете оскорблять. Поэтому я хочу, чтобы вы извинились передо мной за оскорбления в мой адрес, иначе мне придётся требовать у вас сатисфакции, – при слове «сатисфакции» оскорблённый даже привстал от распиравших чувств, правда, немедленно осел. Во время собственной деланно спокойной речи он с вызовом смотрел прямиком в глаза Николаю Ивановичу, который сначала потерялся от такого шага и отвел глаза, однако быстро сориентировался.
– Вон!! – уже крикнул оскорблённый и направился к вешалке с куртками, где взял ветровку обидчика и швырнул её на стол. – И чтоб больше я тебя здесь не видел!
– Я-то пойду, только вы с кем останетесь? Хотя не говорите, ибо мне всё равно. «Я умываю руки», – как говорил Понтий Пилат. Прощайте, патрон, и мой вам совет: купите себе успокоительного, – оратор натянул ветровку и не закрывая шкафчик, потому как ничего, принадлежавшего ему, там не было, двинулся к выходу. И уже у порога он спросил, – мушкетёры, вы со мной? – все как-то глупо на него посмотрели, – нет так нет, оревуар!
Как только неудавшийся Д’Артаньян перешёл свой Рубикон, мастерскую навестил руководитель кружка автомобилистов и задал логичный вопрос: «вы чё орёте тут, режут кого-то?» В ответ Николай Иванович выдавил из себя: «да так, ничего серьёзного». Вадим Семёнович взял его под руку, и все трое зашаркали к кабинету. Оставшиеся переглянулись между собой и продолжили заниматься прежними делами.
Тем временем стемнело. На улице бежал проливной дождь. Семён Надеждинский защищался от него лишь надетым на голову капюшоном и спрятанными в карманы ладонями. Его челюсти не сходились друг на друге, хотя их обладателя это не сильно беспокоило. Он наклонил корпус вперёд и мчался по дороге, не чувствуя под собой ни грязь, ни мутную воду, в которую погружался как катер на волнах и тут же выныривал. Столб осадков заставил промокнуть каждую нитку. Различные сцены этого неудачного дня хаотично крутились в голове, внутренний голос молчал. И лишь редкие уличные фонари делали остаток дня хоть немного светлее.
Таким образом Надеждинский добрался до знакомого с детства подъезда. С ветровки капало как из-под старого крана, очки запотели, и при каждом движении вода в туфлях неприятно шмякала. Их владелец протёр их большими пальцами не снимая. На минуту изгнанник остановился на пролёте между первым и вторым этажом, посмотрел вверх измученным взглядом и зашагал дальше. Он открыл дверь квартиры и очутился в прихожей, где снял с себя верхнюю одежду, повесил её на дверь сушиться, а обувь отдав в распоряжение радиатора отопления. Далее его путь пролёг в ванную, где Семён помыл руки, умыл ими лицо, снял остальную одежду и обтёрся полотенцем. Затем он оделся в чистое, прошёл в кухню, наложил поесть и принялся без удовольствия шевелить челюстями. Когда трапеза окончилась, Надеждинский убрал посуду в раковину, ещё раз помыл руки и пошёл в спальню.
– Бонжур, маман, – нарушил тишину усталый голос.
Екатерина Ивановна Надеждинская олицетворяла собой типичного представителя поколения людей, молодость которых пришлась на период распада всего и вся, то есть в девяностые. С детства Екатерина Ивановна вела себя тихо, стараясь не привлекать лишнее внимание, но полностью избегать нападок со стороны окружающих у неё не получалось. Отец этой женщины был спившимся алкоголиком, мать претерпевала побои и всю копившуюся из-за этого ненависть вымещала на дочери. Поэтому о родителях Екатерина Ивановна старалась сама не заговаривать. Когда же Семён однажды поинтересовался о родственниках, в ответ ему удалось услышать вышеозначенную скупую характеристику. Возможно, эти люди большего не заслуживали. В двадцать три года во время учёбы она встретила, как дворняжку – на улице, будущего отца Семёна, с которым живёт поныне. После окончания института двадцатипятилетняя девушка по распределению устроилась работать в почтамт провинциального города Ж., где работает по сей день. Вообще стабильность как нельзя лучше характеризует её образ – перемен Екатерина Ивановна не любила и втайне их боялась. Внешностью ей досталась невысокой рыжей женщины пятидесяти лет с приятным лицом и фигурой, коею можно классифицировать как бочкообразную, обычно возникающую после родов.
Стоило Семёну поздороваться в своей манере, как Екатерина Ивановна отвлеклась от экрана компьютера и обратила взор на своё чадо. В последние лет десять компьютер стал для неё единственной отдушиной от работы и бытовых неурядиц, где она могла проявить себя как успешного фермера, детектива или читать статьи на интересующие темы вроде косметики, парфюма и шмотья, а потом заказать понравившиеся образцы. Таким образом в какой-то момент виртуальная реальность стала частью обычной, её продолжением и неотъемлемой частью. Компьютер заменил религию, идеологию и наркотики, стал их эквивалентом и символом бездействия, проповедуя культ потребления. Потребление заменило Екатерине Ивановне духовный мир, создало смысл жизни, сделав средство самой целью. Книг она не читала, а если и читала, то низкосортное бульварное чтиво, женские детективы с самыми тривиальными сюжетами. На серьёзную литературу не оставалось ни сил, ни времени, и главное надобности – все мысли уже изложены во всемирной сети, значит, зачем напрягаться и приходить к ним самостоятельно?
– Почему в школу опоздал опять? – повторила в n-й раз Екатерина Ивановна. В последний месяц этот вопрос стал самым популярным, ибо задавался почти ежедневно. Вторым по популярности был: «что опять натворил?»
– Ничего не творил, не Господь же бог я в конце концов. И опаздывают поезда, я же задержался. И задержался по обстоятельствам, от меня не зависящим, а именно из-за пространства и времени. Такой ответ вас устраивает, гражданин дознаватель? – сказано это было как-то по привычке, по привычке острить по поводу и без.
– В развитии ты задержался. Почему только ты опаздываешь, тебе больше всех надо?
– Ничего мне от вас не надо. Оставьте меня все в покое, – Надеждинский грохнулся на диван и включил телевизор. Включал он его с целью упереть во что-нибудь взгляд и ни о чём не думать, потому как думал Семён в основном о вещах негативных, требовавших больших умственных затрат. Иногда ему доводилось читать книги, преимущественно классику или что-нибудь узконаправленное, в основном научпоп по истории или технике. В тот осенний вечер ему хотелось поскорее лечь спать и забыть все предшествующие события как страшный сон. Его рука переключала каналы до тех пор, пока не наткнулась на документалку на тему Инквизиции, чем пытливый мозг полностью удовлетворился. Минут через десять просмотра жертва роковых стечений обстоятельств задремала. Прервал сон глухой и одновременно отчаянный стук. Кто-то усиленно долбился в железную дверь подъезда, будто бы пытался пробить её насквозь. Благодаря отличной звукоизоляции «хрущёвки» можно было отлично расслышать каждый обертон. Екатерина Ивановна встала со стула и ринулась к балкону. Открыв дверь, она услышала до боли знакомый пьяный рык: «открывайте, суки, иначе я за себя не отвечаю!», надела тапочки и кофту и пошла открывать ворота уставившемуся на них барану.
Единственное, о чём можно сказать относительно Фёдора Павловича Надеждинского в положительном ключе, так это о его высоком росте. Когда-то давно он, возможно, был даже неплох собой, может быть даже вызывал какую-то симпатию у окружающих. В момент описываемых событий от человека в нём осталась полуразложившаяся как морально, так и внешне биомасса, напоминавшая homo sapiens единственно фенотипом. Суть проблемы заключалась не столько в хронических запоях, не столько в фоновом алкоголизме, сколько в болезненной мизантропии и, как следствие, занебесном эгоцентризме. Этот человек презирал людей, которых почему-то называл «друзьями», презирал незнакомых людей, особенно тех, которые чем-то ему не нравились (то есть почти всех). Если они совершали действия против него – он почитал за священный долг обматерить их последними словами, будь то женщина или мужчина. Этот человек с животной злобой презирал свою жену, своего сына, видимо, почитая их источником собственных жизненных неудач. По профессии Фёдор Павлович считался сварщиком, во всяком случае так сообщалось в его дипломе. Работал он в местном водоканале, из которого однажды ушёл в поисках лучшей жизни. В период поиска тужился работать слесарем, сантехником, даже хотел стать бизнесменом, но так как Фёдор Павлович был дураком, причём злобным, точнее психованным, то надолго ему нигде задержаться не удалось. Около года длился поиск самого себя, и этот год стал худшим в жизни Семёна. Еженедельные запои сделали из и так мнительного подростка почти параноика, отчаянно мешавшему деклассированию матери, когда как ежедневный кошмар и не собирался заканчиваться. Екатерина Ивановна, тянувшая на себе всё семейство, постоянно выслушивала гневные филиппики в свой адрес, порой в отчаянии матеря мужа, из-за чего ей иногда перепадали пьяные побои. Тогда не помогал даже сын, вклинивавшийся между родителями. Со стороны складывалось впечатление, будто бы Фёдор Павлович поставил себе цель сжить жену со свету. И в один момент ему это почти удалось. Во время очередной пьяной выходки морально опустошённая женщина собралась лезть в петлю, и, если бы не Семён, в слезах просившего мать не вешаться, она бы вздёрнулась. Однажды год выноса мозга вопреки всем ожиданиям закончился возвращением на прежнее место работы. Еженедельные пьянки закончились, но лишь для того чтобы через некоторое время начаться заново.
Надеждинский проснулся от пьяных воплей, бывших смесью бессвязной матершины в адрес матери и просто ора. Он протёр глаза и помчался к эпицентру шума.
– Чё, сволочь, хочешь, чтоб я сдох? Залупу тебе Петра Великого на воротник. Я ещё вас всех, суки, переживу! – пустилась нажигать карикатура на человека, в момент своих причитаний скидывая вонючее шмотьё прямо на пол. Правда, грязнее от этого она не становилась. От источника шума воняло палёной сивухой и каким-то салатом, в результате чего находиться с ним в радиусе метра составляло серьёзную проблему.
– Посмотри, сына, папка твой пришёл, орёт вон, как резаный, – сказала Екатерина Ивановна, словно бы захотела перевести внимание мужа на сына.
– Сына-а, здорово. Как поживаешь? – поубавил количество ненависти Фёдор Павлович, тем не менее продолжая вести беседу на повышенных тонах.
– Да так себе, – неохотно буркнул Семён.
– А чё случилось?
– Много чего. Например, ты пришёл.
– Сеня, не надо, – попыталась остановить бурю Екатерина Ивановна.
– Я пришёл?! А чё, не надо было, крокодил ёбаный, мне приходить? Это мой дом, не ваш, бляди! – Фёдор Павлович сделал шаг вперёд с такой гримасой, как будто кто-то вставил ему швабру в задний проход и забил ногой. Остальное семейство ретировалось.
– Фёдор, раз напился, раздевайся и ложись спать.
– Заткнись, сволочь ёбаная, я сейчас с сыном разговариваю. Ну-ка, сынок, говори, – с диким выражением лица сверкнул зенками «отец семейства».
– О чём с тобой говорить? Может быть ты какой-то моральный ориентир или излагаешь умные вещи? Может быть ты – Жан Поль Сартр или Эмиль Золя, чтоб с тобой разговоривать? Нет, ты пьяное чмо, которое только и может орать, какое оно важное, – с расстановкой проговорил Семён. Его сердце застучало как обезумевшее.
– А чё ты такой смелый, думаешь, я тебя не отхуярю?! Неправильно думаешь, – глава семейства двинулся на собственного сына. Тот не растерялся и толкнул пьяное тело. Оно сверкнуло глазами, и если бы не мать, то в бешенстве накинулось бы на Семёна. Екатерина Ивановна забила мужу кулаками по спине и исступлённо закричала: «помогите! Вызовите полицию!» так, что у Семёна пробежал холод по спине. На этом Екатерина Ивановна не остановилась – открыв балкон, она закричала то же самое на всю улицу.
Фёдор Павлович как-то сразу потерялся, но дабы не показывать своей минутной слабости, как можно громче собрал все слюни во рту и смачно схаркнул в сторону Екатерины Ивановны. Затем он подошёл поближе и ухмыляясь, выцедил сквозь клыки:
– Дура ёбаная, чё ты орёшь, соседей ещё разбудишь, иди спать.
Вместо «пойти спать» Екатерина Ивановна в ужасе и в слезах крикнула ещё раз. Проспиртованное тело мерзко захихикало и снова смачно схаркнуло на пол. Мизансцена на миг застыла. Тут же во входную дверь нервно постучали и крикнули: «Катя, держитесь, сейчас полиция приедет!» Глава семейства зверем глянул сначала на жену, потом на сына, после чего в крысу набросился на последнего. Екатерина Ивановна мигом среагировала, и вместе они завалили неугомонного на диван. Тот было вырвался и встал, однако слабая женщина застучала кулаками ему в грудь и совместно с Семёном не дала подняться. Биомасса обезумела и изо всех сил стала отбивалась ногами, в итоге попав родному сыну ногой в живот. Тот скривился от боли, и в то же мгновение в дверь нервно постучали несколько рук. Семён помчался открывать. В дверь вошли двое мужчин, которые остановили драку. У порога затолпились пожилые и не совсем соседки. Они расспрашивали у Надеждинского о произошедшем, но конкретного ответа не получили. Он говорил нечто в роде: «старый алкоголик опять насинячился» и «маман начала кричать», правда, то был настолько путанный и нервный рассказ, из которого вряд ли кто-то смог что-то почерпнуть.
– Это ж Федя. Ты чё, Федюня, охерел? Бабу свою успокой, у меня семья, у Михалыча тоже, все ложатся спать, а вы устроили тут. Короче, Федя, мужик ты вроде неплохой, перепил только. Короче, ещё раз баба твоя устроит концерт, мы придём и угомоним сначала её, потом тебя, – предупредил один из вошедших мужчин, и они оба покинули место потасовки. Екатерину Ивановну у порога успокаивали соседки, Семён находился в спальне и смотрел в пол, так называемый «отец» сидел на диване в зале и пялился на свои руки. Продолжалось действие минут пять, пока несчастная женщина не вернулась к месту давешней схватки.
– Чё, бляди, мусоров вызвали? Ну-ну, – исполненный презрения метнул жене и сыну Фёдор Павлович.
– Как бы мы вызвали, идиотина, если мы тебя тут успокаивали?! Господи, как понажрётся, так начинается. За что мне это всё?! – чуть не плача вопрошала провидение Екатерина Ивановна, закинув голову кверху.
– Чё, твари, хотите, что б я сдох? Не дождётесь, я вас всех, суки, переживу, – цедил сквозь зубы «отец и муж».
– Такие мрази, как ты, дольше всех и живут. Хорошие люди умирают рано.
Как только окончилось взаимное перетягивание каната оскорблений и излияния желчи друг на друга, в дверь ещё раз постучали. Екатерина Ивановна поспешила открыть. Через минуту в зале появились двое полицейских.
– Старший сержант Петренко, что у вас тут произошло?
Мать Семёна пересказала вышеописанные события. Её рассказ был краток и вместе с тем эмоционален.
– В следующий раз приходите в отделение и пишите заявление, особенно если будут избивать сына. Сейчас с этим строго. А вы, гражданин, завязывайте злоупотреблять алкоголем, а лучше вообще перестаньте употреблять, раз не умеете. На первый раз протокол писать не будем, но только на первый. Теперь до свидания. А лучше прощайте.
Екатерина Ивановна проводила гостей, в то время как Фёдор Павлович стал надевать на себя беспорядочно разбросанные шмотки.
– Жёночка, дай мне обезболивающее, – всё тем же презрительным тоном прорычала биомасса.
– Держи, – Екатерина Ивановна взяла таблетку и кинула в лицо просившего. Тот исподлобья зыркнул, но на сей раз смолчал. Закончив одеваться, он накинул рабочую фуфайку и сапоги, щёлкнул щеколдой и скрылся во тьме подъезда. Дверь снова пришлось закрывать Екатерине Ивановне.
Стрелки на часах показывали двенадцать ночи, наступило время ложиться спать. Истерзанный цепью сплошных неудач Семён разделся и лёг в кровать. Ему не спалось, хотя чувствовался мучительный груз усталости от пережитого. Он проворочался минут тридцать в безуспешных пробах отправиться в мир сновидений. На душе у него лежало омерзение вместе с беспомощным презрением к собственному родителю. Ему вспоминались предыдущие эпизоды пьяных излияний, из которых при желании мог бы получиться сериал сезонов на двенадцать. Прокручивая в голове подобные мысли, Надеждинский наконец забылся тревожным сном.
Глава 6. Тучи рассеиваются
Часы показывали полдевятого. Анна Николаевна Печёнкина ужасно торопилась в свой кабинет. Человеком она считалась достаточно пунктуальным, а в некоторых вопросах даже педантичным. В учебной практике Анна Николаевна умело сочетала кнут и пряник – могла как проговорить с учениками половину урока, так и все сорок пять минут спрашивать домашнее задание или дать самостоятельную работу. По обыкновению, подобная вариативность зависела от настроения самой Анны Николаевны, или, если быть честным до конца, от её месячного цикла. В сочетании со вспыльчивым характером ей не составляло никакого труда вспыхнуть как порох из-за неправильного произношения слова или какой-нибудь синтаксической ошибки. Правда, затрагивало это в основном мужскую часть аудитории, тогда как к женской части она относилась с достаточным пиететом. Даже если совершались очевидные и элементарнейшие ошибки. В особенности такая избирательность касалась Надеждинского, Рыбченко и Собакина.
В кабинете отирались об стулья десять человек, остальные грызли научный известняк этажом выше. Две зубрилы с первой парты с одинаковым именем Ксюша сидели на детских стульчиках и беседовали на темы, на которые обычно беседуют шестнадцатилетние зубрилы с первой парты. На парту вглубь помещения расположились две подруги, списывавшие домашнюю работу из всемирной паутины. Влад Собакин грыз ногти на левой руке, а пальцами правой елозил по экрану мобильного телефона. Сзади сидел Витя Фалафель, аналогично Собакину бесцельно бродивший, как компот, по просторам виртуальной реальности. Правее него сидели Настасья Филипповна Ковалевская и Влад Никодимов.
Настасья Филипповна Ковалевская находилась в особенном положении – отец оной работал начальником местной пожарной части, маман таможенником несла службу, в результате чего их семейство существовало без каких-либо финансовых и прочих затруднений. Особенность же положения заключалась в том, что Настасья Филипповна не вела себя как дочь богатых родителей и держалась крайне независимо. Причём независимо она вела себя относительно всего и всех. Благодаря располагающей к себе внешности Настасья Филипповна активно общалась с юношами, до тех пор, пока те не зарывались к ней в декольте. Когда же это происходило, ей не составляло никакого труда огреть зарвавшегося собеседника, иногда даже кулаками. Всё так же по-дружески. Настроение строптивой светской львицы, как правило, было весёлым, если не сказать игривым. Ради неловкого момента «дикая кошка» сама порой переходила дружеские рамки, например, делала объекту выходки недвусмысленный комплимент или заговаривала о своих сексуальных перверсиях, заставляя собеседника смутиться. Всё так же по-дружески. В школе помимо двух подруг Настасья Филипповна имела связи (разумеется, дружеские) с Михаилом Чистоплюевым и Владом Никодимовым.
Влад Никодимов очень любил компьютеры и так называемые «гаджеты», вместе со всем, с ними связанным. Ему нравилось разбирать их, собирать, ковыряться в настройках телефонов и планшетов, покупать комплектующие, продавать комплектующие, в общем – души в железках он не чаял. Хорошо давался ему и английский язык, который не сказать, чтобы Влад знал от «A» до «Z», но плавал в нём, как рыба в унитазе. С физикой и математикой дела у него обстояли заметно хуже, особенно с теоретической частью, когда как в других предметах Никодимов лавировал от четвёрок к тройкам. Всё бы ничего, если бы не образ «фрика», воздвигнутый вокруг него и носимый им как приклеившаяся карнавальная маска. Складывался необыкновенный образ из всякого рода юродств, например, странных криков, вскриков, различных выражений абсолютно ни к месту. Отдельным пунктом стояла его любовь к видеороликам из серии «шок-контент», в основном всякой расчленёнки, кровищи и обильного количества материалов порнографического характера. Экземплярами собственной видеотеки Влад часто делился с одноклассниками, что доставляло ему несказанное удовольствие, словно старому развратнику, искушающему застенчивую монашку. Люди вроде Вити Фалафеля принимали внешний образ за чистую монету, или, если угодно, modus operandi за modus vivendi, в то время как люди поумнее умели отличить общее от частного и личность от прикрытия. Вряд ли возможно однозначно утверждать, с какой целью оно создавалось – имела ли место психологическая боязнь быть самим собой или боязнь осуждения, или банальное желание привлечь к себе внимание.
Игорь Рыбченко слушал, о чём общаются Настасья Филипповна и Никодимов, перебивая их собственными репликами вперемешку с ухмылками. Надеждинский лежал на последней парте и, кажется, дремал. Ближе к утру его чуткий сон прервался тяжёлыми шагами, пьяным кряхтением и вопросами из серии: «блядь, где мой телефон?» Телодвижения с медвежьей грациозностью нарушали тишину, пока наконец через пару минут не сменились храпом, похожим на рёв трактора К-701. Ещё минут десять Семён перебирал в голове все известные ему ругательства, пока в какой-то момент не уснул.
– Hello my dear friends, – заявилась с десятиминутным опозданием Анна Николаевна. Хоть, как мы задекларировали выше, человеком она считалась пунктуальным и в некоторых вещах даже педантичным, однако оные никак не мешали её страсти к разговорам в учительской за бокалом чая. К ним заслуженный во всевозможных плоскостях педагог также относился со всевозможным вниманием и педантизмом.
– Good morning, Anna Nikolaevna, – вторили присутствующие, поднимаясь в приветствии. Надеждинский продолжал дремать.
– Эй, Белоснежка, просыпайся, – взяла суровый тон учительница. «Белоснежка» даже не колыхнулась, – Витя, разбуди спящую красавицу.
Витя поднялся с нагретого места и ладонью приложил дремавшего по затылку, не больно, но достаточно для того, чтобы заложник Морфея дёрнулся и поднял заспанные глаза.
– Ты что творишь, фашист? Ничего, дождёшься ты у меня девятого мая, – сонно выговорил он.
– Лучше на парту посмотри, Белоснежка, – не унимался Фалафель. На парте за время дрёмы образовалась маленькая лужа из слюней, а из уголка рта свисала тоненькая паутинка. Все засмеялись, созерцая зрелище, однако Надеждинский не растерялся и всасывающим движением проглотил паутинку, после чего медленно пригнулся с целью слизать лужицу. Когда действие окончилось, все как-то брезгливо посмотрели и отвернулись, только Игорь и Влад Никодимов хохотали как заведённые. Витя смотрел на источник зрелища недоумённо, правда, неохотно посмеиваясь. Было видно, что подобного исхода евреи, вернее, никто не ожидал. Тем временем Надеждинский со взглядом древнеримского триумфатора осматривал сцену.
– Я вам не мешаю? – с укоризной спросила Анна Николаевна, обращаясь как бы ко всем и в то же время испытующе смотря только на Семёна.
– Конечно нет, присаживайтесь, разувайте пальто, устраивайтесь в креслах поудобнее. Может быть вам набрать горячую джакузю и сделать не менее горячую какаву? – ухмылялся тот, но под тяжестью испепеляющего взгляда всё-таки встал и замолчал.
Анна Николаевна покраснела и подготовилась воздать за содеянное с тройной отдачей, но в последний миг остановилась, «разула» пальто, повесила его на стул и вслед за ним очутилась на том же стуле.
– How are you? – отстранённо вопросила она, окидывая взором Никодимова. Вся натуга положения чувствовалась в её холодной отстранённости.
– I'am fine, – неуверенно пролепетал Никодимов. Вопрос повторился ещё восемь раз, и когда очередь дошла до Надеждинского, учительница демонстративно перешла на проверку домашнего задания. Тот несколько смутился, однако продолжил наблюдения. По очереди зачитывались предложения, которые опять миновали незадачливого ученика. Тогда он окончательно отстранился от урока и пустился рисовать в учебнике исторических деятелей, создавая целые сцены в духе Кукрыниксов. Занимался «деятель» этим с большим участием, смеялся, точнее, насмехался в голос и в целом не скрывал получаемого удовольствия. Когда же проверка домашнего задания окончилась, Анна Николаевна попросила открыть учебник на странице с вокабулами. В тот же миг Семён, сильно увлёкшись, негромко, но заметно обронил: «Piece of shit». Взрослая женщина не сдержалась и ладонью хлопнула по столу. Взор её в то мгновение был страшен.
– А что я такого сказал? Всего-навсего «peace of shift», «мирная смена», что плохого в мирной смене? – растерянно оправдывался виновник инцидента. Все замерли и смотрели то на одну, то на другого, то тупо пялились в засаленные страницы.
– Знаешь что, Надеждинский? Я уже слышала о твоих вчерашних похождениях, и не только о вчерашних. Ты думаешь, самый умный или тебе всё позволено? Так знай, когда ко мне придёт Виктория Игоревна в очередной раз выпрашивать «пятёрку» для тебя, то я ей всё расскажу: и про слюни на парте, и про мирные смены, и про всё на свете, – на этом моменте Влад Никодимов не сдержался (даже не старался) и засмеялся своим лающим смехом.
– Тебе, Никодимов, тоже смешно? Про тебя мне тоже много чего рассказывали. Ну ничего, на ближайшей контрольной посмеёмся. Да, Надеждинский? – попыталась просверлить объект реплики взглядом насквозь Анна Николаевна.
– Конечно, посмеёмся, не описаться бы от смеха, – мрачно заметил Семён.
– Если описаешься, то будешь мочу убирать также, как и слюни. Итак, домашнее задание…
Через несколько минут прозвенел звонок, который как рассвет для Хомы Брута пресëк неловкую сцену. На сей раз Надеждинский быстрее всех закинул пожитки в рюкзак и по-английски почти бегом скрылся в дверном проёме. Миновав поле брани, он сбавил шаг и уже своим мерным шагом добрался на третий этаж до кабинета физики, пустовавшего, словно вакуум. Там его руки разложили на парте промокашки, и скандалист вышел дышать свежим коридорным воздухом. Вскоре объявились Рыбченко, Фалафель и Собакин, по дороге о чём-то оживлённо беседовавшие. Они застали инициатора происшествия сидящим на радиаторе отопления, закинувшим ногу на ногу и о чём-то отчаянно думающим.
– Всё думаешь? Голова не пухнет ещё? – завёл разговор Витя.
– Какие люди в Боливуде. Дайте-ка угадаю – Гай Кассий, Гней Помпей и ты, Брут? – переводя взгляд с Игоря на Влада, а с Влада на Витю объявил Семён.
– Чё, опять обиделся? Не обижайся, обиженных трахают, все кому не лень, а ещё на них воду возят, – заявил Фалафель.
– Было бы на что обижаться, – продолжал диалог радиаторный сиделец.
– Ну а чё, я ж тебя не сильно приложил. К тому же мне Николаевна приказала, поэтому все претензии к ней.
– Да, Семён, ты не забывай, что у неё знакомые есть там, – присоединился к разговору Игорь и показал пальцем в потолок, – в ФСБ. Она сама говорила.
– А если бы она сказала тебе на русскую комедию сходить, за деньги, тоже бы пошёл?
– Ну это уже чересчур даже для Николаевны, – испугался Фалафель. Слушавших при словосочетании «русская комедия» передёрнуло так, будто им за шиворот насыпали галлон колотого льда.
– Смотрите, наша Настасья Филипповна и князь Мышкин, – представил подходивших Надеждинский.
– А, Надеждинский, всё развлекаешься, не надоело лицедеить ещё? Или ты скилл нарабатываешь для будущей профессии? Смотри, Петросян конкуренцию не потерпит, засмеёт до смерти, – сострила Ковалевская.
– Вы то, Настасья Филипповна, чем заниматься планируете кроме сжигания денег в камине? Уж не на трассу ли работать, где-нибудь на заправке? Ах, простите, вы ж и так на пятом километре квартируете, – за эдакие слова остряку перепал удар ногой по голени.
– И кто ж додумался вас Настасьей Филипповной назвать? Ваши родители или вас очень не любили или очень любили Достоевского. И то и другое заставляет задуматься. А насчёт престарелых Жозефины Богарне, Маты Хари, Жанны Д'Арк и остальных постояльцев учительской не переживайте. Если я не буду держать их в тонусе, то они покроются коростой, и голуби начнут путать их с памятниками.
– Смотри, не перестарайся, иначе вот Николаевна тебе не поставит пятёрку, и станешь таким же, как они, – она свысока посмотрела на следившую с вниманием публику, – хорошистом.
– Сама-то давно отличницей стала? Ещё недавно списывала у меня домашку, теперь тут кичишься стоишь, – возмутился Витя.
– Что я у тебя списывала, плебей? – в ответ волной возмутилась Настасья Филипповна, оперевшись на плечо Влада.
– Да хотя бы физру. А за плебея ты мне щас ответишь, – Витя по-джентельменски шлёпнул Настасью Филипповну по пятой точке, которая выделялась в её силуэте подобно Крыму в акватории Чёрного моря. Посрамлённая во всех смыслах Настасья Филипповна не смогла смириться с унижением и выписала наглецу смачную пощёчину, взяв Влада за руку и резво затрусив к кабинету.
– Вот стерва. Стерва! – крикнул неудавшийся джентльмен на весь коридор, в результате чего увидел длинный (ему хватило) средний палец своей жертвы.
– Соединённые штаты могут позавидовать её независимости, – включился в беседу Надеждинский, безмолвствовавший на протяжении всей сцены.
– Не, ну корма у неё сочная, как арбуз, – продолжал малолетний Дон Жуан. Игорь смеялся своим громким смехом, когда как Влад Собакин от мления стал даже покусывать кожицу вокруг ногтей. Семён молчал, ибо пошлые обсуждения одноклассницы его не интересовали. В духе Маркиза де Сада пролетела оставшаяся перемена.
– Пора идти или опоздаем, – прервал пошлый разговор Собакин.
– Да ладно, давайте ещё посидим. Без нас всё равно не начнут, – ответил Фалафель. Сидевшие остались на своих местах. С лестницы заслышался стук женских каблуков.
– По нашу душу стукают, – заметил Семён и в следующую секунду их взору предстала Татьяна Юрьевна Ковальчук, учительница физики.
– Почему не в кабинете, орлы? – с удивлением поинтересовалась Татьяна Юрьевна.
– Вас ждём, – не унимался Витя. В тот день весёлое настроение буквально распинало его, как одного еврейского плотника на кресте.
– Не надо меня ждать, я не Папа римский, чтобы меня толпой провожать. Ну-ка, орлы, крылья в руки и живо в кабинет! – джентльмены оторвались от радиатора и заторопились в означенное место.
Татьяна Юрьевна некогда числилась директором девятой школы. При её руководстве в школе починили канализацию, поставили во многих кабинетах пластиковые окна, отремонтировали туалеты и сделали ещё много полезных вещей. Человеком она зарекомендовала себя скромным и в то же время весёлым, с учениками вела себя как с равными, особенно если те стремились к учёбе и труду. Со всяким сбродом, жившим «по понятиям», разговор у неё был коротким. Однажды эта принципиальность ей изменила. Дело обстояло следующим образом: когда Надеждинский учился в восьмом классе, в школе образовалась гоп-компания, основным промыслом которой стал терроризм в отношении учащихся. Они могли оскорбить тех, кто слабее их, начать травлю, избить в случае сопротивления. Татьяна Юрьевна с первых дней принялась бороться с пагубными явлениями подросткового террора – вызывала родителей на профилактические беседы, пыталась перевести возомнивших о себе Аль Капоне учеников в другие заведения, призвать к разуму в беседах наедине в конце концов. И как раз во время одной из таких бесед один из таких учеников в порыве бешенства ударил беззащитную женщину кулаком по лицу. Слухи о происшествии молнией разошлись по школе. Большинство жалели Татьяну Юрьевну и жалели, что не могут ничего сделать малолетнему ублюдку. В тот момент она осознала импотенцию существующей административная машина в борьбе с подобными выродками и покинула директорское кресло. Пустовало «хлебное местечко» недолго, и трон занял более подходящий кандидат – Ирина Петровна Сермяжная, из-за чего скоро в школе развилась стагнация в наборе с дальнейшей деградацией. Но вернёмся к Татьяне Юрьевне. В её внешности преобладал так называемый «деловой стиль» – туфли с невысоким каблуком, чёрные колготки, юбка ниже колен и непрозрачная блуза. Завершала образ «серой мышки» деловая укладка волос, которую обычно носят женщины за сорок. При прочих вводных педагогом она была отличным, потому как сложные вещи могла объяснить простыми словами, посему материал, при условии ученического участия, доходил даже до «гуманитариев».