– Ребята, вот эти беспредельщики, – с вызовом в голосе обратился к «ребятам» фарцовщик. Новая крыша подошла поближе, из шеренги выступил единственный человек, одетый в малиновый пиджак и обвешанный цепями, словно якорь.
– Слышь, беспредельщики, это наш человек и доить его будем мы. Так что идите отсюда по-хорошему, – произнёс тот свою короткую речь.
– Слышь, петушок, иди кукарекай в другом месте. Это мой район, и челноки барыжить здесь будут, когда я разрешу. Я понятно объясняю? – отрекомендовалась Алёна Дмитриевна.
– Значит, по-плохому…
– Да, мудило, по-плохому…
Алёна Дмитриевна ловко натянула кастет в кармане и бросилась на противника. Тот встал в боксёрскую стойку, и кастет пришёлся ему лишь по тренированным предплечьям. Остальные тоже решили не оставаться в стороне – началось кровавое побоище. Члены одной группировки били членов другой ломами куда придётся, те симметрично отвечали апперкотами по челюсти и в пах. Толпа окружила побоище, стали доноситься крики болельщиков, женские ахи-охи вместе с детским плачем. Одна Нинель Григорьевна растерянно встала перед толпой. В колонии ей довелось повидать всякое и даже несколько раз поучаствовать в драках, – один раз за тёплые вещи из посылки родного дедушки, в результате чего маленькой девочке достался шрам на лице от таких же девочек. Всё же придя в себя и видя, что наступление Алёны Дмитриевны захлёбывается и стремится к краху, она достала пистолет, взвела курок и выстрелила в воздух. Толпа в ужасе рассосалась, участники побоища на миг отвлеклись от нанесения побоев.
– Ну чё, выкусил, пидор колымский? – предвкушала плоды близкой победы Алёна Дмитриевна. За время битвы её лицо покрылось синяками и кровавыми ссадинами, изо рта сочилась кровь.
Не теряя ни секунды из уносящей ноги толпы вырвались милиционеры, которые засвистели в свисток, попутно доставая табельное. Нинель Григорьевна как-то машинально подняла пистолет чуть выше головы одного из них и сделала два выстрела. В результате бегущий будто поскользнулся и упал, на земле образовалась лужа крови.
– Серёга, Серёга, ах вы, суки, Серёга! – почти заплакал второй и начал было стрелять в стоявшую с каменным лицом Нинель Григорьевну, если бы не Алёна Дмитриевна, толкнувшая подругу прочь от выстрелов. Без неё всё бы закончилось весьма плачевно для них обеих. Через несколько секунд раздался встречный выстрел в милиционера, из-за чего тот упал с криками на землю, держась отчаянно за плечо. Через минуту крика он потерял сознание из-за болевого шока.
– Что ж ты творишь, мать, обратно на нары захотела? – нервно закричала Алёна Дмитриевна, тряся новичка в деле отстрела людей в погонах. Она мертво бледная тупо смотрела куда-то сквозь неё и экзальтированно повторяла: «я убийца».
– Эй, ты, блевотина, вы сюда пешком пришли? – нервничала всё больше и больше Алёна Дмитриевна, обращаясь к конкуренту.
– Да иди ты, курва! – крикнул лежавший на земле противник. За такую дерзость ему перепало два крепких удара ногой в лицо.
– Я тебя, говно, спрашиваю, где колёса?! – неистовствовала конкурентка, бия конкурента черепом об асфальт. Тот торжествующе молчал.
Коллеги по опасному бизнесу человека в малиновом пиджаке лежали избитыми на асфальте. Делать было нечего, Алёна Дмитриевна взяла пистолет и засунула воронённую сталь в карман, после чего взяла себя в руки и принялась распоряжаться:
– Тушкан, бери ребят и отходи к машине, никуда не гони, сейчас объявят план перехват и оцепят квартал. Если схватят, то вы ничего не знаете и просто проезжали мимо. Серёжа, бери ворошиловского стрелка и тикаем отсюда! – приказала виновница побоища. Вдалеке заслышались милицейские сирены. Вчетвером они добежали до машины, погрузили бледное как труп тело и поспешили покинуть место преступления. Как назло, на ближайшем перекрёстке их остановили.
– Лейтенант Орлов, в городе объявлен план перехват, приказано останавливать все выезжающие из этого квартала автомобили. Что с гражданкой на заднем сидении?
– Здорово, лейтенант. Паническая атака у неё, как услышала стрельбу, так и слегла, сейчас в больницу везём.
– Предъявите документы.
– Вот, только можно побыстрее.
– Счастливо оставаться, – Серёжа только свернул за угол, как взял курс за город.
– Ничего, Нинель, все через трупы перешагивают. Всё из-за фраера этого и быков его, платил бы деньги и ничего бы ему не сделалось. А ты не переживай… Поживёшь годик на даче у серёжиной бабушки, когда всё рассосётся, вернёшься. Серёжа, мчи на дачу! – спустя секунду белая «девятка» покинула черту города…
***
За окном газовой камеры, в которую превратился кабинет, стемнело. Масса за учительским столом безмятежно дрыхла, от оглушительного храпа всё так же вибрировали стёкла. Нинель Григорьевна очнулась от состояния полудрёмы, нападавшего на неё всё чаще и чаще, обычно в приступе задумчивости. «Боже, да который час? Ну и вонь здесь, будто конь сдох. Да меня уже заждались. Ну конечно, пять пропущенных», – подумала про себя учительница математики и подскочила к окну, дабы растворить его настежь. На улице было довольно прохладно. «Простудится ещё, надо чуть прикрыть. Хотя такой кабанихе вряд ли уже что-то повредит», – всё-таки прикрыла окно она. В дверях показалась техничка. «Здравствуй, Верочка. Прибери здесь, выброси бутылки, подмети, полы помой. Короче, не мне тебя учить. Как проветрится, окошко закрой, не то Алёна Дмитриевна простудится ещё. В общем, пойду я, меня уже заждались. До свидания, Верочка», – попрощалась Нинель Григорьевна и покинула газовую камеру. Верочка осталась наедине с храпевшей тушей и беспорядком, ею порождённым.
«Да-а, дела. Вот помрёте так от синьки, только мусор от вас и останется», – заключила она и принялась разгребать кучи мусора.
Глава 5. Дом, милый дом
«Да что они о себе думают, в конце концов? Что я кукла Вуду, и в меня можно тыкать чем попало? А эти? Этот косный конформизм меня поражает больше всего. Они думают, их любить больше станут? Но ведь нет же. И чёрт с ними. И чего бы мне так горячиться, как утюг на волосатом животе богатого коммерсанта, будто в первый раз», – про себя раздражённо размышлял фигурант недавних происшествий. В последнее время подобные события становились всё более и более частыми. Нельзя сказать, будто бы он хотел добиться признания одноклассников и благосклонности учителей, поэтому неудачи на поприще их расположения сильно беспокоили его. Нет, такие пустяки ему претили. Соль дела заключалась в следующем. Ещё с детства вокруг Надеждинского сложился ореол весьма ранимой персоны, что стало, с одной стороны, причиной болезненной, моментами почти параноидальной мнительности. С другой – извечной борьбой с самим собой. Далеко не бесплодной. Конечно, к шестнадцати годам он стал более открытым и общительный по сравнению с детскими годами. Однако всё равно чувствовалось у него какая-то чужеродность к остальным, мучительное осознание собственной инаковости. Причём чувство это было обоюдным – как Семён индифферентно смотрел на сиюминутные интересы сверстников, так и сверстникам плевать хотелось на «возвышенные думы о вечном».
Между тем на улице становилось пасмурно, намечался дождь. Машинально обходя мелкие озёра, Семён окончательно погрузился в пространные рассуждения о бренности бытия. Мысли скакали с одной на другую – сначала ему думалось об обречённости человечества. Далее о том, чтобы об обречённости человечества сказал Лев Толстой. После о том, чтобы о Льве Толстом сказал он сам. Ещё чуть погодя мысли его заняла идея о кондовости человеческой массы, и, мол, чем масса больше, тем более она противится переменам. Таким порядком непризнанный мыслитель очутился у мучительно знакомого подъезда. «Дом, милый дом…» Надеждинский открыл дверь подъезда, поднялся на второй этаж, провернул ключом два оборота и очутился дома. «Пристанище поэта… Но что за вонь?» Как только в синапсах проскочила мысль о происхождении вони, он разул туфли, снял ветровку и прошёл в кухню. «М-да, запустили старого козла опять в огород», – досадливо вздохнул человек, оставшийся без обеда. Картофельное пюре с котлетами было съедено без остатка, а причиной вони оказалось сочетание запаха жареного мяса и масла вкупе с кислым запахом квашеной капусты.
За осознанием ещё одного разочарования Надеждинский без энтузиазма прошёл в комнату, которую все домочадцы называли «спальней». Здесь ему приходилось спать, делать уроки, иногда есть и вдобавок делить её с матерью. Дабы хоть чем-то занять желудок, всяческий подножный корм интегрировался в бутерброды и сладкий чай, съеденные и выпитые в «спальне». После трапезы скандальное лицо обессилено упало на диван и принялось разглядывать пятна Германа Роршаха на потолке. «А не включить бы мне чего-нибудь для души?» – мелькнуло у него промеж ушей, и немедленно длинные пальцы потянулись включить на телефоне репертуар ВИА «Pink Floyd». Настроение несколько улучшилось, глаза сами собой закрылись, как вдруг раздался телефонный звонок. «Алло, идёшь сегодня в клуб?» – вопрошал голос в трубке. «В якобинский?» – не понял спросонья Надеждинский. «Нет, в наш». «А, в наш клуб, как же я мог забыть про наш клуб. Иду». «Тогда жду тебя через тридцать минут у нашего места».
Через пять минут Семён заставил себя подняться и идти переодеваться. Надев свой выходной костюм в составе футболки, кофты и джинсов, законодатель мод очутился в прихожей, где на нём очутились туфли, ветровка и бейсболка. Дверь открылась, порог переступился. На улице пасмурность усугубилась моросью, неприятно коловшей лицо и заставлявшей промокнуть до исподнего. На углу аптеки с вывеской «Здоровье по низким ценам» Семёна ожидал Чистоплюев, стоявший с зонтом и одетый весьма щеголевато.
– Ну здравствуй, – они пожали друг другу руки, – как дела?
– Михаил, помилуйте, какие ж у меня дела. Так, делишки. Да и вы сами видели, что не очень.
– Да-а, видел. День у тебя сегодня не задался. То истеричка, то Иришка, ещё и крокодил прогнал. Хотя знаешь, ты сам виноват в своём поведении. Поначалу это смешно, но потом начинает надоедать.
– Может быть вы и правы, Михаил, но только отчасти. Я ведь для них же старался, а они ко мне тылом повернулись, когда я к ним – фронтом. Всё остальное – баловство. У тёток чувство юмора атрофировалось к старости.
– Проще надо как-то быть, зачем сразу грубить? Если грубить, то и происходит то, что у тебя.
– Я и не грубил, я третировал. Заметьте, это не одно и то же. В конце концов они большего и не заслуживают.
– Твоя правда… – повисла неловкая пауза.
– Слушай, чем будешь сегодня заниматься? – прервал молчание Чистоплюев.
– Буду вырезать консоли крыла и склеивать их между собой, потом перейду к мотораме.
– Мне вот надо с фюзеляжем закончить. Там, шпангоуты приклеить к лонжеронам, ну и уже можно хвост склеивать.
За сим увлекательным разговором коллеги по творчеству не заметили, как вплотную приблизились к пункту назначения. Клуб или станция юных техников остался одиноким осколком советского внешкольного творчества в городе Ж., существующим исключительно благодаря налоговым преференциям. То есть коммунальные платежи оплачивались государством, на чём участие государства заканчивалось, хотя у многих не имелось и того. Лет тридцать назад, по воспоминаниям старожилов: «от желающих отбоя не было, приходилось аж искусственно ограничивать». Теперь же поток желающих приходилось искусственно наращивать. Для пропаганды идеи «спорт – в массы» организовывались «показушки», как называли подобные мероприятия сопричастные. Оные немного поднимали трафик из гроба, увеличивая количество вновь прибывших, но не кардинально. Причин тому существовало несколько. Первая, клеить самолётики и собирать машинки занятие недешёвое, причём основную часть трат составляют траты на сопутствующие товары – аккумуляторы, двигатели, приёмники и передатчики, сервомашинки и проч. Второе, далеко не все знали о существовании в городе места, где можно было бы припасть к азам «масштабного» творчества. И третья, она же главная – современным детям не нужно пачкаться в клею, ибо у них есть смартфоны и «конструкторы Олега», а те немногие, всё же приходившие, долго не задерживались. Учёба, семья или просто надоело. В итоге оставались единицы, правда, я не ошибусь, если назову их лучшими.
Семён Надеждинский связался с данным заведением благодаря Чистоплюеву, клеившему самолётики с самого детства, и связался поначалу с намерением проводить больше времени с Михаилом. Постепенно его затягивало вам глубже, хоть позже он и понял, что подобные занятия – вещь весьма затратная и ему не по карману. Правда, потребность в самоутверждении за счёт творчества и общении с новыми знакомыми удерживало его от ухода, хотя самолёты не сильно привлекали Надеждинского в отличие от тех же «крестных дум» о высоком. Постепенно интерес к походам в клуб уменьшался, и прямо пропорционально им уменьшилась посещаемость на уровень «от случая к случаю». В тот дождливый день как раз настал такой случай.
Двое молодых людей взяли ключи от мастерской и проследовали на второй этаж, где включили свет и принялись за работу. Михаил в целях удовлетворения своих невысоких музыкальных потребностей включил воспроизведение того, чем пытают заключённых в Гуантанамо. Семён называл это картавое блеяние «оскорблением чувств верующих в человечество», когда сам Михаил «рэпом» (русским) и даже считал за музыку. Не суть.
Минут через тридцать за стеной, близкой к лестнице, заслышалось движение. Однако для начала пару слов о мастерской. «Мастерской» называли длинное помещение в конце коридора по левой стороне, если встать лицом к концу коридора. Площадь оно занимало около двадцати квадратных метров и внутри разделялось стеной на две части. В части, близкой к лестнице, располагались верстак с тисами и инструментами, стол со сверлильным станком, стационарная циркулярная пила, шлифовальный и токарный станки. За стеной находились столы в количестве четырёх штук, за каждым из которых могли работать два, а то и более человека.
Итак, в смежном помещении заслышалась возня. Через несколько минут сдвижная дверь, как в минивэне, сдвинулась, и в мастерской оказался Николай Иванович Фландерка. Собой он представлял мужчину пятидесяти – пятидесяти пяти лет, среднего роста и почтительной для такого возраста полноты. В глаза бросалась его лысая голова с растительностью по бокам черепа и довольно скромный стиль одежды, к тому же изрядно поношенной. При этом Николай Иванович занимал почётный пост руководителя авиастроительной секции и по совместительству получал зарплату за директора заведения. Хоть в одежде он был скромен, в то же время в деньгах нужды не имея, ездил на «Лэнд Крузере» и во всех отношениях чувствовал себя отлично.
– Здравствуйте, ребята, – по привычке начал наместник богадельни.
– Здравствуйте, Николай Иванович, – вторили ему два товарища.
– Где остальные? Времени уже пять часов, а их всё нет. Ладно, может, ещё придут. Итак, на чём мы остановились? – обратился Николай Иванович к Чистоплюеву.
– Да вот, Николай Иванович, нужно хвост собирать.
– Конечно, хвост. Слушай, почему у тебя на всех шпангоутах ответные отверстия под лонжероны имеют зазор в миллиметр? – негодующе запричитала «критика», как только дотянулась руками до деталей.
– Ну конечно, ещё и несоосные. Криво, как бык пописал. Миша, что это за халтура? – продолжал Николай Иванович, тогда как Чистоплюев стоял с надутыми щеками и свёрнутыми в бантик губами, не смея проронить через них ни слова.
– Нет, такое никуда не годится. Такое годится лишь в мусорное ведро. Покажи мне шаблон, по которому вырезал шпангоуты. Конечно, зазор миллиметра полтора. Что сказать, делай новые. Хотя подожди. В принципе, отверстия везде одинаковые, проще будет сделать новые лонжероны. Ладно, делай чертёж лонжерона, потом придёшь ко мне, я напилю на циркулярке новые. Так, Семён, на чём остановился ты?
– Мне нужно вырезать консоли крыла.
– А что ты уже сделал?
– Я вырезал фонарь и все детали нижней части, осталось только крылышко.
– Так-так, доставай чертежи, сейчас глянем, – с любопытством попросил представитель позапрошлого поколения. Амбассадор поколения нынешнего достал из тумбочки, интегрированной в стол и набитой всяким хламом, «чертежи». «Чертежи» некогда состряпались из склеенных между собой листов бумаги формата А4, с вырезанным из них контуром будущей детали, в результате чего служили больше шаблоном для вырезания, чем «чертежами».
– Ага, довольно неплохо. Ну, вырезай консоли, потом на стапеле склеишь. Только с клеем не переборщи, иначе вылезет и засохнет, как говно. Поэтому, когда прижмёшь, переверни и излишки убери тряпкой. Если появятся какие-то вопросы, я у себя, – закончил наставления Николай Иванович, удалившись в свой кабинет. Работа продолжилась. Через полчаса нагрянули уже нежданные гости.
– Здорово, горемычные, встречайте пополнение: Денис Петров, – подобно молнии обгоняя звук, в помещение вошли трое человек.
Владимир Казанов, он же Володя, имел реноме молодого человека двадцати лет, высокого и в то же время коренастого. Он был притягательным юношей, когда нужно притягивавшим в разговор смешную юмореску, а когда не нужно, молчавшего и смотревшего со значением. Вследствие указанных особенностей Володя привлекал к себе людей и считался душой компании. Правда, одна черта всё-таки отравляла впечатления о нём, оставляя за «душой» неприятный душок – излишняя резкость. Когда сабж не совпадал мнением с кем-либо, ему не составляло никакого труда тотчас со всей пролетарской прямотой заявить об этом объекту недовольства. Порой такая черта характера оправдывалась правильностью замечания – например, если объект недовольства точил пластик на шлифовальном камне или алмазным кругом резал древесину. Заметим, что иногда сам Казанов занимался подобными техническими авантюрами, однако к себе обличительных претензий не изъявлял. Порой окружающим не нравилась его тяга составить о себе хорошее мнение у людей, бывших в общественной иерархии выше него по статусу или старше. Выражалась упомянутая тяга в неуместных попытках блеснуть знаниями, поддакнуть или вставить глубокомысленный комментарий по поводу и без. Доходило даже до абсурда – случалось, во время распеканций Николая Ивановича Казанов принимался вслед за ним назидательно, как бы свысока поучать или раздавать «ценные» советы. Нельзя сказать, что подобные демарши происходили слишком часто, но впечатления они портили изрядно в общем-то от хорошего человека.
Другом Казанова и вторым человеком, переступившим порог мастерской, случился Никита Коровенко. По паспорту он приходился на год младше Казанова, но внешне казался гораздо старше. Происходили сии метаморфозы из-за фенотипических особенностей Никиты вроде болезненной полноты и лица, поросшего чёрной аки смоль растительностью. Вследствие своей близорукости ему приходилось носить очки, которые менялись на нём с частотой примерно раз в полгода. Вообще же он не любил постоянства, часто менял с равными чувствами как одежду, так и пассии, преимущественно женского пола. О них он в основном и говорил, что с Казановым, что с Чистоплюевым, благо все из них понимали, о ком идёт речь. Не понимал только Надеждинский, да и не стремился понять. Сначала он относился к Никите с каким-то предубеждением, которое проявилось у него на каком-то метафизическом уровне. Позже Семён стал с каким-то даже упоением острить на счёт его полноты и густой растительности, называя то «моджахедом», то «полковником Сандерсом» за любовь к фастфуду. Однажды чуть не выхватив по физиономии. Несколько позже они примирились, правда, «дружбой» их несчастную конфедерацию назвать язык не поворачивается. Надеждинский паял ему разную электронику взамен на расположение к себе. Общих интересов у них имелось крайне мало, посему разговаривали они скудно, обмениваясь парой фраз, да и то в основном по делу.
И третьим вступил в чертоги провинциальных муз представленный с порога Денис Петров, человек с виду простой, если не сказать обыкновенный. Казалось, словно лицо описуемого вырубили колуном, хотя в целом его черты стремились к перпендикулярности. Грязно-русые маслянистые волосы, беспорядочно вившиеся из квадратного черепа будто пружины из бабушкиного дивана, были коротко стрижены, подчёркивая общую прямолинейность субъекта. Фигурой своей Петров походил на шкаф с антресолями, и походкой, если не выразиться прямее, по-петровски – поступью, напоминал танк. Сходства с танком предавали ему и его поступки – часто он, как шар-баба, действовал напролом и, как штык, почти всегда наверняка. Среди многочисленных знакомых Денис считался человеком крайне полезным, делая его постоянным объектом просьб, поручений, а порой приказов, если говорить о матери, от которых он не отказывался и взамен ничего не просил. Несмотря на внешнюю простоту, Петров обладал житейским опытом во многих предметах, особенно бытовых. Но зачастую познания в областях более сложных, чем открытие пива глазом, у него имелись крайне поверхностные. Настолько поверхностные, что даже слишком. Впрочем, косолапое невежество не мешало ему быть экспертом во всех вопросах и вступать в полемику даже тогда, когда и без него могли бы спокойно обойтись.
Вошедшие потрясли руки присутствующим, новоиспечённому коллеге представили Семёна и Михаила. Через минуту подтянулся на огонёк Николай Иванович, которому Казанов тоже представил новичка:
– Вот, Николай Иванович, пополнение прибыло. Денис Петров, прошу любить и жаловать. Но лучше только любить.
– Хорошо бы, но, если будет повод, будем и жаловать. Здравствуй, Денис. Студент?
– Здравствуйте, Николай Иванович, пока только школьник, – Петров держался уверенно и как-то развязно, будто бы общался за рюмкой беленькой со старым учителем спустя годы после выпуска. Впрочем, не выходя за рамки приличий. Николаю Ивановичу эта уверенность понравилась, и знакомство продолжилось:
– Вижу, парень ты хороший, поэтому приступим сразу к делу. Это Семён, познакомьтесь. Уже знакомы? Хорошо. О чём это я? Ах да, самолёты. Он сейчас делает модель истребителя. Наверное, начать нужно не с него, но мы лёгких путей не ищем. Возьми у него чертежи и начинай вырезать фюзеляж. Если что, я у себя, – обратился оратор провинциальной выучки ко всей почтенной публике и удалился в свой кабинет.
– С чего начнём, магистр Йода? – обратился Денис к Семёну.
– Начнём мы, Люк, с главного, то есть с чертежа. Держи фюзеляж, как только вырежешь, приходи за добавкой.
– А из чего вырезать то, из мировой материи?
– Господа, не будет ли у вас пары листов мировой материи для членов профсоюза работников умственного труда? – воззвал к господам Надеждинский.
– Сходи к Иванычу, у него спроси. И про нож не забудь – посоветовал Чистоплюев.
Петров направился в сторону кабинета. Минут через семь он вернулся с двумя листами потолочной плитки и лезвием канцелярского ножа, часть которого была перемотана изолентой. Следом за ним вышел Николай Иванович и преподал урок по правильному держанию ножа и резанию им же. Когда урок окончился, Виктор Иванович собрался было уйти к себе, однако в богадельню ступил ещё один неожиданный гость.
Вадим Семёнович Голубев обладал внешностью человека высокого роста и статного вида. Длинное лицо этого господина сужалось от широкого лба к подбородку, а резкие черты лица вкупе с морщинами и седеющими чёрными волосами выдавали в нём человека средних лет. Обут он был в чёрные лакированные туфли, одет в не менее чёрные брюки и такой же чёрный плащ, поношенный и вместе с тем аутентичный. Из-под его распахнутого плаща выглядывал бежевый свитер-водолазка толщиной в большой палец, завершал же композицию винтажный шарф, колючий, как стекловата. Вадим Семёнович некогда возглавлял авиамодельный кружок и почитался общепризнанным любимцем публики благодаря бесконечной любви к предмету своего творчества и справедливого отношения к подопечным. В двух словах, был «отцом солдатам», однако слугой он никому быть не хотел и отличался свободолюбивым характером, в результате чего однажды разругался с тогдашним директором клуба по поводу сокращения финансирования кружка. Тот же будучи при хорошей памяти при ближайшей разнарядке об «оптимизации издержек» и «частичного сокращения персонала» «оптимизировал» своего обидчика. Несколько погодя зарвавшегося директора тихонько уволили в связи с каким-то коррупционным скандалом, и вместо него тёплое место занял Николай Иванович Фландерка. К тому времени его почтенная персона объединила два авиамодельных кружка в один и взяла над новообразованием шефство. Разумеется, Вадим Семёнович тоже сложа руки не сидел, и через посредство родственников жены оперативно устроился трудовиком в одну из городских школ, где и продолжил занятия любимым делом. Иногда по старой памяти он заезжал проведать бывшее место работы, откуда его так беспардонно выгнали.
– Наше вам с кисточкой, – пожал всем руки Вадим Семёнович, – здорово, Иваныч. Чем занимаетесь, бездельники? Пену в мусор переводите? – взметнулся на Петрова орлиный взор.
– Почему в мусор сразу? Я, может быть, художник, мне так видно, – парировал «художник».
– М-да, художник, рисуешь ты как Остап Бендер. Разве не видишь, что у тебя нож рвёт, наклони его пониже, – Вадим Семёнович взял нож и сам сделал пробный рез. Рвать перестало. Далее он прошёлся вглубь помещения к столу Казанова.
– Володька, ты всё с бипланом мучаешься? Птица у тебя тяжёлая, как моя жизнь, чтоб он полетел, его на тягаче должны хотя бы два «тренера» тащить (под «тренером» подразумевался тренировочный самолёт для отработки навыков пилотирования, разработанный самим Вадимом Семёновичем).
– Полетит, куда ж он денется. Движок помощнее поставим и винт побольше, и всё полетит.
– У него ещё и передняя центровка, будет летать твой биплан каком кверху, как Карлсон, какой бы ты винт и двигло ему не привинтил.
– История нас рассудит, – с нотками обиды в голосе бросил Казанов.
– Ты его уже третий год делаешь, не всякое государство в Африке столько существует, сколько ты мурыжишься со своим Франкенштейном. Знаешь, давай заключим пари: если сделаешь биплан к концу года, то я тебе свою «сушку» подарю, а коль нет, то покрасишь этого гомункула в коричневый цвет. Договорились?
– А договорились, – Казанов привстал и сжал руку Вадиму Семёновичу.
– Иваныч, разруби, – Николай Иванович поспешил исполнить просьбу.
– Смотри, Володя, не облажайся, – присовокупил тот.
После заключения пари Вадим Семёнович совершил маневр вправо и обратился к Никите Коровенко:
– Ты, Никитка, всё с «Яком» любовью занимаешься?
– Скорее он со мной, – ответил Никитка.
– Я тут недавно закончил фрезеровать фюзеляж своего, завтра, наверное, буду клеить, если опять с отчётами не пристанут.
– Михуил, ты всё «тренер» никак закончить не можешь?
– Почему не могу, я с «тренером» давно закончил, у меня только такая проблема случилась – приёмник сигнал передатчика не видит.
– Дай-ка гляну, – взял дело в свои морщинистые руки Вадим Семёнович, предварительно сдвинув очки на переносицу. Николай Иванович решил не оставаться в стороне и принялся раздавать советы и причитать в стиле «ничего вы без нас не можете». Володя Казанов встал рядом с Вадимом и порой спрашивал нечто, что казалось ему умным, с целью показать причастность к делу и заодно поддержать беседу. Участники консилиума зажимали кнопку на приёмнике, перезагружали передатчик, пробовали сделать те же манипуляции на другой аппаратуре… Всё безуспешно. В итоге где-то через час корень зла нашёлся – один из контактов аккумулятора при размыкании обломался, заставив цепь разомкнуться.
– Да, защиты от дурака ещё не придумали, к сожалению. Я вам сколько раз говорил, чтобы вы хорошо пропаивали контакты? А если бы это произошло в полёте? – негодовал Николай Иванович, обращаясь к Михаилу. Последний покраснел как ребёнок, который от волнения описался на линейке в первом классе.
– Вы не сильно лучше, раз целый час не могли найти отломанный контакт.
Все обернулись в сторону молчавшего до того человека, вдруг решившего так безапелляционно выразить собственное мнение. Разыгралась немая сцена. У кого-то на лице застыло удивление, у кого-то ужас на красном как прыщ лице, у кого-то самодовольная ухмылка. И лишь Петров сидел с тем же железобетонным выражением лица, невозмутимым, хоть и выражавшим любопытство к дальнейшему ходу событий. За то время, которое убили на поиск отломавшейся клеммы, Надеждинский успел склеить две половины крыла, приклеить к их торцам две заранее нарезанные в размер карбоновые полосы и приступить с ножовкой к будущей мотораме. Настроение его находилось где-то на дне Марианской впадины, и как только Николай Иванович попытался сбросить всех собак на Михаила, Семён словно бы решился взять реванш за все сегодняшние неудачи разом.
– Ты меня ещё жизни поучи, сопляк, доживи сначала до моих лет, тогда рот и раскрывай! – лицо Николая Ивановича залилось красной краской как при нагревании спираль конфорки.
– Иваныч, не кипятись, видишь, мальчик немного не в себе, – рискнул предотвратить бурю Вадим Семёнович.
– То есть только стоит человеку, а главное, гражданину, высказать гражданскую позицию, на которую имеет полное право, и которая не совпадает с вашей, то он сразу не в себе? Каждый человек имеет право на ошибку, причём неоднократную, и вместо того чтобы промолчать, вы называете Михаила дураком и стараетесь сделать из него козла отпущения. И кто вы после этого? Я вам отвечу: кто угодно, лишь бы не педагог!
За окном усилился дождь, принявшийся самозабвенно дробью барабанить в стёкла. В мастерской снова разыгрывалась последняя сцена из «Ревизора». Вадим с каким-то сожалением смотрел на Семёна, Семён, словно не замечая, шлифовал контур посадочного места под двигатель, Казанов и Коровенко переводили взгляд с Николая Ивановича на инициатора немой сцены и обратно, Михаил пытался делать вид, что что-то делает. Петров смотрел в окно с таким же безучастным лицом, вырубленным из гранита. Николай Иванович покраснел пуще прежнего и стал похож на Сеньора Помидора. Наконец неловкое молчание прервалось разверзшимся как пропасть ртом Николая Ивановича:
– Да как ты смеешь, щенок, со мной так обращаться! Никто не смеет позволить со мной такое обращение, извиниться немедленно!
– Я извинюсь только после вас, – продолжал неугомонный юноша.
– За что я должен перед тобой извиняться, молокосос! Да у меня дети институт заканчивали, когда ты сиську мамкину сосал! – Николай Иванович терялся, и если бы не Вадим, то он скорее всего б набросился на своего обидчика.