– Как, ещё и в карты? – удивился тот.
– Может быть вы с ним поговорите? – взмолил Фалафель.
– Я бы поговорил, если бы Петрович не был таким упёртым. Он однажды поссорился с ребятами вроде вас, тоже из-за карт. Весь месяц воевали, чуть до драки не дошло. Подождите, может отойдёт ещё, – толковал несостоявшийся третейский судья.
Следующий час случился довольно напряжённо: проигравшиеся разбирали остатки станков, помогали отвозить стружку и вообще познавали все прелести заводского бытия. Под конец всех этих развлечений истекающий потом Витя подошёл к Геннадию Петровичу со словами:
– Я всё.
– Как всё?
– Вот так, уже два часа.
– Раз так, то иди.
Геннадий Петрович не растерзал подчинённого ему вольнодумца исключительно потому, что в данном случае его сдерживали нормы трудового кодекса. Суть дела состояла в разнице возрастов между Витей и Семёном, из-за которой первый работал до двух часов, когда как второй до четырёх. Пожалуй, тут и крылось главное разочарование для тех, кто работал на заводе впервые, ибо при такой разнице в отработанных часах платили им одинаково. Существовала и оборотная сторона этой медали из дерьма – немаленький процент «сезонных рабочих» проводил отведённый им рабочий день, а скорее утро на уютном стульчике или не менее уютной лавочке, преспокойно уходя в двенадцать. Подливало масло в огонь и наличие у «месячных» рабочих специального пропуска, позволявшего им уходить по первой прихоти. Многое зависело в том числе и от цеха и природного везения, поэтому кто-то впахивал, как трактор, а кто-то без угрызений совести покидал завод в двенадцать, причём получая абсолютно одинаковые деньги. Семёну не повезло от слова совсем, и ему пришлось работать за двоих. Геннадий Петрович погонял его отвозить многокилограммовые, скользкие, торцовые фрезы на конусной оправке на заточку, вывозить мусор и заниматься прочим мракобесием, в том числе помогать с постройкой упомянутой утром опалубки. Наконец наступил второй технический перерыв, и Семён был отослан ставить чайник.
– Может быть не будем форсировать события? – как бы невзначай начал он.
– Какие события? – дал заднюю Геннадий Петрович.
– Объяснительные.
– Знаешь, как в «Тринадцати стульях» говорилось – спасение утопающих дело рук самих утопающих.
– Их двенадцать было.
– Ах, да. О чём это я?
– О том, что нужно уметь прощать ближних и дальних своих, особенно в первый раз.
– Когда-то я работал в сто первом цехе и решил перевестись, но мне отказали, говорят: «ты нам здесь нужен». Я говорю: «я не в зоне нахожусь, поэтому или переводите, или увольняйте». В итоге пришлось мне проработать там ещё полгода. Я к тому клоню, что мы не в зоне находимся, чтобы в карты здесь играть. Твой дружок однажды или сядет, или убьют его, но в любом случае никакого толка обществу от него не будет. Держись от него подальше, и будет тебе счастье, – закончил назидательную тираду наставник Семёна, протягивая ему кружку.
– Я же не пью, – попытался тот предотвратить инъекцию кофеина себе в организм.
– За встречу можно, – сказал Геннадий Петрович и насыпал в кипяток две столовые ложки сахара и кофе.
– Сахарного диабета случаем не будет?
– Когда под ложечкой засосёт, тогда и будет, а пока можно.
Совершив транзакцию содержимого кружки себе в желудок, заводской сенсей сказал ученику:
– Объяснительные я пока попридержу, но, если будете играть, они окажутся там, где надо. Работы на сегодня нет, поэтому иди отдыхай.
– Серьёзно?
– Серьёзно.
– Тогда позвольте кланяться.
– Позволяю.
И юный пролетарий в мгновение ока оказался в раздевалке, из которой уже неспешным шагом засеменил к проходной. Второй рабочий день подошёл к концу.
Назавтра рабочий без колхозницы явился без опозданий, чему удивился даже сам. С самого утра Геннадий Петрович повёл вверенных ему протеже во второй крестовый поход на пыль с песком, недометённых в первый день.
– Вам случайно пузо не мешает? – внезапно для всех проявил бестактность Фалафель.
– Если за ремень не вываливается, то не мешает, – проявил чувство такта Геннадий Петрович.
– То есть всё-таки мешает?
– Я уже привык.
Дальнейшие события шли своим чередом: перемещение песка и пыли с одного места на другое сменялось ласками с отвёрткой, что в свою очередь прерывалось чайными церемониями. Уже к обеду к ним подкатил Игорь Рыбченко, видимо, не работавший вовсе.
– Работаете всё? – с насмешкой в голосе спросила нерабочая шестерëнка заводского механизма.
– Да, делаем по три нормы. А ты чем занимаешься? – негодовал Фалафель.
– Да так, чем придётся.
– А нас старичок-боровичок заставил объяснительные вчера писать.
– Почему старичок-боровичок?
– У него фамилия Боровиков.
– Он боров больше, чем боровичок. Не желаете сыграть, или вам теперь нельзя?
– Можно, только лучше пасьянсы раскладывать в раздевалке. Ты с нами? – обратился в конце спича Витя к Семёну.
– Нет, я лучше почитаю, – последний достал из пакета с «пищевым контейнером» и прочими радостями жизни замызганную книгу с пожелтевшими страницами. Было видно, что книга не его.
– Братья Карамазовы, – прочитал Рыбченко, – об чём книга?
– Обо всём, – без затей ответил книгочей.
– Понятно всё с тобой. Пойдём, Игорь, лучше с пацанами в раздевалке перекинемся, – предложил Фалафель, и они вдвоём растворились среди однообразных декораций.
Скорее всего тот день никак бы не отложился в памяти, если бы не последующие происшествия, заставившие запомнить их очевидцев надолго. Семён, потратив все силы на заводе, мирно отдыхал на диване в попытках разглядеть на потолке новые горизонты. Однако тщетно – новые горизонты терялись в старых разводах грязи. Через некоторое время его гармонию с тишиной нарушила тяжёлая и неровная походка. На улице было за тридцать градусов, в то время как в Фёдоре Павловиче были все сорок. Он взял с кухни апельсин и, вкушая его мякоть, вдруг стал беспокойно оглядывать каждый закоулок своей квартиры. В какой-то момент так называемый «отец» подошёл к сыну и задал ему вопрос:
– Я не понял, где велик?
– На сохранении, в надёжном месте.
– Я тебя, олень ёбаный, спрашиваю, где велик? – с пол-оборота завёлся Фёдор Павлович. Семён, дабы не усугублять ситуацию, проговорил чуть сбивчиво:
– В гараже, у товарища.
– Веди меня в гараж, будем забирать.
– Я устал, я не пойду.
Его экспрессивного собеседника словно переклинило, и он ударил сына ногой по голени с диким рёвом:
– Вставай, дичь ёбаная, я этот велик за свои бабки покупал!
– Что ты орёшь, Аттила недорезанный? – нервно вскрикнул Семён, отчего Фёдор Павлович чуть ли не бегом помчался на кухню, из которой вернулся с ножом. В приступе экзальтации он быстрым движением заткнул его за пояс, благо тот был в ножнах, накрыл его футболкой и заверещал пуще прежнего:
– Где гараж?!
Надеждинский-младший подскочил как подстреленный и стремглав кинулся к гардеробу. Уже через минуту они быстрыми шагами двигались к гаражу Коровенко. Под ногами путался Рик, повиливая хвостом, Фёдор Павлович на всю улицу материл сына, когда тот пытался дозвониться до Чистоплюева, ибо номера Коровенко у него не имелось. Конечно же, Михаил пребывал вне зоны доступа к своему мобильнику, и, конечно же, перезвонил только тогда, когда в этом не было абсолютно никакой необходимости. Вдали завиднелся искомый гараж. К счастью или к сожалению, Никита и Казанов находились там.
– Моё почтение, господа, – затравленно поздоровался Семён.
– Где велик? – угрожающе спросил его «отец».
– Вы, собственно, кто? – с непонимающим выражением лица обратился к нему Казанов.
– Кто я? Отец этого… – в этот момент Коровенко выкатил изуродованный велосипед.
– Ебучий случай, вы чё с ним сделали, бляди…
В то же мгновение за забором нарисовалась компания молодых господ, решивших принять участие в потасовке.
– Эй, ты, отстань от пацанов, давай лучше с равными побазаришь. Сейчас пацаны на «геликах» подъедут…
– На «геликах»?! – крикнул казак-пластун и с ножом бросился на забор. Перемахнув через него, средневековый воин очутился на другой стороне улицы. Участливые господа несколько опешили, однако быстро взяли себя и ноги в руки и были таковы. Их примеру последовали и Казанов с Коровенко, естественно, предварительно закрыв гараж. «Старое доброе ультранасилие в действии», – подумал про себя Семён, стоявший посреди дороги с изуродованным велосипедом и бегавшей рядом псиной.
– Иди домой, – взяв на несколько октав ниже, велел его «отец» и вместе с Риком удалился в неизвестном направлении. Ему же не оставалось ничего лучше, как с точностью выполнить данное «свыше» указание.
Ближе к ночи их с матерью потревожили отрывистые стуки кулаками во входную дверь. Екатерина Ивановна издала пробиравший до мурашек крик, ибо её муж стоял на пороге весь перепачканный кровью. На клич матери отреагировал Семён, моментально оказавшийся на месте происшествия.
– Где Рик?! – окончательно потеряла над собой контроль Екатерина Ивановна. Фёдор Павлович смолчал. Она не выдержала нервической паузы и закричала:
– Да говори же, кого ты убил!
– Пошла на хуй! – не выдержал её муж, – сына-а! Чё ты на меня не смотришь?
– А кто ты, Сикстинская мадонна или Джоконда, чтобы на тебя смотреть?
– Сына-а, Рика машина сбила, – с пьяными слезами на глазах промычал Фёдор Павлович. Екатерина Ивановна заплакала навзрыд.
– Я отпустил его, – продолжало тело, – а Рик… за сучкой через дорогу… и тут… на всей скорости… и весь в крови… издох у меня на руках… я ведь любил его… а тут, – и неудавшийся собаковод изошёл на слёзы.
– От тебя, толстовец, никто другого и не ждал, – прервал поток пьяных слёз Семён. Не сказать, чтобы сказанное не произвело на него абсолютно никакого эффекта, но и не сказать, чтобы он сильно удивился.
– Разве ты его не отпускал? – всхлипывая, неровно спросил Фёдор Павлович, как будто искал себе оправдание.
– Мне хотя бы хватало ума отпускать его не у проезжей части, – вынес жестокий приговор единственный спокойный человек и покинул страждущих. Он прилёг на кровать. «Несчастный ублюдок погиб из-за тупости своего хозяина», – подумалось ему про себя, и судья поневоле в чём был уснул тревожным сном.
Глава 11. Рубикон
Несколько дней Надеждинский ходил молчаливее и угрюмее, чем обычно. Какая-то новая мысль занимала его. На вопросы о причинах своей угрюмости он отвечал отрывисто и в основном общими фразами, чем отворотил от себя буквально всех. В обеденные перерывы сразу после трапезы Семён с головой уходил в чтение, тогда как Фалафель с Рыбченко играли в карты в раздевалке. Геннадия Петровича данный факт беспокоил слабо, так как он окончательно убедился в тех, с кем имеет дело. Не на его глазах и на том спасибо. Работа на заводе вошла во вкус и стала откровенно приедаться. В первую очередь банальной повседневностью.
В один из одинаковых банальных дней парадоксальная троица возвращалась с уличного междусобойчика с мётлами и наткнулась на толпу возле доски объявлений, у которой велись эмоциональные баталии. Вызваны они были недавно прогремевшими на всю страну новостями о повышении… нет, не зарплаты, не отпускных часов, а обратного отсчёта до голодной смерти, более известного как «пенсионный возраст». По размаху данная инициатива действительно выдалась «народной», естественно, с сопутствующим этому политическим шапито во всех крупных СМИ. Факт собрания в рабочее время не удовлетворил Геннадия Петровича, и полтора центнера совести решили узнать о причинах его возникновения:
– Почему стоите? Идите работайте, в обед наговоритесь.
– Ты, Петрович, слыхал, пенсию-то собираются отменить? – высовываясь из толпы, разразился вопросом ровесник русской революции, причём первой.
– Не отменить, а повысить пенсионный возраст, – уточнил Петрович.
– Какая разница, коль всё равно она нам не достанется? – контратаковала почтенных лет женщина, видимо, возглавлявшая собрание, – помнишь Михалыча, который вышел на пенсию и через год помер? Сейчас так вообще на пенсию вперёд ногами будут забирать.
– Ты ещё скажи, что наш президент во всём виноват, – непонятно зачем продолжил спор Геннадий Петрович.
– И скажу. И почему это он наш? Я за него не голосовала. И вообще, почему ты его защищаешь?
– Да потому, что он единственный с ворьём борется, пытается сделать нашу жизнь лучше, а вы…
– Показуха это всё, для таких вот доверчивых, лишь бы нужные им бюллетени заносили. К тому же зачем он такой нужен, раз он борется, борется и всё никак побороть не может? А всё почему? Неужели потому, что ему выгодно дружкам своим лакомые куски отламывать?
– Попробовала бы сама сделать хотя бы часть из того, чего добился он. Но ничего, ещё на нашей памяти построят развитой капитализм, и будем жить как в Европе, или лучше.
– Ага, спят и видят, как тебе «светлое капиталистическое будущее» построить.
Подопечные Геннадия Петровича во всё протяжение разговора стояли молча, ибо не добавить, не убавить к нему было нечего. Порой случаются подобные издержки – человек может быть отличным семьянином и образцовым гражданином и одновременно быть политически безграмотным, принимая взгляды дядек из телевизора за свои собственные. Правда, не лучше и хулители всего и вся, ругающие всё подряд, исходящее от «проклятой власти». Пожалуй, нет хуже яблока раздора, чем политика. В самой сплочённой компании разговор хотя бы с намёком на политику доведёт до спора, вплоть до драки. Предчувствуя такой исход полемики, Геннадий Петрович решил разойтись на добром слове. Уже у верстака к нему впервые за всё время Фалафель обратился с просьбой:
– Можно мы завтра уйдём пораньше? Нам нужно сходить в школу узнать результаты экзамена.
– Пишите увольнительную и идите.
– Давайте обойдёмся как-нибудь без увольнительной, мы же первую половину отработаем, – его наставник мельком глянул на Семёна и проговорил с видимым усилием:
– Идите, только не забудьте предупредить Сергея Максимовича.
– Хорошо.
– Что хорошего то?
– Работать меньше придётся.
– Иди уже.
И он ушёл, потому как часы клонили к двум. Наедине с ним остался Семён, с которым лучший друг школьников и физкультурников уже в технический перерыв как бы невзначай попробовал завести беседу:
– Почему ты такой серьёзный в последнее время?
– Недавно произошли события, натолкнувшие меня на размышления. Если вам интересно, то мой родитель (позволю себе такое выражение) в пьяном помутнении угробил свою собаку, которую, по его словам, любил.
– Ба, вот в чём дело. Преданный был пёс? – поразился Геннадий Петрович, но всё же проявил участие.
– Да, преданный, преданный своим хозяином. Это событие подтолкнуло меня к созданию теории, как я её назвал, «уродливой любви».
– Уродливой любви? – переспросил слушатель.
– Патологической, дефективной, однако мне больше нравится уродливой. Суть теории заключается в том, что подобные моему родителю индивиды любят объект собственного обожания непонятно почему, то есть они бы и рады не любить, но происходит всё как-то бессознательно. Из-за чего они будут причинять этому объекту страдания, как физические, так и моральные, доходя в бессознательном влечении до сладострастия и упиваясь им. До тех пор, пока в какой-то момент они не начнут желать ему смерти, сознательно или без.
– Подожди, ты же сам сказал, собаку машина сбила, то бишь произошёл несчастный случай не по его воле.
– Да, возможно, оно и так, только отпустил он псину у проезжей части. Как я уже отметил, подобное может происходить и бессознательно, бессознательно в том смысле, что субъект уродливой любви может не признаваться самому себе в желании объекту смерти. Во всяком случае, до поры до времени. И тут я вспомнил о себе…
– Было бы странно, если бы не вспомнил. Дай-ка угадаю, ты считаешь себя объектом такой вот любви?
– Вы довольно догадливы. Считаю, впрочем, не только самого себя. Мне вспомнилась мать, которая довольно пассивна к подобным проявлениям «любви» со стороны мужа, хоть иногда и пытается ему как-то противодействовать. Тут мы должны ввести ещё один термин, термин «моральное убийство». Моральное убийство – это перевод осмысленной жизни в бессмысленную или иными словами перевод жизни в бесцельное существование. Как мне кажется, связано оно может быть в том числе и с разрушением образа любимого человека, которого продолжают любить непонятно за что. И мать продолжает жить с ним, перенося притеснения с его стороны, и чтобы не сойти с ума, ей приходится искать замену серой реальности в виртуальной, где она находит себе своеобразную отдушину. И мне приходится быть тому свидетелем. В детстве я пытался вопреки всему любить своего родителя, пока уже в более сознательном возрасте не понял, что он этого не заслуживает. Возможно, «родитель» считает это воспитанием, однако я считаю это оправданием или проявлением уродливой любви.
– Подожди, отец же тебя кормит, поит, содержит, в конце концов.
– В том то и дело, кормёжка в наборе со скудным содержанием единственное оправдание его тирании. Он, видимо, принимает меня за ту псину, которую можно бить и материть по поводу и без, в то время как она будет благодарно вилять хвостом.
– Не понимаю, в чём проблема. Найди себе работу, сними квартиру и живи отдельно.
– У меня учёба, а в нашем городишке нет такой работы, которую можно было бы совмещать с учёбой. Вы меня тоже поймите, между учёбой и работой я выберу учёбу. По крайней мере пока. Но я надеюсь, когда-нибудь этот порочный круг разомкнётся.
Почему Надеждинский доверил свою тайну Геннадию Петровичу? Вряд ли он считал собственные рассуждения тайной, к тому же порой у человека складывается потребность высказать накипевшее не вполне знакомому человеку, ища в нём независимого арбитра. В конце концов, не Фалафелю же с Рыбченко ему было открывать подноготную, обсмеявших бы её при первой же возможности.
Как и договорились, Фалафель совместно с коллегой отработал до обеда, предпочтя обед на заводе обеду дома. Одевшись «попарадней», они взяли путь к школе. Летом школьный трафик заметно скудеет по известным причинам, правда, не полностью, чему способствуют так называемые «детские лагеря». Здесь должна была бы быть острота, мол, жизнь в России уже с детства начинается со скамьи, хотя бы и школьной, и лагерей, однако именно эту идею нельзя не похвалить. Само собой, её исполнение далеко не идеально, и всё же это лучше скитаний по стройкам и «заброшкам» (в большинстве случаев это одно и то же) или неумеренной порче зрения за компьютером или телефоном. Именно неумеренной, ведь в своём возрасте детям и подросткам, как правило, несвойственно чувство меры.
Миновав знакомые застенки, дуо поднялось к кабинету Алёны Дмитриевны, занимавшейся квартальной отчётностью и посему бывшей против обыкновения трезвой. Гостей, судя по всему за сегодня уже не первых, она приняла достаточно вежливо (со скидкой на её непростой характер):
– Заходите, пока при памяти. Я так понимаю, вы пожаловали по поводу экзаменов?
– Правильно понимаете, – изрёк Фалафель.
– У тебя, Витя, пять, у тебя, Семён, четыре.
– Серьёзно? – приятно обрадовавшись не сколько своей пятёрке, сколько четвёрке Семёна, спросил Витя.
– Сама в шоке, но факт есть самая упрямая вещь в мире. По грамотности не прошёл, – обратилась Алёна Дмитриевна ко второму посетителю. Ещё одна бюрократическая проволочка дала о себе знать. Имея баллов даже на десять, а не на пять, и досадно ошибившись в одном-двух словах, вам всё равно снизят оценку, будьте вы хоть канонизированы. Семён, а скорее его ожидания, несколько расстроились не столько своей четвёрке, сколько пятёрке Фалафеля. Правда, ненадолго, ибо ему тотчас же припомнилось, кому обычно больше всех везёт, особенно на Святой Руси.
– Не передумали ещё не идти в десятый класс? – озаботилась их выбором участливая собеседница.
– Я нет, – без задней и какой бы то ни было мысли сказал Фалафель.
– Аналогично.
– А ты, Семён, почему?
– Не чувствую в себе надобности в этом заведении.
Алёну Дмитриевну словно передёрнуло, как будто ей в одной фразе передали все её душевные терзания. Через несколько секунд она попросила Фалафеля:
– Витя, иди домой или куда там тебе надо, нам нужно пообщаться.
– Ладно, счастливо оставаться, – и «отличившийся» скрылся за порогом.
Пожилая женщина повернулась к некогда сломанному собой шкафу, достала из него бутылку какого-то старого вина с парой гранённых стаканов и осведомилась у оставшегося гостя:
– Выпьешь?
– В каком смысле? – смутился тот.
– В смысле дерябнешь? – искушаемый посмотрел в глаза искусителю и с решимостью кивнул. Через час можно было наблюдать следующую сцену.
– Вы поймите, плут или, говоря по-научному, трикстер – есть разновидность антигероя. Как мне кажется, нужно обладать большим талантом, чтобы сделать трикстера главным героем, а точнее, персонажем произведения, причём заставить читателя или зрителя ему сопереживать. Человеку больше хочется ассоциировать себя с положительным персонажем или же героем, – Семён отпил из стакана.
– Тогда почему, сударь, антигерои становятся всё более популярны в наше время? Люди больше не верят положительным героям?
– Скорее, в положительных героев, потому что человек неидеален, и он уже не верит в чистых и белых, если не сказать отбеленных, как бумага, персонажей. Особенно в наше время. Как вы понимаете, если отрицательный персонаж совершит хороший поступок, это не вызовет такого отторжения, какое вызовет положительный, совершающий плохой поступок. То есть должно выполняться два условия – антигерой должен быть обаятельным, и все остальные персонажи должны быть ещё хуже или быть посредственностями на его фоне. Пример тому – Остап Бендер.
– Чем вам, сударь, не угодил Остап Бендер?
– Лично мне ничем, меня, наоборот, привлекает данный персонаж, потому как выполняются те два условия. Однако это не значит, что Остап Бендер – положительный персонаж, ведь он – мошенник или трикстер, если хотите, хоть и обаятельный. Но когда вы сделаете главным действующим лицом антигероя, вы должны будете уничтожить его, ибо в противном случае это будет героизация этого образа. Того требует хотя бы банальный этикет.
– Но постойте, Остап Бендер остался жив и стал управдомом.
– А кто говорит, что антигероя нужно обязательно уничтожить физически, если убить можно и морально, или, иными словами, совершить моральное убийство. Ведь Остап Бендер-управдом – уже не тот Остап Бендер, который предстал на читательский суд вначале или, говоря иначе, уже не тот образ. Это обыкновенный человек, хоть и со своими особенностями, но по сути обычный, который живёт от зарплаты до зарплаты, а не от случая к случаю. Тот же пример Чичиков из «Мёртвых душ».
– При чём тут Гоголь?
– При том, что Чичиков – тот же самый трикстер, и сопереживаете вы ему также из-за тех двух условий. Но я думаю, Гоголь был не так прост, как нам может показаться. Другой пример подобного персонажа – Хлестаков из «Ревизора», только там ситуация прямо противоположная, ведь он выигрывает в ней в отличие от Чичикова, почти сбегающего из города N. Почему?
– И почему?
– Он ничего не делал, всякие Добчинские и городничие сами таскались к нему и вместе с собой таскали деньги, как мы знаем, безвозмездно. В то время как Чичиков мотался по России, делал какие-то движения и всё равно остался ни с чем. Смысл этих произведений, видимо, в том, что на Руси умным людям не прожить без обмана всяких там тупых чиновников и не менее тупых помещиков. Правда, есть же «Ревизор», Хлестаков, который с деньгами уехал в хэппи-энд. Он – русский Робин Гуд, воровавший у тупых чиновников деньги и отдававший их бедному, то есть самому себе.
– То есть, как вы выразились, в комедию о «тупых чиновниках и русском Робин Гуде» закладывались подобные деструктивные мысли?
– Я же говорю, Гоголь был не так прост. Тем более русские комедии нагоняют тоску похлеще, чем трагедии Шекспира. Говоря проще, это русский тлен – глупые люди что-то делают, но у них ничего не получается, а умные даже не пытаются, ибо знают, что ничего хорошего у них всё равно не выйдет. Обломовщина, одним словом.
Надеждинский докончил стакан с вином, тогда как Алёна Дмитриевна немного притомилась от всей этой пьяной болтовни. Внезапно тишину нарушил телефонный звонок. Он ответил. Закончив говорить по телефону, оратор решил докончить разговор и с собеседницей:
– Тысяча и одно извинение, мне нужно идти.
– Подожди, Семён, может быть как-нибудь ещё так посидим?
– Я только за. Когда у вас появится желание, обращайтесь, я буду уже в техникуме. Теперь кланяюсь, ждут-с, – он оставил Алёну Дмитриевну наедине с собой и пустой бутылкой из-под вина.
День закатывался, уступая место вечеру, солнце заходило, а вместе с ним заходил в гараж к Коровенко Надеждинский. Ему звонил Чистоплюев, конечно, не без санкции Казанова и Коровенко, судя по всему решивших взглянуть на недавний инцидент с обратной стороны. Все трое сидели на диване и о чём-то оживлённо вели беседы. В эти жаркие деньки в гараже раскуривались кальяны, слушалась ненавязчивая музыка, а при наличии денег и хорошего настроения выпивался алкоголь. Семён бывал в апартаментах относительно редко, относительно остальных же словно не бывал вовсе. При его появлении они поздоровались с такими минами, точно бы с ним произошло нечто невероятное. Хотя для кого-то это действительно сродни фантастике, прежде всего социальной.
– Ну здравствуй, – протянул руку Чистоплюев, вслед за ним Володя и Никита.
– Нам бы хотелось знать, что тогда случилось? – выразил общие чаяния Казанов.
– А что случилось? – переспросил Семён.
– Например, твой батя бросился на незнакомых людей с ножом, – в сжатой форме пересказал минувшее Володя.
– Вы всё про это. Для меня подобное давно обыденность, – все с удивлением и в то же время сожалением взглянули на него.
– Я уже за ломиком потянулся, но тут он нож выхватил, и мы решили немедля удалиться.
– Жаль, пару ударов ломиком ему бы не помешали. К тому же сын за отца не отвечает.
– Не поспоришь. Дунешь? – предложил Казанов, протягивая ручку с мундштуком.
– Не откажусь, – поздний гость вдохнул в себя кальянный дым так глубоко, что немедленно закашлялся. Окружающие засмеялись.
– Хороший табак, – запивая собственную неловкость, похвалил их шалость неопытный курильщик.
– Не табак, а шиша. А вообще, не переживай, все через это проходили. Для начала не затягивайся так сильно, в любом случае потом само затянет. Кстати, Некит, – обратился к Коровенко Казанов, – надо перезабить калик.
Никита снял чашу с шишей, стряхнул её наличность в кусты и за неимением лучшего вытер насухо внутреннюю поверхность туалетной бумагой.
– Не покупай больше эту туалетку, – напутствовал Володя Никиту.
– Почему?
– После неё рука воняет.
– Слушай, Семён, не хочешь покататься на «сузуке»? – вмешался Чистоплюев с интонацией, будто бы мотороллер принадлежал ему, – всяко лучше, чем на сломанном велике. Володя, можно?
Получив утвердительный ответ, Чистоплюев было взялся за руль, но мгновенно получил за излишнюю инициативность по рукам, и чудо-технику выкатил её владелец. Чудом её наречь можно хотя бы потому, что всяк на неё смотрящему в голову приходила лишь одна мысль – как в виде полусгнившего металлолома она могла хоть куда-то ехать. Вид «сузуки» действительно внушал страх и одновременно трепет – у руля отсутствовал защитный кожух, из-за чего перемотанные синей изолентой кабели торчали во все стороны, как шерсть мокрого кабеля. Щиток приборов аналогично держался на изоленте и добром слове (а может и недобром), причём стрелка указателя уровня топлива была заклеена в положении «full».
– Вечный двигатель, – хвастался владелец ретро-техники.
– Perpetuum mobile, – продемонстрировал знание языков Надеждинский.
Ему быстро объяснили назначение рычагов и правой рулевой ручки, а также «газуй не сильно, если поймёшь, что не можешь остановиться, тормози в кусты». Он газовал не сильно, однако и того хватило, чтобы на опасно малой дистанции пройти у ворот чужого гаража и чуть-чуть не стать частью его экстерьера. Помогая ручному тормозу ножным, горе-водитель передал руль в бразды правления хозяина, откинувшего сидение и выкрутившего свечу зажигания, ибо иначе остановить лавкрафтовского монстра не представлялось возможным.
– Как ощущения? – поинтересовался Чистоплюев.
– Ощущения такие, словно поучаствовал в родео, – честно признался неумелый наездник.
Тем временем уже успели подойти угли, а вместе с ними подойти к кальяну успели и участники заезда «совладай со мной, если сможешь». Володя по праву старшинства и обладания кальяна взялся его раскуривать, передавая «трубку мира» остальным желающим. За сим они и не заметили, как окончательно стемнело, и настало время расходиться по домам.
Месяц был на излёте, когда в один из рабочих дней Фалафель пришёл на завод с таким запахом, с коим обычно попадают в вытрезвитель. Как оказалось чуть позже, он праздновал всю ночь получение первой части зарплаты, особо не переживая за получение второй. Если обобщить, то на заводе имелось две радости – увольнение и получение зарплаты. Выдавалась она по частям и весьма тупо – первая часть за первую половину месяца выплачивалась примерно за неделю до конца трудовых будней, а вторая по факту увольнения. Существовали также различные премии и подачки от биржи труда, приходившие в какие-то случайные сроки, когда о них успевали уже тридцать раз забыть. Но всё-таки они существовали.
Состояние Вити оставляло желать лучшего, ведь сидя на стуле его качало, как в шторм качает баржу на волнах. Надеждинский, имея приличные познания в повадках вида homo buhatikus, раскусил его мгновенно, о чём поспешил ему поведать. Чутьё Геннадия Петровича, видимо, было не таким чутким или на сей раз подвело собственного обладателя, однако он задал не вполне уместный вопрос:
– Ягоды немытой объелся или просто голову напекло?
– Походу я компота выпил забродившего, а потом и голову напекло, – в подтверждение этакого признания живот оратора издал не совсем приличные звуки.
– Да тебе совсем хреново. Иди-ка ты домой.
– Разве можно?
– Нужно, только увольнительную напиши.
– Ладно, давайте, иначе сдохну.
– Не сдыхай мне тут, я за тебя пока что отвечаю.
Приглашённый Сергей Максимович принёс с собой ручку вместе с листом формата А4, на котором в завуалированной форме расположилось признание в латентном алкоголизме. Что-что, а деньги на заводе считать умели, хоть и не все и ни с того конца. Когда работнику или рабочему требовалась исчезнуть куда-нибудь на день, к тому же сделав это законно, ему приходилось писать увольнительную. В случае «месячных» рабочих, как подсказывает практика, подобные методы карательной бухгалтерии не применялись, за исключением особо запущенных случаев вроде Геннадия Петровича.