Вселенная Марка Сенпека. Роман

– Думаешь, очередная игра пошла не по правилам клуба? ― спрашиваю я и прикуриваю последнюю в пачке сигарету.

– Или организаторам игры он чем-то не понравился, может, не захотел платить или нахамил. По рассказам друзей он не отличался спокойным нравом.

Я вспомнил рассказ Дорана об упорстве Антона, его возмущение за воротами, и кивнул, соглашаясь.

– А что насчет Храма Радиации? Наверняка они как-то связаны с его смертью.

– Проверим всех, ― говорит Роана, и я впервые вижу ее улыбку. Она давит на педаль газа, и внедорожник мчится в Мерингтонию к человеку, которому все известно про охотничий бизнес.

***

Внедорожник останавливается перед старым зданием с панорамными окнами и свежей краской. Над входом две каменные фигуры орла и льва покрыты новыми трещинами и темными от растаявшего снега пятнами.

Вместе с Норутин синхронно показываем удостоверения охраннику, потом в его сопровождении дежурно улыбаемся секретарю, сидящему перед массивной резной дверью в кабинет директора фирмы, предоставляющей туристические услуги для любителей радиоактивной рыбалки и охоты. Буклет на столе секретаря красочно призывает участвовать в походах за Поля, охотиться на пострадавших от радиации животных и птиц, заниматься ловлей мутированных рыб.

Директор выказывает радушие, пожимает нам руки, приглашает присаживаться в кресла. Роана показывает фотографию Антона Морина и напрямую спрашивает об охоте на клоповщиков. Директор предсказуемо отрицает свое участие в «подобном зверстве», играет роль возмущенного добропорядочного гражданина. Замечаю, как на лице Норутин едва заметно промелькнула тень. Я мельком кладу руку на ее локоть, и спрашиваю директора, участвовал ли Антон Морин в туристической рыбалке или охоте на животных. Глубоко вздохнув, директор листает ежедневник. Найдя нужную страницу, он называет дату туристического похода, но несколько раз уточняет, что не устраивает охоту на людей. Он щелкает кнопкой телефона, и через минуту секретарь сопровождает нас по коридорам компании, а из каждого угла на нас смотрят с подозрением и страхом. Я вдруг понимаю, что совершенно не запомнил голос директора, а еще в моем сознании он останется просто Директором, без имени и фамилии. Этот факт заставляет меня задуматься, что отобранная недавно у малолетнего дилера доза пригодится сегодня вечером.

В дальнем конце офисов мы проходим за металлическую дверь и попадаем в коморку три на четыре метра, вместившую тощего холерика и множество мониторов и системных блоков. Сотрудник поправляет очки, кивает, показывает записи с камер видеонаблюдения, а там Антон Морин выходит из автомобиля, широкая улыбка актера заполняет его лицо. Вытаскивает из кузова убитого им мутанта с двумя овечьими головами и победно трясет. Мы обмениваемся с Роаной разочарованными взглядами и записываем все данные, особенно время возвращения Антона, когда он еще был жив. Холерик показывает другую видеозапись, на которой младший Морин выходит из офиса и уезжает в своем дорогом автомобиле. Вчера около десяти вечера. В следующие несколько часов его настигнет убийца возле склада.

Когда мы выходим с Норутин из душных помещений туристической компании, я рассказываю о своих подозрениях насчет Директора. Покрасневшие уши предательски выдают его зависимость. Несколько секунд мы молчаливо сидим во внедорожнике: я смотрю на Роану, она наблюдает за входом в офисы фирменным прищуром с подозрением и размышляет над моими словами. По крайней мере, я бы хотел так думать. Через минуту она подмигивает мне с улыбкой и предлагает подождать до вечера.

Когда на улице включаются яркие неоновые лампы, из офиса выходит Директор. Мы следуем во внедорожнике за его хэтчбеком новой модели, стараясь держать дистанцию случайного автолюбителя. На лобовом стекле мелькают блики подсветок магазинов и небоскребов, уличное освещение оставляет на наших лицах яркие пятна, словно намеренно лишая укрытия темного салона. Проезжаем несколько перекрестков. Директор дважды останавливается, чтобы зайти в продуктовый магазин и в аптеку.

Вскоре мы заезжаем в район моего детства, и я не могу удержаться, смотрю на свой старый дом и окна квартиры, в которой мы когда-то жили. За стеклами включен свет и виднеются тени на волнистых шторах.

Мои уши слегка покалывает, я с трудом удерживаюсь, чтобы не почесать их до предательской красноты. Слышу скрип колес. Останавливаемся в тени дома и наблюдаем за Директором. Норутин шепчет, что адрес не соответствует прописке Директора. Тот спешит в подъезд, держа оба пакета в одной руке. Вдвоем с Норутин мы тихо бежим следом, стараясь держаться теней.

Роана в два прыжка успевает подставить ногу к закрывающейся металлической двери с электронным замком, и мы ныряем в сырое пространство подъезда. Щелкает замок на двери, слышится поскрипывание поднимающегося лифта. Мы бежим по лестнице, оставаясь всегда чуть ниже движущейся кабины.

Когда лифт останавливается, и из него выходит Директор, мы бесшумно ступаем за ним, предварительно выглянув из-за угла. Он шуршит ключами в замках, тянет массивную дверь на себя и скрывается во мраке квартиры. Я смотрю на Роану: чтобы войти в квартиру нам требуется ордер. Норутин подмигивает мне и спрашивает, разве у меня нет подозрений, что в квартире организовали наркопритон? Напустив на себя суровый вид, я подхожу к входу, собираясь постучать (дверной звонок я не обнаружил), но понимаю, что Директор не запер дверь, и она слегка покачивается на сквозняке.

В квартире полумрак, только мелькает тусклый свет, освещая частично коридор и двери в дальней стене. Слышны приглушенные голоса, смех, что-то тяжелое падает на пол, словно мешок. Из ближайшей крохотной комнаты, похожей на кладовку, светит экран телевизора. На ковре сидит девчонка в школьной форме Мерингтонии, скрестив согнутые в коленях ноги. Перед ней валяются пустые пузырьки, а на ушах блестит радужная мазь. Глаза закатились под веки, на лице застыла блаженная улыбка, и я понимаю, что она летает где-то далеко и свободно, лишенная Зуда и забот. От зависти я даже слегка прикусываю губу и тяжело сглатываю слюну. Телевизор кричит каким-то шоу. Окно в комнате задернуто плотной черной шторой.

В другой комнате лежит человек десять. Комнатка тоже небольшая, заставлена диванами и матрасами, на которых в разных позах втирают в уши годжолоин школьники Мерингтонии. С закрытыми глазами они нежатся на мягких подушках, извиваясь в своих ненастоящих видениях будущего. Только подсевший на радужные галлюцинации может понять сладость и безмятежность увиденного. И только втиральщик со стажем знает, что радужные картинки появляются в начале втирания, но как только появляется Зуд, видения исчезают. И каждый раз, спасаясь от Зуда, надеешься, что сможешь вновь увидеть будущее.

В следующей комнате схожая картина наслаждения годжолоином.

Прокравшись на кухню, мы видим Директора, сидящего вместе с молоденькой девчонкой и втирающего ей в уши запрещенную радужную мазь. Школьница часто-часто дышит, кажется, впервые пробует годжолоин. На лице Директора растянута гадкая улыбка. Натерев девчонке уши, он начинает разминать ей плечи, поглаживать спину, что-то шепча, уткнувшись в копну ее кучерявых волос.

Роана громко топает и заходит на кухню. Директор в испуге отшатывается, его нижняя губа дрожит, и, кажется, что он вот-вот расплачется. Девчонка при этом никак не отреагировала, она полностью ушла в мир радуги, упав на диван.

Норутин широко улыбается, она держит лазервер в руке, но не направляет на Директора. Покачивает оружие, будто и не замечает, что оно в руке. Директор инстинктивно поднял руки. Я надеваю наручники на его тощие запястья и грубо толкаю на табурет.

Роана подходит ближе к девочке, щупает пульс на ее шее, потом в браслет вызывает наряд медицинской помощи. Я спрашиваю Директора, знает ли он, что годжолоин запрещен? А он поник, склонил голову, и я слышу его детское хныканье. Вся его бравада и надменность исчезла. Склонение несовершеннолетних к употреблению наркотика и последующие взрослые игры особенно «ценятся» в тюрьме Клоповника. В Мерингтонии тюрем не строили.

В браслет на руке вызываю группу ОБН, а когда отворачиваюсь, Директор слегка привстает и умоляет отпустить его. Он тараторит, что в тюрьме ему не выжить, и он готов на все, расскажет все!

– Антон Морин охотился на клоповщиков! Да! Но охоту устраивал не я! Это все приверженцы Храма Радиации. Они! Они выкрадывают людей!

Его голос зазвенел, смешиваясь с воем ветра за окном. Я почувствовал холод, но уши мои, кажется, загорелись. Инстинктивно я сунул руку в карман, желая ощутить дозу. На секунду подумал, как бы незаметно втереть себе немного, может зайти в ванную комнату под предлогом умыться? Громкий голос Роаны вернул меня в светло-бежевую кухню.

– Нам известно о проделках радиационного Храма, ― соврала Норутин, не мигнув, или ей действительно известно больше, чем мне.

Директор заерзал на скрипучей табуретке:

– У них была договоренность! Антон обещал им поставки Радости в Мерингтонию. В Храме самая большая лаборатория годжолоина. Ему обещали жирный процент.

Девчонка что-то пробормотала, по-прежнему лежа на диване. Я заметил нитку слюны, поблескивающую на ее щеке. Слова на неизвестном языке, выдуманном в радужной стране. Сняв свой пуховик, Роана накрыла им ее, будто опасаясь, что она замерзнет. Проявленные неожиданно материнские чувства Норутин резко контрастировали с ее суровым выражением лица. Лазервер был по-прежнему у нее в руке. На секунду мне показалось, что она выстрелит в Директора.

Я кивнул ему продолжать.

– Антон был напуган! Вчера после охоты он даже спросил, есть ли у меня знакомые Толкачи, могут ли помочь с контрабандой. У него не получалось ни с кем договориться. Наверняка, ему угрожали храмники. А к папе с этой проблемой он точно не мог обратиться.

Широко раскрытые глаза Директора как будто мгновенно покраснели, воспаленные страхом и попыткой выкрутиться. За окном замерцали синие и красные фонари мигалок ОБН и медпомощи. Когда Директора вывели из квартиры, Норутин сделала глубокий выдох, словно задерживала дыхание с момента входа в притон.

– Ты расскажешь, что Директор оказал содействие? ― спросил я ее.

– Я ничего не обещала, ― мрачно ответила Норутин, посматривая на девочку, которую на носилках тащили медики.

Пришлось вызывать еще несколько машин медпомощи, чтобы рассовать в каждую десяток подростков, ставших жертвами Директора и наркотика. Большинство было без сознания, а остальные, вращая глазами, терли и чесали уши, сначала требуя, а потом вымаливая новую дозу радужной мази.

В дороге Роана привычно молчит, но в ее взгляде на подсвеченную неоном дорогу мелькают едва заметные судороги и волны боли. Знакомые мне волны боли. Я почти уверен, что кто-то в возрасте той девчонки с кухни, кто дорог Норутин, был зависим от годжолоина и не смог эту зависимость пережить.

Роана подвозит меня до Отдела, и мы договариваемся завтра «проведать» Храм Радиации. Голос Норутин звучит еще суше и отстраненнее. На прощание она кивает, и я захлопываю дверь внедорожника.

В моем автомобиле холодно и пыльно. Усевшись, несколько секунд смотрю куда-то прямо перед собой в грязное лобовое стекло, сражаясь с усталостью и выбирая: отправиться к себе домой или остаться возле Отдела, проведя остаток ночи, укутавшись в пальто.

Откинув спинку кресла и приняв расслабленную позу, я все же выбираю романтику ночлега в салоне машины и открываю пузырек. Втираю радужную мазь в уши и одновременно согреваю руки. Привычно закрываю глаза, удовлетворенно и облегченно выдыхая, что Зуд исчезает с каждым прикосновением, а потом впервые за долгое время я вижу лицо своей умершей дочери. Ее разноцветные очертания проявились на лобовом стекле, мерцая и пульсируя вместе с уличным фонарем. И я позвал ее по имени, протянул руки, блестящие от мази, но пальцы наткнулись на холодное ветровое стекло, а лицо дочери исчезло.

Карина ушла через несколько месяцев, после ее смерти от неизвестной детской болезни, поразившей тогда сотни детей. Едва мы вернулись с организованных массовых похорон, когда отпевали сразу по десятку несчастных маленьких телец, я распечатал литровую бутылку подаренной самодельной браги и выпил всю всего за час. Утром, еле поднимаясь со скомканной болью головой, я вдруг понял, что алкоголь не затупил острие той страшной боли, которую я пытался унять или хотя бы забыть. Совершенно не зная, где находится моя жена, я прошелся по Клоповнику в поисках радужной дозы, навещая старых знакомых. После обеда я осел в одной из общих комнат, похожей на те, в которых мы пару часов назад задержали подростков и Директора. Мои уши были натерты разноцветным годжолоином, а сознание качалось на волнах из созвездий.

На несколько минут я забывал обо всем. Процедуру повторял поначалу несколько раз в месяц, постепенно учащая, до тех пор, пока, вернувшись домой после очередного радужного загула, обнаружил наш таунхаус опустевшим. Пустые полки, ветер наполнял комнаты одиночеством и холодом, записка на столе в прихожей, и слова, а бумага казалась еще теплой после прикосновения ее ладони. Она не хотела расставаться врагами.

Через несколько дней в таунхаус переехал мой отец, понимая, что я вновь зависим, и почему-то не осуждая мою слабость. Три месяца он помогает мне в доме, три месяца он вытаскивает меня из такси: я обычно под кайфом, с фальшивым лицом, умоляющий Карину вернуться. Следующим утром я ем синтетические яйца и обещаю завязать.

Глава 3. Марк Сенпек и КВ

Резко открыв глаза, Марк Сенпек проснулся в своей кровати. Вчера он снова уснул одетым. Сборник покоится на соседней подушке. Блокнот с мерцающим на обложке Капитаном валяется рядом, и осторожно приоткрыв его, Марк сначала видит вроде бы чистые листы, но присматривается и замечает мелкие отпечатавшиеся каньоны от авторучки, отраженные от преступно заполненных страниц, которые он уничтожил. Несколько минут Сенпек молчаливо и неподвижно обводит комнату задумчивым взглядом.

Апартаменты Сенпека в центре прошловекового дома внушают трепет старинностью лепнины под высоким потолком и дряблостью скрипучих половиц паркета. По семейной легенде паркет выструган из красного дерева и уложен лично Абросимом Лобзирубеном, когда-то модным и дорогостоящим мастером, которому семья Сенпек в лице Старшего дедушки оказала детективную услугу. Стены всех комнат почти полностью скрыты заставленными книжными шкафами и полками, кроме всего прочего тут поваренная книга Марьяны де Вунтер-Пеговой, алхимический справочник Когонорского и Атлас звездного неба Ильшан Бинокуляровой.

В промежутках между шкафами древние картины малоизвестных художников, и частично подлинники импрессионистов начала двадцатого века, подаренные в уплату, опять же, за детективные услуги Старшего дедушки, хотя кто-то в новеньком аукционном доме «Тайтотаяббо» пробормотал Марку, что-де эти полотна фикция, нестоящая и потраченных на нее красок. Марк возмутился, но холсты не продал. Впрочем, он распродал изрядную долю статуэток и поделок, привезенных когда-то Старшей бабушкой из своих командировок по миру, включая золотистого (или золотого) Хотэя и набор серебряных фигурок мифических древнегреческих богов. Еще он лишился кварцевых шахмат, почему-то приглянувшихся лысеющему толстосуму из юридической фирмы «Прохоров и Витрувиянов», соответственно Ингу Витрувиянову, к которому потом Марк не раз обращался за юрпомощью.

Годы забвения Марка после мимолетного литературного успеха вынудили провести генеральную уборку драгметаллов и прочего ценного. Но надо быть честным, не только безработица в лице пропавшего вдохновения тянула из квартиры Сенпеков что-то, что можно продать. Внутри себя Марк признавался, что страдает зависимостью от гипноспрея, хотя, возможно эта зависимость не такая страшная, как может показаться, и он всего лишь пару раз в месяц выходит на улицы, бредет промокшими после ливня проулками на встречу со знакомым продавцом галлюцинаций, и покупает заповедный пузырек «спрея от насморка». Тут же он признается, что эта его легкая зависимость, можно сказать, любительство, была причиной ухода бывшей, но, разумеется, эта причина стои́т второй в перечне причин. На комоде в спальне, на полках по бокам от телестены стоят фотографии в рамках, там его мать и отец, бабушки и дедушки, даже первая семейная фотка с женой в, как принято, белом платье, фата, и он, Марк, в строгом сине-черном костюме-тройке, даже в галстуке-бабочке, и оба улыбаются, как будто счастливы. Его безщетинное юное лицо не подходило под строгий «взрослый» костюм.

В комоде четыре пары носков и три пары трусов, поясные ремни для брюк и джинсов, и подтяжки, и вот эта чертова галстучная бабочка, еще лежат рубашки в упаковке, которые он так и не надел. Если открыть шкаф, то на вешалках можно увидеть три деловых костюма, из которых только один был надет Марком на первую встречу с Агентом, с редактором, а потом с издателями. Еще рубашки, ношеные, футболки обычные, футболки-поло, как будто Марк когда-то играл в поло, еще джинсы, коробки с туфлями и ботинками, и кедами, и кроссовками. В глубине, в тени и пыли стоит картонная коробка из-под вафельницы «Ожжог», ныне сломанной, которой когда-то пользовалась жена. В коробке валяются старые полароидные фотографии, пожелтевшие ежедневники из детства и юности, телефонные справочники, наброски и черновик его первого романа, пи́сьма от влюбленной сокурсницы, на которой он и женился в итоге, и она хотела поднять их отношения на невообразимую вершину романтики, даже потом сочиняла поэтические посвящения ему, так и не сумевшему оценить их по достоинству и жадности любви.

В гостиной на всю комнату телестена и диван с небрежно брошенным покрывалом, небольшой журнальный столик с двумя пустыми бутылками газировки, в пепельнице надгробный холм окурков и фантиков от шоколадных конфет, три грязные чашки кофе «Каффодилья» средней прожарки.

Спотыкаясь на взявшихся откуда-то теннисных мячиках, Марк перекочевал в ванную комнату, на секунду задержав взгляд на кабинете. Там письменный стол с ноутбуком, горы бумаги, еще одна пепельница, почему-то также переполненная остывшими окурками, пестрыми фантиками, на столе еще целый пакет с конфетами, настольная галогенная лампа с подзарядкой для смартфона. Больше в кабинете ничего не было. Голые стены покрыты синей и белой красками.

Он принял душ и переоделся в халат.

«Хочукурить», ― подумал Марк, как обычно не разделяя слова. Достал последнюю в новой пачке сигарету и щелкнул зажигалкой, уставившись в немую телестену, беззвучно посылающую картинки новостей о какой-то новой фруктовой болезни. Так он и стоял, и курил, и смотрел. Окурок он утопил в стопке, отыскавшейся на дне раковины в глубине кривых башен немытой посуды.

Тут тишина треснула от дверного звонка. Марк посмотрел в глазок и, увидев на пороге незнакомого мужчину в незнакомой форме, попросил его назваться. Униформенноодетый показал какое-то удостоверение и назвался сотрудником Контроля Воображения. Встав на пороге, он снова показал раскрытое удостоверение со своей фотографией и множеством печатей:

– Савелий Павлович Мухоловский, инспектор Контроля Воображения.

Он кивнул, словно снимая кепку, а потом громко потребовал ответа, почему Сенпек не явился в Контроль для регистрации, как того требовала повестка, направленная ему в эсэмэс.

– Не было сообщения! ― ответил возмущенно Марк, смотря в глаза Мухоловского и думая, что это за такой Контроль. Еще он не может, не думать о блокноте, так беспечно оставленном в кровати. ― Может сбой какой-то в сети? ― Его голос захрипел под конец, и он долго кашлял, словно отвлекая внимание.

Инспектор на несколько секунд застыл, направив, не моргая, взгляд куда-то за спину Сенпека в длинный коридор. Вернувшись в реальность, Мухоловский тоже кашлянул и, как бы выражая понимание и снисхождение, кивнул Марку и потребовал явиться в Контроль Воображения немедленно:

– Одевайтесь, Сенпек. Жду внизу.

Звук захлопнутой двери еще некоторое время звенел в ушах Марка, стоящего неподвижно в прихожей. Оттаяв, он надел джинсы и мятый пиджак, положил все найденные личные документы в карманы и вышел из квартиры, осматривая ее перед закрытием, будто бы подспудно опасаясь не вернуться вовсе. Потом чертыхнулся, вошел обратно и быстро приклеил скотчем блокнот внутри короба с трубами, куда, как мог высоко засунул руку. Дважды споткнувшись о разбросанные по полу пластиковые стаканы с изображением Капитана Лавина, он вновь вышел из квартиры.

Улыбающийся супергерой напомнил, что мать запрещала читать комиксы. Ему хотелось развлечений, но Матушка Сенпек, следуя родительскому инстинкту, расписала жизнь сына на годы вперед. В ее плане не было места цветным глянцевым страницам пошлого журнальчика, выпускаемого раз в месяц. Только посмотрите на развратные женские костюмы! Поймав однажды сына с другом за чтением такой макулатуры, она схватила обоих за уши и потащила в ближайший газетный киоск. Там она просунула голову в раскрытую форточку и громко высказала осунувшейся худющей продавщице все, что думает о ней, ее нанимателях и цензуре в стране. Вокруг сразу же сгустилась толпа. Мужчины и женщины, привлеченные громким криком, обступили плотным кругом киоск. Подтянулись даже с ближайшей остановки. Возгласы одобрения и поддержки Матушки вырывались морозным воздухом из прикрытых шарфами ртов. Предлагали перевернуть киоск, сжечь все мерзкие журналы и газетенки. Трое бравых мужчин в плотных пуховиках навалились на киоск и взболтали внутри продавщицу и ее пошлую продукцию. От линчевания женщину спасли двое полицейских.

Оставшись тем вечером запертым в своей комнате, когда-то бывшей комнате Матушки, маленький Марк потирал раскрасневшиеся от стыда и неожиданно твердых материнских рук, уши и благодарил небеса, что Матушка хотя бы не так религиозна, как могла быть. Иначе, стоять ему коленями на гречке или что-нибудь еще в том духе, о чем им с друзьями рассказывала Агриппина Романова, одноклассница, чьи родители жили строго в церковных канонах и требованиях Библии.

Марк за всю жизнь так и не прочитал Библию.

***

Сидя на заднем пассажирском сидении в машине инспектора, он украдкой рассматривает его униформу. Она была слишком пестрой для представителя закона, запрещающего воображение. На воротничке топырится вышивка с именем разрешенного дизайнера ― де Ениссто. Инспектор управляет автомобилем в молчании, изредка посматривая на Сенпека в зеркало заднего вида. В его черных волосах виднеется пшено перхоти. В салоне пахнет приторно сладкой жвачкой и дешевым лосьоном после бритья «Пи-13», который когда-то рекламировал Марк по настоянию своего агента. И тогда Сенпек вспоминает ее, своего литературного агента, и поступает, как поступал раньше: есть проблемы ― звонит Ильзе Матвеевне, но гудок идет за гудком, а литагент не отвечает.

В небе медленно проплывает блеклая в дневном свете реклама энергетического напитка «Вспышка». Огромная банка шипит при открывании и выплескивает пиксельные кислотно-зеленую пену и брызги на головы прохожих.

«Зарядись на ночь!» ― кричит механический голос.

За поворотом внезапно возникло здание Контроля Воображения, которое раньше занимал захудалый Соцбанк, разорившийся в прошлом году и поглощенный Единым банком. Данные паспорта Марка записали на входе, проверили наличие оружия, пропустив через высокую рамку, и отправили вверх по эскалатору под чутким руководством Мухоловского.

На втором этаже, петляя по коридору и кружась на поворотах, его вновь повели по ступеням узкой лестницы, именуемой пожарной. Наверху отделены несколько кабинок, внутри которых за круглыми столами сидят скучающие мужчины с квадратными челюстями и женщины с овальными прическами, а рядом с ними в униформе теперь не инспекторы, а регистраторы Контроля синхронно печатают на старых пишмашинках или в допотопные компьютеры с выпуклыми мониторами и лучевыми трубками внутри, словно весь КВ собирали наспех из списанной оргтехники. Возле столов на треногах огромные видеокамеры, и глаз каждой направлен в лицо исповедующегося поднадзорного. В кабинках также тумбочки и книжные полки, заполненные папками с документами, пачками бумаг, стопками видеокассет с бумажными наклейками. Там указаны имена проверенных, зарегистрированных писателей или художников, музыкантов, всех, кто стал запрещенным.

Среди сидящих неподалеку Марк узнал Корина Нолоу. Тот вспотел и что-то яростно пытается объяснить инспектору ― женщине средних лет с высоко зачесанными волосами, черными глазами и чрезмерно ярким для человека-бюрократа лаком для ногтей, вносившей длинными тонкими пальцами пианистки данные в компьютер.

Сенпеку указали на круглый стол в дальнем конце комнаты, и Мухоловский очередным кивком попрощался. Усевшись, Марк прочитал табличку с правилами поведения. На него сразу же наставили камеру и щелкнули кнопкой записи.

Его регистратором оказалась девушка возрастом, казалось, едва окончившая университет. Большими и наивными глазами она осмотрела Сенпека, будто на приеме врача, а потом закидала вопросами по списку в руках. Кроме прочего, его спросили, как долго он пишет, чем занимался раньше, какое образование и тэ дэ, и все под запись на камеру. И когда Сенпек уже почувствовал ломоту в шее и спине, регистратор протянула ему анкету для заполнения и лист бумаги. В анкете оказались вопросы по списку, на которые пришлось ответить еще и письменно. Вокруг слышится симфония нажатия кнопок авторучек, шуршание стержней по желтоватой бумаге. Заполнив в тестовом режиме все графы, рассказав обо всех написанных книгах, он вернул анкету и приступил к чтению листа. Марка уведомляли о новом законе, о запрете сочинительства (кроме оговоренных случаев подлинных историй), о запрете выезда за границу, как потенциально опасное лицо, о необходимости отчитываться прикрепленному инспектору каждый месяц (видимо, Мухоловскому), и беспрепятственному разрешению обыска своей квартиры и прочего. Вскоре у Марка запершило горло, вспотели ладони и он, подобно, Нолоу, попытался что-то объяснить регистратору. На долю секунды ему показалось, что она заплачет и пожалеет его, даже обнимет. Но она поджала напомаженные губы и только сказала, чтобы Сенпек нашел себе «полезное занятие»:

– Перестаньте отравлять наши умы, господин Сенпек.

Миниатюрная и тонкая она оказалась неприятным и тяжелым человеком.

– Что же мне делать? ― громко спрашивает Марк, подписывая бумаги.

Поставив печать в паспорте, девушка молчаливо протянула ему документ и пропуск на выход из Контроля.

***

Качаясь на поворотах в такси, Марк пролистал паспорт и нашел печать, означающую, что теперь он зарегистрированный писатель под надзором КВ, то есть Контроля Воображения. У него загорелись уши, будто бы вновь мать таскала за них по двору в наказание за прочитанные комиксы. Ему пришлось пристегнуться, потому что назойливый компьютерный голос призывал его подумать о безопасности уже несколько кварталов. А еще из-за плексигласовой перегородки на него недовольно посматривал таксист, тоже как бы требуя щелкнуть ремнем сиденья.

Остановившись на светофоре, водитель приоткрыл окно и закурил одну из тех дешевых сигарет, которые Марк обычно обходил стороной, демонстративно закрывая нос прищепкой своих плотно согнутых пальцев. Старые сигареты, которые должны были давно исчезнуть на пыльных полках склада истории, сигареты, которые курил один из его дедов, кто именно, он не помнил.

Наблюдая яркие круги и прямоугольники солнца на домах и мультяшные клубы дыма из вонючей сигареты, Сенпек удивленно вспомнил, что раньше он бы устроил скандал, узнав, что его в чем-то ограничивают или что-то запрещают. После удивления пришло раздражение и ненависть к себе, своей трусости. Водитель изредка так и посматривает на него в покрытое какими-то черными точками зеркало, а может это рожа водилы испещрена пунктирными линиями, проступившими на эпидермисе, доставшемся от дальних предков. И, кажется, его уши шелушатся и тоже покрыты какими-то черными точками, словно он в них что-то втирает. Пару раз он даже попробовал заговорить о новом законе, и что-де все правильно, и чтобы не было повадно тратить время на витание в загаженных химией облаках, это такой же наркотик, как гипноспрей. А Марк что-то тихо пробормотал в ответ, но водила его не услышал, плюнул окурок за окно, вновь вещая о плохой экологии мыслей, а еще скоро все дожди будут кислотными, все полысеют или кожа сморщится, покроется струпьями. «Вроде твоих черных линий, ― подумал Марк, ― необходимо было устроить дебош, перевернуть стол регистрации и, возможно, следующие две недели прожить за казенный счет за решеткой». По радио начался «Час Правды», сразу после документальных подкастов о тяжелой жизни гипноспрейщиков.

Сенпек попросил у водителя сигарету, потом с неким самоуничижительным удовольствием выкурил ее, наказывая себя за малодушие. Мысли Марка заняты новым законом и печатью, поставленной в паспорте. Теперь казалось, что синие чернила выгравированы на внутренней стороне век. Зевнув и откашлявшись после дешевого искусственного табака, он еще раз посмотрел на круги и прямоугольники солнца на домах и вспомнил картины ИИИ и изображенных на них угловатых натурщиц. Лицо мертвого художника выплыло из-за угла здания, и Марк слегка испуганно вздрогнул.

Зазвонил телефон, Сенпек увидел на экране самодовольно улыбающегося литературного агента. На фотографии она попалась ему в момент ее очередного запоя в компании малознакомых друзей и зубного порошка. Губная помада у нее размазалась по щекам, хотя сто лет уже как придумали нестираемую губнушку. А рядом с ней только молодчики с голыми торсами, едва немногим старше ее старшего отпрыска. Марк был почти уверен, что такие загулы стали одной из причин ее развода и запрета видеться с младшим сыном. Она почти на десять лет старше Сенпека, а каждый ее новый любовник обычно на десятилетие его младше. Почти все они ― будущие «литературные гении», решившие найти иной выход (или вход) для своей гениальности.

Саркастично поздравив Марка с поставленным крестом на литературной карьере, Агент секунду помедлила, а потом потребовала вернуть аванс за его «роман столетия». Аванс, который Сенпек пропил и прокурил несколько месяцев назад в каждом баре и ночном клубе О. Бровь у Марка нервно вздрогнула.

– У нас же контракт!

– Ох, ну надо же! И? Закон, что ли не читал, мой мальчик, ― проговорила она, фоном при этом что-то жуя. Она всегда называла его «мой мальчик», когда у нее были дурные вести. Словно он заменил ей сына. ― Твои слова теперь не нужны.