Вселенная Марка Сенпека. Роман

Вызвав полицию и скорую, Марк вышел из квартиры.

***

Ему бы следовало дождаться полицию, назваться, когда строгий женский голос на другом конце провода потребовал этого. Но почему-то страх перед мертвецом перерос в опасение оказаться вовлеченным в случай с самоубийством. Они были малознакомы с ИИИ. Зачем вы вернулись? Зачем вошли в открытую квартиру? И хотя суицид художника очевиден, не всегда было все так просто и доказуемо.

Пройдясь по нескольким улицам и проспектам, оказавшись в центре района, он повернул направо и забежал в книжный магазин, расположенный в подвале жилого дома. Среди полок с книгами Марк присел в мягкое кресло, слушая отголоски вчерашнего виски, пульсирующего в голове глухой болью, и пытаясь забыть лицо мертвеца. Высокие стеллажи теряются где-то в темном потолке, слишком далеком для подвала. Продавец взирает на Марка из-под своих густых бровей взглядом, который будто считывает с него всю подноготную. «Он все знает», ― подумал Марк. В книжном не оказалось других посетителей. Задержав на несколько секунд дыхание, и медленно выдохнув, Марк поднялся, желая вернуться скорее домой.

На выходе продавец вежливо поздоровался с ним и резко протянул книгу. Марк от неожиданности вздрогнул и даже слегка покачнулся. Продавец умоляет ее спасти. «Она ваша», ― громко шепчет он. Оказалось, Сенпеку протягивают его старый сборник рассказов «Фальшивое лицо», опубликованный в годы студенчества на литфакультете. На мягкой обложке красуется технологически развитый город будущего. На обратной стороне ― фотография Марка, тогда еще студента, и он пытается развязно и «по-крутому» улыбаться в черных солнцезащитных очках.

Сенпек невольно округлил глаза. Кивнув и поблагодарив, он растерянно выбежал из подвального магазина и нырнул в метро. Им привычно овладело чувство нереальности окружающего.

***

Вечером он сидит на темно-синем кожаном диване перед телестеной и смотрит невидящим взглядом, механически нажимая кнопку пульта. Показывают только новости и полезное кино. Кто-то уже успел слепить обличающую современное искусство документалку. Разноцветные лучи телевидения падают кляксами на спрятанное в темноте лицо Марка, на стены, там обойный рисунок вензеля и несколько картин в рамке черного дерева, на журнальный столик из стекла, на пепельницу, красивые упаковки снотворного, таблеток от депрессии и, если верить дилеру по прозвищу Скиталец, самый настоящий гипноспрей.

Его телефон нашелся в холодильнике рядом с упаковкой бесплатного апельсинового сока Правящей Корпорации, который доставляют ежедневно. Приятель что-то буркнул в телефон, что вроде спит весь день, и Марк не решился рассказать ему о смерти ИИИ, потому что ему самому еще никто не рассказывал об этом. Ему хочется попасть в другой мир, и он подумывает закинуться снотворным после антидепрессантов и гипноспрея, когда замечает на журнальном столике свой сборник.

Только сейчас на него навалилось полноценное понимание того, что он не может больше сочинять. Точнее, не может, если не хочет загреметь в тюрьму. Несмотря на покалывающую в груди злость, Марк Сенпек не стремился быть среди Культурных Протестующих и иже с ними. Но именно этим вечером, на заре десятого бесплодного года своей почти затухшей литературной карьеры, в голове Марка Сенпека вспыхивают одна за другой идеи рассказов, которые, впрочем, теперь ему не разрешено воплотить.

Ломая прутья страха, он записывает каждую в блокноте с Капитаном Лавина, который ему необходимо было выкинуть. Яркая синяя обложка, корешок пружинит наверху. Листки вырывает и прячет в карман, потом между страницами сборника. Но вскоре вытаскивает, перечитывает, зубрит, и разрывает на мельчайшие куски. Укладывает неровным слоем в пепельницу и сжигает.

Когда он снова думает о Марине, страх постепенно отпускает его.

Улегшись в кровать, Марк открывает свой сборник.

Глава 2. «Фальшивое лицо». Часть 1

Дверь аэротакси громко хлопнула, но я по-прежнему удерживаю ее трясущейся рукой. Внутри салона громко стучит музыка, пульсирует в висках и ушах. На окнах качаются украшения в виде пластмассовых бус, вырезанные из разноцветной бумаги снежинки и угловатые снеговики, наклеены плакаты с девушками в купальниках. Мои уши горят от нехватки годжолоина, который я два дня не втирал. И я, кажется, каждую минуту чешу их.

С меня стекают капли дождя, я залил все сиденье, когда открывал дверь. Таксист придирчиво смотрит в зеркало на мой старый пиджак и промокшее сиденье.

– Говори, куда ехать, ― бормочет он.

Я показываю на карте смартбраслета точку приземления и откидываюсь на жесткую спинку кресла. Водитель морщинит нос: не в восторге лететь к границе Клоповника. За окном дождь по прогнозу скоро должен смениться снегом.

Слышится щелчок, такси прикрепляется длинным крюком к таксоканату, и скользит по нему над темными проспектами, переполненными машинами и толпой. В пути салон потряхивает, машина скрипит всеми частями, каждой деталью, и мне все слышится громче обычного. Изредка внизу виднеется огонек ночного магазина, а далеко на горизонте пламенеет ярким излучением граница богатой Мерингтонии.

Я чувствую привычную ломоту во всем теле и непреходящий зуд в ушах от недостатка годжолоина, еще известного как Радость. Первая доза обычно правда радует. Вспоминаю приятную прохладу пузырька с веществом, радужную основу внутри. Начинаю скрежетать зубами, ощущая и ощущая жуткий зуд, и я расчесываю уши до красноты, словно стирая кожу. Пистолет как будто успокаивающе действует на меня, приятной тяжестью оттягивая кобуру под пиджаком.

Водитель посматривает в зеркало на меня, тянет надменную улыбку в зарослях бороды. Узнает наступающую без-Радостную ломку.

– Попробуй зевнуть, ― советует он. ― Будто уши заложило, должно помочь.

Но тут его голос тонет в жутком скрипе крюка о таксоканат. Сыплются искры. Льется ругань таксиста. Ржавые воздушные рельсы и крюки почти отрываются из-за старости и перегруженности. Сзади в такси едва не влетает аэрокар, и водитель плюется от злости.

А я щекочу уши, и пытаюсь зевнуть.

Такси сотрясается, летим дальше, и вскоре неоновый розовый ореол слепит нас. Приглашенный актер на огромном видеоплакате повторяет и повторяет приветствие и приглашение в район. Мы спускаемся, не долетая до границы. Я расплачиваюсь остатками старых джуттсов в кармане, недовольно бурча, что у таксиста нет бесконтактного терминала, и выковыриваю себя на мокрый тротуар.

На слабость нет времени, пистолет проверяю на каждом шагу. Как и было обещано, чувствую на лице первый снег и кутаюсь в пиджак. Делаю несколько шагов, снег превращается в небольшую метель, осыпая все вокруг тонким белым слоем. Снежинки на ушах, словно мокрый холодный компресс. Плакаты Мерингтонии включают режим обогрева, растапливая налетевший снег.

Высокий Забор держится на спинах, прислонившихся к нему бездомных. Жилые многоквартирники, часто насаженные взгляды из квадратов окон.

В проулке между домами захожу в магазин фейерверков, в котором никто фейерверки не покупает. Продавец встречает каждого посетителя подозрительным взглядом. Все серое и коричневое, ни одной неоновой подсветки, ни сенсорного монитора, а вместо планшета с информацией ― на картонках маркерами написаны цены.

Приветствую Торгаша кивком, мои губы трясутся, зубы стучат, и я спрашиваю, есть ли в наличии Радость, а продавец удивленно говорит, что такого фейерверка нет. Притворяется, хитрец. Ему все известно. У каждого вещества есть свое тайное название.

– Это салют, ― поправляю его, и мой голос дрожит. ― Ментальный салют, мужик, я уже покупал несколько залпов, хочу еще, и где кофе для постоянного покупателя?

На лице Торгаша появляется удивление, он типа искренно не понимает.

– Радость, ― напоминаю ему и подмигиваю. ― Пузырек, радуга внутри.

Он мотает головой и тряпичной куклой падает на стул. Намеренно глядит на выпуклый монитор престарелого компа, словно и нет меня. Слышу какое-то жужжание, едва различимое, и писк, противный комариный писк, от которого мои измученные уши начинают пульсировать сильнее. Я стучу кулаком по прилавку и требую принести мне годжолоин. Торгаш подпрыгивает, и почти сразу передо мной оказывается долгожданный пузырек.

В этот момент в магазин заходят двое в униформе, и мои кошмары преследуют меня наяву, то, чего я боялся больше всего: быть арестованным за употребление наркоты. Мне показывают удостоверение, тянутся наручниками к моим рукам, я даже замечаю лазервер в кобуре одного. Вместо безвольного подчинения, которое ждут от меня, я хватаю пузырек и, оттолкнув Торгаша, бегу в заднюю комнату магазина, сшибая коленями коробки с фейерверками.

Натыкаюсь на сваленную кучу старых вещей, куртки, джинсы, пыльные мониторы и телевизоры, ящики со всяким тряпьем и барахлом, которым, наверное, барыжит Торгаш. Поломанные тумбочки, кривые стулья, на одном храпит пухлый кот. Еще коробки, открытые шкафы, по полу рассыпаны петарды и шутихи. Ныряю в узкий коридор, уводящий вниз, и слышу позади топот. В конце коридора дверь, и я на бегу прыгаю, вываливаюсь в темную комнату, которая оказывается подвалом многоэтажки. Узкое окно стоит почти на тротуаре.

Поднимаюсь и стучу каблуками по ступеням, отталкивая жителей подвала, возмущающихся моим появлением. Дважды спотыкаюсь, поскальзываюсь на чем-то жидком, разлитом на лестнице. Зажимая нос от резкого запаха немытых тел и скопившегося в углах мусора, толкаю железную дверь подъезда и скачу по пустырю, огибая припаркованные автомобили и редких прохожих. Шахматно раскиданы кучи старых компьютеров, набросаны баррикадами по дворам сожженные диваны и разломанные стулья. В темных углах дома толкутся мужчины и женщины, покрытые одинаковыми татуировками. Над головами зависли тучи сигаретного дыма, сквозь которые виден блеск охочих глаз. Несколько мужчин втирают годжолоин, и уши блестят в свете редких уличных фонарей.

Мимо меня пролетают искрящиеся заряды лазервера: законники стреляют, а я не решаюсь доставать пистолет. Кричу всем, чтобы прятались, облава (!), но несколько парней достают старые револьверы и обрезы. Дробь от первого выстрела попадает в мусорные контейнеры. Законники ― сотрудники Отдела по борьбе с наркотиками ― стреляют в ответ, отвлекаясь от меня. А я бегу дальше, мимо старых палаток с бездомными, костров с чем-то жарящимся на вертелах.

Оказавшись в узком проулке между заводом и старыми высотками, понимаю, что уже не могу бежать, изо рта роняю только хрипы. Падаю на сетку забора, вновь чувствуя гул и ушной зуд, приглушенный от бега. Капаю из пузырька на ладони и втираю, втираю, втираю в уши, чувствую приятный жар, и на мгновение холод отпускает меня. Я вновь кутаюсь в пиджак, поджимая колени к подбородку, и понимаю, что совершенно не хочу возвращаться домой. На мне пиджак от костюма, в котором я когда-то женился на Карине. Она мне его подарила, а я плакал от благодарности и переполняемой меня любви к ней.

Дрожащим пальцем тыкаю в смартбраслет, вызываю обычное такси и жду-жду-жду такое нужное дребезжание автомобильного двигателя.

Мы едем слишком медленно. В такие моменты ненавижу, что так далеко живу от границы Клоповника и Мерингтонии. Автомобиль заехал на верхние полосы эстакады, и я увидел далеко-далеко в ночной тьме подсвеченные простыми уличными фонарями поля пшеницы и кукурузы, и прочего, что выращивается и увозится в город. Давно, когда наша семья сбежала в Клоповник, подростком я работал в Полях. Там же пристрастился к годжолоину. Все его втирают. Помогает заглушить страх облучения, а кто-то верит, что помогает не заболеть. Никто за Забором, словно не помнит о гуляющей радиации за Полями и ее «отсветы» на работников, отчего и получаемый урожай с каждым годом мельче. Работающие там мужчины и женщины живут меньше и болезненней. Помимо болезней им приходится защищаться от набегов приверженцев Храма Радиации, которые воруют урожай, когда не поклоняются радиации.

Когда я смог уйти с Полей, то бросил Радость. Возможно, у меня получилось это благодаря недолгому периоду втирания, возможно благодаря моему отцу, который быстро узнал о моей зависимости и запер в комнате на неделю, вместе пройдя со мной период болезненного выведения из организма наркотика. Но не всем так везет, и многие уходят на другую сторону радуги безвозвратно. Строить специальные поликлиники для годжолоинистов никто в Клоповнике не собирался, а в Мерингтонии он под строгим запретом, даже если и попадаются, даже если кто-то посмеет поставить в графе больничной карточки этот синдром, его тут же уволят и заменят покладистым и послушным врачом. Пару десятков лет спустя я вновь вернулся к старой зависимости.

Согревшись в такси, чувствую, как сонливость и леность укутывают меня, и Радость наконец-то бегает по всему телу, электризуясь и искрясь. Когда автомобиль резко тормозит перед моим домом, я влетаю в спинку переднего кресла, ругаюсь, недовольно бурчу и засовываю руку в карман пиджака. Но внутри пусто, а у нового таксиста тоже нет терминала. В смартбраслет шепчу Карине, чтобы вышла и заплатила.

Меня втаскивают в дом, кажется, несут над полом и укладывают на диван. Жесткие пружины, шершавое покрывало, старое и ненавистное. Я начинаю задыхаться, мне душно. Стаскиваю с себя фальшивое лицо, и Карина помогает мне, потом подкатывает баллон с чистым кислородом, и я долго откашливаюсь и дышу, дышу глубоко и полной грудью. Прочищаю легкие после городского маслянистого воздуха.

Маска искрится на ковре, став пластиковой, едва я стянул ее. Лицо молодого человека с легкой щетиной на щеках, шрамом на лбу, в толстых очках. Лицо человека, которым я не являюсь. У меня слипаются глаза, но я успеваю заметить, что рядом со мной не Карина. Мой отец готовит обезболивающее и ставит стакан воды на журнальный столик.

Карина давно ушла.

***

Через щели окна слышу свист зимнего ветра. Во рту пересохло. В голове пульсирует вчерашний годжолоин, отзываясь эхом в горящих ушах, которые скоро заново начнут зудеть. Немного приоткрыв окно, наслаждаюсь морозным воздухом. На меня сразу обрушивается гвалт проезжающих и пролетающих машин, гомон толпы, выбравшейся на дневную охоту за едой и запретными ощущениями. Между мужчинами и женщинами шныряют вооруженные доставщики чистого кислорода. На их спинах несколько пар баллонов, в руках автомат, а под курткой в кобуре наверняка прячется пистолет или револьвер. На курьеров редко нападают, все они работают на банды, поэтому кража кислорода, даже попытка его отнять, всегда наказывается расстрелом. Кислород слишком дорогой.

Отец на кухне сварил гору синтетических яиц, смотрит на меня тем взглядом, будто удивлен, что я выжил, а я замечаю его надувающиеся седые усы, как он обычно делает при недовольстве. С моего первого класса школы его усы постоянно брюзгливо надуваются.

Усаживаюсь нахулиганившим школьником за стол и молчаливо закидываюсь парой-тройкой синтяиц, запивая вчерашним чаем. Настоящие куриные яйца остались только в истории. Телевизор кричит свежими новостями. Отец молчит, и я предпочитаю изображать интерес к телику. Миловидная телеведущая рассказывает о крупной краже с аптечного склада компонентов, из которых приготавливают годжолоин. Едва заканчивается репортаж, пищит мой старенький смартфон, выданный еще в первый рабочий день в ОБН двадцать лет назад, требуя явиться срочно в Отдел. Я поспешно накидываю пальто поверх нового пиджака, надеваю фетровую шляпу фасона хомбург, доставшуюся от деда, проверяю лазервер в кобуре и выхожу из дома, так ничего не сказав и не услышав ни слова от отца.

В автомобиле я сильно давлю на клаксон, чтобы все расступились перед законником. Уверен, каждый пожелал мне смерти. По бокам дороги только кривые таунхаусы и острые недоверчивые взгляды. Кто-то поприветствовал меня, а я в ответ кивнул куда-то в пространство, не имея понятия кому. На улицах законников приветствуют только знакомые, или желающие выслужиться доносчики. Некоторые становятся пожизненно информаторами, взамен казни. Обычно живут они потом недолго.

Смартфон вновь вибрирует вызовом, и капитан Малуновец велит ехать по другому адресу ― в Мерингтонию ― и отключается. Выезжаю на эстакаду, прикуриваю сигарету и выдыхаю дым в приоткрытое окно. Морозный воздух холодит лицо, от него слезятся глаза. Таунхаусы давно исчезли позади, но теперь по бокам от меня высотки и жилые муравейники. Серое зимнее небо сливается с серо-черными домами, в пыльных окнах ― пиксели облаков. Сигарета немного снижает подкатывающий Зуд.

Увидев вдалеке пограничный пункт Мерингтонии, я выкидываю сигарету, поправляю волосы в подобие прически, и стараюсь не думать о ломке. Снижаю скорость и на ходу копаюсь в бардачке, вспоминая, где мое удостоверение, а найдя его и положив в нагрудный карман куртки, ломаю голову, куда я положил пистолет. Он краденый, перепроданный множество раз, а потом осевший в ломбарде Клоповника под эстакадой. С приклеенным фальшивым лицом я купил его три месяца назад, когда вновь начал баловаться Радостью.

Пограничный пункт как обычно распух от желающих въехать, но я включаю сирену и нагло требую пропустить. Почти сразу после погранпункта меня встречает яркий плакат с улыбающимся счастливым актером, приветствующим белыми зубами и зацикленной картинкой с раскрывающимися объятиями. Виделись вчера, думаю я.

Чистый район блестит помытыми улицами и глянцевыми домами. Широкий проспект от пограничных ворот разветвляется множеством дорог. Раннее утро, но, кажется, почти все жители вышли на улицы. Кто-то даже машет мне рукой, хотя видно, что моя машина из Клоповника. На мне моя лучшая одежда. Синдром клоповщика: когда едешь в Мерингтонию, одеться лучше, попытаться стать одним из тех, кто за Забором. Неуверенность периферийного жителя.

Каждый мерингтонец кичится своим воспитанием, своим происхождением. Так воспитывали моего отца и так воспитывали меня, когда мы еще жили в Мерингтонии. В детских садах мы надевали визоры, плотно прилегающие к голове, укрывающие от постороннего вмешательства, и смотрели Теленяню. Приятный женский голос в игровой форме воспитывал из нас настоящих мерингтонцев, прививая правила поведения наглядными картинками быта. Потом гипномультиками нас вводили в обязательный дневной сон.

Двигатель вдруг натужно затарахтел, закашлял, сзади что-то хлопнуло, и машина заковыляла дальше. А я начал безудержно зевать, вспоминая сон в детском саду.

В проулке между двумя складами недалеко от берега реки столпились люди в форме и блики проблесковых маячков на полицейских и обээновских автомобилях. Капитан Малуновец стоит возле незнакомого мне человека, по чину выше его, и подхалимничает ненатуральной улыбкой подчиненного. Едва он увидел меня, сразу жестикулируя, подозвал к себе, а когда я подошел ближе, то вместо рукопожатия, отчитал, что слишком долго добирался. Стоявший рядом бюрократ не удостоил меня и словом.

Возле складской стены в мусорном контейнере лежит мертвый мужчина, по виду немного младше меня. Присмотревшись, замечаю плохо скрытые черные пятна и точки на ушах. Мужчина явно сидел на годжолоине. Возможно, вскоре и у меня появятся кровавые трещины в ушах. Я вновь закурил, искренне надеясь, что это поможет понять, для чего капитан заставил меня прибыть на место убийства. Вокруг суетится пара десятков криминалистов, фотографируют, слегка освещая сумрачный проулок вспышками. Натянутые по периметру ленты болтаются и скрипят на ветру.

Наконец, труп вытащили из мусорного бака и положили на носилки патологоанатомов. Покойный одет в костюм и пальто, стоимостью, вероятно, выше моей годовой зарплаты, на руках пара колец, на ноге дорогой ботинок, другой положили рядом. Городской богач, который решил попробовать запретную Радость. Пулевые отверстия свидетельствуют, что он вряд ли отправился на небеса из-за наркоты. Докурив, направляюсь к капитану, а тот вновь не дает мне сказать и слова, приказывает расследовать дело вместе со следователем из Мерингтонии. Я только пытаюсь спросить, почему наш отдел расследует убийство, но я уже знаю, какой будет ответ.

К нам подходит женщина лет тридцати, с черными волосами, стянутыми в тугой пучок, в кожаной короткой куртке, и тянет мне руку для пожатия. Роана Норутин. Ее ладонь такая же жесткая и теплая, как моя. Замечаю, что у нее карие глаза. Наши начальники поспешно разошлись по автомобилям, кивая в прощании головами.

Я достаю блокнот, изрезанный записями и вклейками прошлых дел:

– Вы здесь дольше меня, видимо. Что-то уже узнали?

Норутин возвращается к телу, предлагая следовать за ней.

– Мужчина из обеспеченной семьи, 25—30 лет, на голове сильный ушиб, кровоподтеки на лице. Его сначала избили.

– Причину смерти уже выяснили?

Рядом появляется городской патологоанатом, имя которого мне неизвестно:

– Застрелен из обычного пистолета. Три пули в сердце. Может, бывшая любовница? ― ухмыляется собственной шутке, но поспешно отходит, увидев наши с Норутин каменные лица.

– Тогда почему вызвали ОБН? Не вижу рядом с ним сумку с наркотой. Принимал, но это его проблема.

Норутин поджимает губы, как раньше губы поджимала Карина, недовольная моим непониманием ее чувств.

Наркотики и богатые семьи. Теперь это наша проблема.

Через полчаса труп погрузили и увезли. Роана Норутин предложила свои варианты действий, и мы договорились, что я пойду по следам годжолоина, а она займется убийством. Заводя свой ржавый седан, я успеваю заметить новенький внедорожник, на котором уезжает Роана по-прежнему с непроницаемым лицом.

На обратном пути пограничный пункт пустует: желающих въехать в Клоповник почти не бывает. Я заезжаю в ОБН переодеться в удобные джинсы и кофту, чтобы слиться с окружением и вернуться к привычному виду. Капитана нет в кабинете, но он, словно прочитав мои мысли, присылает сообщение, чтобы я докладывал ему о каждом проделанном шаге и «подвижках в деле».

Оставляю машину на стоянке и пересаживаюсь на трамвай. Так от меня не сбегут, едва завидев автомобиль законника издалека.

В Старом квартале Клоповника дома покрыты желтизной и чем-то землистым, словно их откопали недавно. В окнах видны любопытные жители. В такое время по домам сидят только безработные и те, кто работать никогда не планировал, попав в банды: по собственной воле или вынужденно. Третий вид дневных обителей своих квартир ― проститутки.

Стучусь в дверь Алой Розы, как представилась она мне год назад. Посещал я ее не по работе, но вскоре превратил в своего доносчика. Услугами уличных девок часто пользуются дилеры и Толкачи, так называют членов верхушки управления бандами, промышляющих продажей годжолоина. Они обеспечивают защиту девочкам и часто, катаясь на радуге, исповедуются перед ними, болтая лишнее.

Алая открывает дверь, подготовив фирменный соблазняющий взгляд, но я замечаю кровоподтек под ее глазом, и нижняя губа у нее треснула. За такое любят доплачивать. Увидев меня на пороге, Алая убрала улыбку, но внутрь квартиры пустила. Нас окружает множество мебели, по полу разбросаны подушки. Смежные комнаты переходят одна в другую, оканчиваясь ванной и крохотной кухней с круглым столом и парой табуреток. На столе заполненная пепельница пыхтит тонкой струей остывающей сигареты. Клиент ушел недавно, возможно, решив воспользоваться лабиринтом железных лестниц и переходами, накинутыми между домами.

Роза усадила меня на диван и попросила сигарету. Я помог ей прикурить, а вместе с зажигалкой показал фотографию жертвы на телефоне:

– Сегодня нашли. Когда-нибудь видела в Клоповнике? Может, прикупал для улета?

Алая пристально посмотрела на фото, потом также пристально на меня и отрицательно помотала головой. Она выпустила в меня густое облако дыма и затянулась еще больше. Ее веки слегка подрагивают. Она сонно прикрыла глаза, словно окунаясь в фантазии. Развеяв облако веером своей ладони, я прошу рассказать все, что она слышала в последнее время.

Фотографию с изображением жертвы она рассматривает несколько секунд, а потом кидает мне телефон и мотает головой: никого и ничего не видела. Ее пересказ слухов объемен, но малополезен. Я говорю, что погибший из богачей Мерингтонии, но Алая вновь тараторит, что не видела его среди посетителей. Я киваю, наигранно делаю ей реверанс и выхожу.

Середина дня. Солнце слишком горячее для зимы. Хочу вновь почувствовать снег на ушах. Медленно подкрадывается Зуд. Перебирая в уме имена других информаторов, получаю сообщение от Норутин: на внутренней стороне бицепса жертвы обнаружена татуировка. Присылает фотографию, и я почти сразу узнаю тату.

Я решаю пройтись по улицам района. Вскоре хватаю в переулке малолетнего дилера, по незнанию предложившего мне писклявым голосом дозу, которую я быстро прячу в пальто. Перед его удивленными и испуганными глазами появляется мое обээновское удостоверение, и парень пытается убежать. Я говорю, чтобы успокоился, лучше слушай: передай Дорану, что я приду через час, есть разговор. Едва я отпускаю его, он словно на пружине, убегает куда-то вглубь переулка, скрываясь в тенях и свалках. Я стою еще несколько секунд, заполученная доза приятно оттягивает карман и, кажется, что постепенно Зуд стихает. Слегка потираю уши, кутаюсь в пальто, и иду на бессмысленную прогулку, лишь бы скоротать час.

Доран один из главных Толкачей. Много лет назад я закрыл его в тюрьме на несколько недель, поймав на перепродаже антибиотиков. Вскоре он стал моим первым доносчиком и главой самой крупной банды Клоповника. Татуировка у жертвы на сгибе локтя ― знак его банды. Он в долгу передо мной, знает, что мне нужно только сказать пару слов о его тайном хобби, сколько он пересказал мне информации, позволившей арестовать конкурентов, и он проживет не дольше недели. Известно ему и про мою страховку в виде доказательств его многолетнего предательства, спрятанную в тайном месте; она увидит свет сразу же, если меня убьют. Поэтому он даже предложил охранять меня.

В отделе никому неизвестно, что Доран мой информатор, даже Малуновцу. Я рассказал обо всех, про Алую, про мелких дилеров, продавцов в магазинах, нескольких поставщиков кислорода. Если узнают о такой крупной фигуре, как Доран, то захотят переманить, а еще могут выяснить о моей зависимости. Переодеваясь днем в ОБН, я услышал рассказ младшего офицера, как они с напарником гонялись вчера ночью за наркоманом возле Забора.

Расчесывая уши, я зашел в лабиринт жилых многоэтажек, высматривая высотку, два верхних этажа которой заняты Дораном и его вооруженной свитой. Дома стоят по четыре, образуя замкнутое пространство, входы которого охраняются и закрыты ржавыми воротами. Квартиры заняты ближайшими подручными Дорана и его армией, остальные пустуют или переделаны под склады оружия и контрабанды, ночные клубы и комнаты варки годжолоина, сдаются в аренду смелым жильцам.

Возле ворот я показываю удостоверение, и меня нехотя впускают. Двое сопровождают через двор, вместе мы поднимаемся в лифте на последний этаж, а там в одной из комнат Доран сидит на пухлом диване и играет в видеоприставку. В комнате пара десятков его бойцов расставлены по периметру, подпирают стены и окна. Кроме дивана из мебели больше ничего. Я рассматриваю блестящие гелем волосы на затылке моего давнего информатора, как подручный наклоняется к нему и шепотом указывает на меня. Доран поворачивается ко мне и вместо приветствия говорит, что не помогает законникам. Это наш с ним пароль. Я отвечаю, что обязанность каждого гражданина Клоповника или Мерингтонии помогать ОБН и полиции. Значит, что нам необходимо поговорить наедине. Он кивает и приказывает всем выйти.

Когда закрывается дверь, он снова кивает и ведет меня в соседнюю комнату, которая оказывается частью огромной квартиры, переделанной из нескольких. Мы усаживаемся на кухне, где жена Дорана поставила кипятить воду. И этот образ Дорана, как семейного человека, не укладывался у меня в голове. Будто он заехал в обед с работы выпить чай. Его жена ― слегка пухлая брюнетка ― поставила перед нами кружки и уселась рядом. Она единственная знает нашу давнюю с ним историю.

Я показываю фотографию жертвы, но Доран едва смотрит на нее. Ему уже все известно. Он говорит, что погибший ― Антон Морин, сын Артура Морина, Главы ОБН. Я бросаю все силы, чтобы не раскрыть в удивлении рот и не чертыхнуться. Потом думаю, почему я такой идиот.

– Он был в твоей банде? ― недоверчиво спрашиваю, прихлебывая кипяток чая.

– Хотел «наладить бизнес», как он выразился. Чтобы я поставлял Радость напрямую в Мерингтонию. Он бы договорился с пограничниками и обээновцами, а с меня доля от продаж и призовые дозы. Я ему отказал, не хочу проблем с Артуром Морином, а проблемы наступили бы вскоре. Антон не понравился мне, постоянно дергался, тер уши, крепко сидел на дури. Вчера он вернулся, сделал татуировку моей банды, типа в честь уважения, и снова попросил поставку. Я вежливо отказал, ты меня знаешь, я умею, широко улыбнусь, подарю какой-нибудь контрафакт, ему он, правда, был ни к чему. Он взбесился, начал орать, что натравит фанатиков из Радиационного Храма или как там их. Мои люди аккуратно вывели его и терпеливо ждали, пока он кричал за воротами, что заставит меня поставлять годжолоин.

– В котором часу он ушел от тебя?

– Около десяти.

Когда громилы Дорана сопроводили меня за ворота, позвонил Малуновец.

– Где клятый отчет?! ― отчитывает меня капитан, а я мямлю сопливым пятиклассником в ответ, что лишь только получил хоть какую-то полезную информацию.

– Живо свяжись с Норутин!

Я встречаю Роану на углу продуктового магазина возле Забора. Нас окружают спальные палатки бездомных и горы мусора. Усаживаюсь в ее внедорожник, умиротворенно улыбаясь теплу. Норутин уже известно, кем был убитый. Про себя я снова чертыхаюсь. Она опросила семью Морина. Антон не появлялся дома несколько дней, что было обычным. Раньше он устраивал вечеринки в доме, пока Артур со второй женой ― Томирой ― уезжали из города, посещали благотворительные вечера в помощь нуждающимся клоповщикам.

Став взрослее Антон Морин уходил в загулы по ночным клубам, искал особенные ощущения, что-то новенькое. Роана догадывалась, какие именно. Обыденные вещи, как например, дозы годжолоина или всевозможные интимные утехи давно надоели Антону. Ему могли разрешить убить человека, украденного для таких услуг из Клоповника.

И я слышал подобное, но ни одного клоповщика мы так и не нашли. В закрытом сарае или заброшенном заводе организовывали стрельбище, иногда отпускали жертву, которая пыталась спрятаться в остатках станков или разрушенных комнатах, а заказчик гонялся за ней с револьвером или дробовиком, любимым старым оружием, которое должно быть давно утилизированным. Антона Морина нашли возле склада, который пустует несколько месяцев, если верить документам и словам владельца.