Начистоту. Книга писем

Дневник писателя 13 февраля 2002-го. Андеграунд? Свободен!

Осенью в Санкт-Петербурге в арт-подвале «Бродячая собака», в котором когда-то читала стихи Анна Ахматова, прошли дни вологодской культуры – там можно было видеть музыкальное представление на стихи Северянина, Клюева, Рубцова, спектакль по песням Вертинского (который опять же когда-то дебютировал в «Бродячей собаке») – это наш камерный театр Якова Рубина, еще были картины Наталии и Сергея Лаврентьевых (перекличка с Филоновым), концерт Владимира Сергеева, стихи Леты Югай…

Группа молодых вологодских поэтов решила тоже попробовать счастья и выступить в «Бродячей собаке». Администрация им ответила: давайте рекомендации известных людей, Фокиной, например. Обратились к Фокиной. Ольга Александровна написала на одного из четверых поэтов загадочную историю про овощи на грядке (специально?). Когда я читала ее, у меня волосы дыбом встали. Причем этого поэта я знаю прекрасно, это – большой талант! Медведева из фонда «Илья-премия» прислала рекомендацию прекрасную. Но в выступлении ребятам отказали: они действовали не через департамент культуры. Не удивляет меня это. Государство всегда враг нового искусства. А потом спустя сто лет в учебнике напишут: в это время жили и творили такие-то. Удивляет дирекция в Питере, хочется у них спросить, через какие департаменты к ним пришли Ахматова и Вертинский? Вот поистине позор на всю Россию.

***

В моей повести герой Тимоша Тесков мечется между любовью и творчеством. Он – художник и пишет то, что любит, природу. С любовью всё его творчество перечеркивается. Принято считать, что любовь помогает творить, а творчество – воплощение ее и, в свою очередь, возможность еще большей любви… Тимоше не так повезло. Как только он пытался найти свое «я», подворачивалась очередная знойная женщина. Но, падая в любовь, он опять был отброшен назад в творческом смысле. Так и прожил всю жизнь. У нас на Лито кто-то сказал: «Счастье может мириться с унижением», – и все закричали, что чушь. Но это – не чушь. Просто любовь от этого кончается, если живучая любовь – дольше будет агония, и это окончательно вышибает человека из колеи. А человек же и так боится… Может, может она мириться с чем угодно. И Тимоша, он это на себе проверил… До красок ли здесь, до палитры ли…

Дневник писателя. Недовязы?!

Я читала книжку Саканского, и мне казалось, меня предали. Я люблю Саканского и верю ему. И совершенно напрасно! Во всех его коротких рассказах стоит конкретная задача, и она выполняется с блеском. Очень четкая композиция, и очень подогнаны винтики. Финал совпадает с кульминацией. Невозможно оторваться. В книжке «Когда приходит Андж» ткань нарочно не организована в единое целое. Начало первой части роскошное, потом всё свернуто и выброшено. Саканскому не надо читательской любви, он властвует, но разделяет. Блестящий стилист! Это верно. Он пишет так, что зубы скрипят от зависти, и деревья качаются окрест. Но ради чего он ТАК пишет? Господи, ответь мне – зачем, если Саканский только тихо смеется? Неужели я, провинциальная графоманка, смею критиковать самого блестящего стилиста? А как еще расценить этот спутанный клубок эмоций, мыслей, чувств? Интеллектуальные недовязы. Ему влом работать с этим. Он предоставляет читателю догадываться. Но, может, я просто тормоз и не догоняю простых вещей? Нет, догоняю. Там есть живое место в этом «Анже». Любовь. Он изгнанник, отвергнутый, и ему остается только щелкать пальцами по клавиатуре. Вот оно что. Если бы не это, он бы стал другим. Это версия Саканского, одна из версий его самого, одна из версий на тему любви и творчества. Проклятая любовь, которая скручивает человека в бараний рог. (Неполная версия). Отсюда издёвки. Начнет одного героя писать – бросает. Или убивает, или превращает в другого. Сначала их понимаешь, их ценишь. Потом привыкаешь к химерам и всё пофигу. А сколько красоты и нежности было в начале! А потом? Как будто писали разные люди.

Я в смятении спросила критика Фаустова, почему в повести много издевок и много… дерьма? Критик Фаустов, сочувствуя моему смятению, сказал, что это признаки постмодернизма, но говорить об этом так же неприлично, как и о дерьме. Я позвонила приятелю, прозаику Наугольному, который как раз вовремя вышел из запоя, и попросила его прочесть. Он обещал…

Дневник писателя 12 марта 2002-го.
Чтобы плесенью не покрыться…

После визита в Москву впечатлений тьма. Конференция по гендерным вопросам в Доме журналистов у Ажгихиной. Когда я узнала, что это не литературное мероприятие, все разочарованно вздохнули. Но я упорствовала, ведь еще немного, и я покроюсь плесенью от неподвижности. Я понимала, что могут не оплатить дорогу, меня там никто не ждет теперь, при правлении Тайгановой. Но взяла себя в руки. Мне понравились доклады Гощило из США (хотя умственная игра в дочки-матери – вычурно), из Литвы, из Грузии, Узбекистана… Ислам – это значит посадят феминистку на осла и вперед, под плети. Ужас. И на фоне этого некоторые так и говорили: а вот мы героини, мы бьемся над самиздатом… Мы героини – нас три человека в Вологде, которые болеют за литературу… Стыд. А я на конференции действительно неплохо выступила, и Ажгихиной понравилось, и Василенко, и они оплатили дорогу. Идея самоцензуры: как мы сами себя привыкли опускать, так и в статьях, и в книге выходит. Не очень-то привлекательный образ женщины создают наши женщины… Да, «любит у нас Галя отрабатывать котлеты». Не то что некоторые: просидят четыре часа и не пикнут, а на фуршете крутые. Когда жульен подают.

Другое – познакомилась с Ракитской и хотела с ней прийти на конференцию. Но Василенко сказала: «Только попробуй». У них старые счеты. А жаль. Ракитская бесподобна – сама поэт, муж поэт, и при этом издательство не загнулось. А какие книжки классные стряпают! Мне просто завидно стало. Ракитская говорит: я страшная. А сама такая обаятельная, черноглазик. Суровый муж Богатых «не любит людей». Дал мне рассказ «Сучья власть», говорит, был в Вологде. Попробуем встретиться в Вологде…

Интересно на семинаре Г. Седых в Литинституте, я пошла туда из-за О. Нечаевой (ассистентка). Умница невероятная. Мне б такую на наше Лито. Вообще, мне как старосте Лито полезно знать их технологию. Выступают меньше, но глубже. Алка ходит с моськой по аудитории. Девица грохнулась в обморок – сразу полсеминара Рейна убежало. Едят пирожки на занятиях – я это не разрешаю. Но, значит, расписание худое. Сучкова плохо себя ведет на уроках, всё болтает с Долинской. Я бы их выгнала. Унижают других невниманием. Першин записывал слово в слово за Нечаевой – этим заслужил мое одобрение. Но зато говорила Сучкова дело. Заглядывала в дверь Т. Бек, я чуть за ней не побежала. В конце девушка рассказывала про молдавские праздники и давала фенечки красно-белые. Скрипки жалобно пели, а я думала, что неужели ничего не напишут про это? Вот интересно…

Дневник писателя 12 марта 2002-го

СИНДРОМ САКАНСКОГО. Мысли Андрея Наугольного по поводу романа Сергея Саканского «Когда приходит Андж»

Андж – возможно, Надежда или Джан, что означает по А. Платонову – душа, которая ищет счастья /туркменское народное поверье/, а может, и нет… Роман С. Саканского – буйное кладбище литературных аллюзий, поэтому и начну я с цитаты из классика. Итак, Ш. Бодлер, «Плаванье»: «Что нас толкает в путь? / Тех – ненависть к отчизне, / тех – скука очага, / еще иных – в тени / Цирцеиных ресниц оставивших полжизни – / Надежда отстоять оставшиеся дни». «Надежда отстоять оставшиеся дни» влечет С. Саканского. Но вот куда? Идти ему, собственно, некуда. Он – творец, демиург, тиран своего детища, он присваивает себе власть над словом, которое, как известно, от Бога и ему же принадлежит. Беспардонно присваивает и разглядывает свой роман-мир-миф с высоты птичьего полета, точнее, из горних высей и далей, где, видимо, и находится его обитель. Так, например, описание г. Санска (это перевертыш пустыни Паска, рисунков в пустыне, увидеть которые можно только из поднебесья) производится с борта аэробуса Ил-86. Иногда, правда, Саканский действует, как проктолог. Но чаще – с облака, так как он одинок и свободен, как Бог, беспрерывно любующийся своим творением. Ясно, что он ни от кого не зависит и никому ничего не должен. Вот она – провокация, иначе говоря, бунт. «Зло от Бога, талант от Бога», следовательно, существует иная, реальная иерархия, а также такое понятие, как долг. Например, из Й. Хёйзинги «Хомо Люденс»: «Англия не ждет, что каждый станет героем. Англия ждет, что каждый выполнит свой долг». (Отсылка к Й. Хёйзингу есть в романе). А вот и литературная параллель – М. Пруст, глава о смерти Бергота из романа «Пленница», предсказание-манифест: «Единственно, что тут можно сказать, это что всё протекает в нашей жизни, как будто мы в нее вошли с грузом обязательств, принятых нами на себя в предыдущей жизни». В общем, долг, долги, а иначе – кукольный театр, а вместо писателя – опытный кукловод, расчетливо дергающий за нитки. Иногда, когда автор в ударе, это интересно, но зачастую, конечно, тупик Д. Галковского. Правда, Пушкин писал, «себе лишь самому служить и угождать», но это в жизни, а не в литературе. Тем более что в этом стихотворении сам Пушкин спрятался, оно так и называется «Из Пиндемонти». Спрятался Пушкин. Прячется и С. Саканский, прибегая для этого к различным сильнодействующим средствам, например, к пердежу, причем вполне литературному. Данный пердеж позаимствован автором у Чарльза Буковски, из его «Завсегдатая бара». Был и фильм такой снят, где очень талантливо пердит Микки Рурк, и прочие аномалии и извращения, роковые уловки и ловкие экивоки: педофилия, наркотики, онанизм. Из гущи повествования непрерывно выглядывает Набоков или его робкий ставленник С. Соколов. Водокачка, поселок НКВД, нимфетка и приходящий к ней Приходько, слабоумие и изысканные праздники детства – всё это вовсю резвится в романе, повторяясь и путаясь. Но игра игрой, а двигаться-то куда-то надо. Выбор сделан: Когда Приходит Андж, возникает непреодолимое желание переписать существующую, опять же только в романе, реальность. Вот тут и появляется главный герой – Ю. В. Трифонов, генеральный конструктор городской прозы нынешнего периода русской литературы. Именно он является создателем модели, по образу и подобию которой нынче всё и делается. Итак, роман «Время и место»: «Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Всё остальное не имеет значения». Лес, город – лес, где глухо, как в подводной лодке, а маленькие и мелкие людишки мучительно страдают от одиночества, испуганно аукаясь второпях. В очередях, на банкетах и в подворотнях. Там, где чисто, светло. И там, где грязно и темно. Мучаются и вымучивают-таки лекарство от страха и одиночества. Как? Романы пишут, как С. Саканский. Ю. В. Трифонов пишет о писателе Антипове, который пишет роман о писателе Никифорове. Он так и называется: «Синдром Никифорова». Роман о том, что время уходит, а места себе в нем ты так и не нашел. Но… «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, но нам сочувствие дается, как нам дается благодать». И говорит Ю. В. Трифонов устами другого своего героя, писателя Киянова, что надо писать о страданиях. Есть страдание, есть. Конечно, любимого или беспрерывно презираемого, а в прошлом и людей, униженных и оскорбленных. И временем, и местом. О себе пишет, но перед зеркалом не торчит. Некогда ему, жизнь-то проходит, а переписать ее нельзя, и за двойника не спрячешься, так как сам же его и выдумал. Выдумка Трифонова, вернее, его персонажа, писателя Антипова – роман «Синдром Никифорова», у Саканского, точнее, его персонажа – Анджа, роман «Герой». Антипов как писатель состоялся, Андж гибнет, задохнувшись от графоманства и прочих житейских мерзостей. Андж гибнет, но Стаканский-Саканский очень даже здоров. И человек умный, и теории интересные излагает, а главное – лирические монологи блистательно произнести способен. Например: «Таких, как она, ты любишь всю жизнь, из-за них ты готов прострелить свою или чужую голову. Из-за них ты лезешь наверх, пытаясь приобщиться к классу избранных, богатых и власть имущих, ты совершаешь подвиги, географические открытия, пишешь картины и романы – с единственной целью объяснить ей этот мир, доказать ей, что ты действительно существуешь, бедный, ты никогда не достигнешь цели, она никогда не ответит на твою любовь, слышишь?» За такое многое можно простить. Простить, и значит, вспомнить и возвратиться, как Одиссей. Или как Веничка Ерофеев. Царица Небесная, как далеко до Петушков! Далеко. Но подлинная проза сама по себе всегда – поэзия. Ерофеев – поэт, и Саканский – поэт. И оба потерянный рай разыскивают, града небесного взыскуют, каждый по-своему, конечно… Один от станции к станции, другой – из сюжета в сюжет, пьют много… Но у Ерофеева: «Я взглянул окрест меня!», а у Саканского: «Загляну-ка я в себя!» Разные они ребята… Веничка свободен, а Саканский свободу любит, Веничка над фразой бьется, выдавливая из себя раба и угнетая себя до гения, а Саканский фразы громоздит, будто строит Вавилонскую башню, надеясь до небес дотянуть, да и не надо ему туда, он уже там… Это у Венички первая любовь и последняя жалость. Это у Венички неизжитый идеализм и четвертинка в кармане, это Веничка шагает по городу Парижу по колено в триппере. Он, он! У Саканского тоже город, город – лес, которого он боится, боится до ужаса. У Венички всё другое, он – человек целомудренный, он пукнуть или там отлить при людях страшится, десять заповедей вспоминая… А у Саканcкого, извините, сплошная физиология… У Венички дерьма тоже хватает, но он бесстрашен, и у него юмор. Не ирония, а юмор, за которым он, как в мавзолее, или вернее – на мавзолее, оргиаст он. А у Саканского – оргазм, да оргазм мужской, женский, инопланетный… Веничка сострадает всем и вся, а Саканский этого не умеет, цельности нет. Он, как робот, по частям собран, поэтому можно смело говорить об эффективности работы техники письма Саканского по освоению пространства российской прозы. И наконец, Веничка – мастер, пророк из бесплодных земель иудейских, утешитель и соболезнователь. Милый друг Веничка! А от безмолвных пространств вселенной Саканского, о тайнах которой так много рассуждают его герои, холодом несет, и в бутылке яд, и в кармане то ли кукиш, то ли револьвер системы наган. Ерофеев благ и светел, он весь в тени завтрашнего дня, а у Саканского климакс и запои, что, конечно, поучительно, так как Ерофеев литературу боготворит, а действительность реальную опускает, а у Саканского всё наоборот…

Поэтому зря и сравниваю, разные весовые категории, потому что категорические императивы разные, потому что родины и веры разные, потому что сравнивать С. Саканского необходимо с Умберто Эко и его «Маятником Фуко», а также с Артуро Пересом-Реверте и романом его «Клуб Дюма, или Тень Ришелье». Там он обитает, там его вотчина, логово и лежбище… Синкретизм культуры, современной культуры, реальность полного отсутствия, породил идиотизм самореализации и самооценок. Кто поумнее и поироничнее, тот спасен будет. Именно отсюда постоянный диалог с самим собой, особого рода литературная шизофрения… Бога нет, ума мало, а о смысле Вселенной и о музыке сфер поговорить ой как хочется, вот и выходит сплошная Касталия и утомительная по своей скрупулезности игра в бисер. Зато у них всё есть, как при коммунизме. И сюжеты, и интриги, и пласты, будто на рынке. Хотя почему будто, обидно даже… Рыночные ценности, условные единицы, ложные ходы, поторговаться-то хочется! Вот вся суть… Культура рынка и рыночная литература. А стиль? Какой такой стиль? Стиль – после Освенцима – невозможен, оттого и стилистов нет.

Дневник писателя 2 апреля 2002-го.
Еще б на русском языке!

Однажды пришел Наугольный и сказал, что тему про армию надо закрывать. Хватит уже! И тут же приносит рассказ опять про армию. Я прочитала и говорю: да ты всю жизнь будешь писать про армию, ты обречен. Он снова: закрою тему. И так уже три рассказа, один страшней другого.

И тут приходит диплом Артиады из Москвы, дали Наугольному за книгу «ПМ». Ему еще кличку дали – АН-ПМ (Андрей Наугольный, «Пистолет Макарова»). Я хватаю рассказ – и к редактору. А он почитал-почитал и, не сказав мне ничего, молча – к вышестоящему шефу, который вообще не вникает в журнал. Я ничего не знала. Вдруг смотрю, на моем столе рассказ Наугольного и ужасная резолюция шефа. Я ее приведу. «Рассказ написан абсолютно недоступным мне языком, даже понять суть трудно, о его литературных качествах судить не берусь, однако правда в нем есть. И если бы он еще был написан на русском языке, его обязательно стоило бы опубликовать. А так решайте сами».

Ну редактор так и решает: когда хочет, то ставит, а когда не хочет, то спихивает на шефа. Я смотрела на эту резолюцию и заливалась краской. Значит, не по-русски. Значит, комитет Артиады этого не понял, и я, раз эту книжку делала, тоже не поняла. Тем самым редактор указывал мне на мое место, мне – скромному члену писательского союза.

Я вдруг схватила толстые листы и порвала их что было силы. Гнев мой был страшен. Я клянусь, что ничего не видела перед собой. Правда! Она не виновата! Через несколько минут меня вызвали к шефу и попросили вернуть документ. Я сказала: его больше нет! И тогда шеф стал учить меня жить. Он потребовал, чтоб я всё склеила. Я долго смотрела и дрожала. Потом долго склеивала. Детям-то надо ведь еду на что-то покупать. Я была почти без сознания. Мне вернули документ и велели положить в папку входящих, чтобы я всегда смотрела. И помнила. Я сказала: «Господи, я так разочарована. Если бы вы хотели поговорить со мной о литературе, так я бы с удовольствием. Но теперь вижу, что больше такой возможности не будет». Я была красная как рак. Задыхалась даже. Понятно, никто из участников интермедии и не думал ни о какой литературе. Да черт с ней! И этот рассказ я посылаю сегодня Саканскому. Чтобы и Саканский, и все понимали, где мы живем.

Дневник писателя 2 марта 2002-го.
Не надо песен

Познакомилась в Интернете с Ракитской. Пришла к ней домой, пригласила в Вологду. Мне так нравится процесс материализации! Как будто волшебство наяву. Не понимаю, как Саканский общается с ней только по И-нету три года… Но я – другое дело. Я и Саканского бы материализовала, и Яшку Каzанову, и еще кое-кого, будь на то обоюдное согласие. Наверно, вечера сетевой литературы придуманы для меня, только в Москву и Питер не всегда могу вырваться… Что меня толкнуло? Стихи, конечно. Мне казалось, я смогу ее убедить, что среди 150 выпущенных ею авторов она не самый крайний. Хотела получить ее книгу из ее рук, и чтобы она сказала мне обо мне.

Ничего не вышло. Ракитская совершенно загадочный человек. Я думала, она пламенная революционерка с горящими глазами, а она вкрадчивая, с низким прокуренным голосом, с блуждающей полуулыбкой, мягкая такая, ускользающая. У нас сорвалась первая встреча из-за выборов, Дом культуры закрыли, у них ребенок заболел, перенесли всё! Но потом… Когда я встала в полпятого утра, поставила тесто на блины и пошла на вокзал, мне было весело, как в детстве. И вот этот базар на кухне. «Бабы, помолчите!» – бросил ее муж Богатых, и неторопливое хождение к памятнику Рубцову, а потом по ул. Яшина – Анатолий раньше жил здесь, – всё это еще было не время. Я удивлялась: перестаньте говорить о деле. А они всё о деле, о деле, им хотелось выпускать миниатюрную книжку, они с Володей говорили только об этом… Но для меня было еще не время. Я думала, вот погодите! Я спою вам ракитский «Аленький цветочек», подарю алую розу, тогда заметите.

Встреча с Лито – дикая, дичайшая. Я раздала много распечаток, но те, кому раздала, не пришли. Пришли те, кто не читал. Ладно, Ракитская сама читала. Народ глядел, безмолвствовал. С ума сошли? Все так же, как и с Арбатовой, молчали, как парализованные. Меня вдруг поразило, что она пишет о бесполезности литературы – вот это, чтобы меня не помнили, считали мифом, и про поэтов, которые читают вкруг, не слышат. Я испугалась, стала спрашивать. А Паша Тимофеев сидит такой красный, пьет пиво и говорит, что «размер стиха, как у Башлачёва». Редактор мой пришел! Затрагивал политические аналогии. Но в целом Эвелина интересней говорила про себя и про издания, чем про стихи. Анатолий вообще не соизволил читать, представляться. И всё сильнее было ощущение, что им всё пофигу. И все это видели! Потом нас выгнали из кабинета, пришла косметическая фирма. Разговор только начинался! Я пошла ругаться с вахтером, потому что до этого пели под баян, Ракитскую заглушали, потом эти с косметикой. Да, я просила прекратить это безобразие, потом расплакалась, и мне стало не до песен. Ракитская так и не услышала свою-мою песню. Но после Лито можно было пойти ко мне и попеть там. Нет, Анатолий не хотел, а Эвелина, она ведь жена. Я пошла домой в сильном ветродуе, с меня срывало одежду, а они так и не пришли, а на другой день поехали в Кирилловский монастырь. Я была им неинтересна. Ну и правильно. Книгу я не заказала, хотя у меня столько рукописей. Денег-то нет, обстановка нищая, шапка старая. Видно всё как на ладони. Что водиться с побирушкой! Я хотела дать ей вязаную шапку, ведь она была в газовой косыночке, ведь север же. Но муж ей сказал, сними, – она сняла. А я смотрела. Я никогда не разбиралась в людях. Никогда. И теперь не умею. Люди стали мне звонить и говорить, что, интересно, я себе вообразила?

Всем понравилась она, но все видели эту натянутость. И в общем шуме мне, оказывается, было стыдно за нас всех, за плохую встречу, а всем моим приятелям, оказывается, было стыдно совсем по другому поводу. Стихи не виноваты, – кричала я, стихи не виноваты! Хотя они и старые… А именно они и виноваты во всем. Но если люди приехали разведать обстановку насчет книжек, чем это плохо? Ничем. Настоящие издатели так и должны делать. Просто всё другое им неинтересно. Песни всякие. Для меня это главное, для них – нет. «Ты ради песни их звала? Ну и дура», – сказали мне.

В ней, Эвелине Ракитской, понимаете, в ней какая-то ртуть перекатывается. И она не отделяется шариками и не проскальзывает наружу, просто видно через черные глаза, как она внутри, тяжелая, блескучая, взрывная, сдавлена. И это, конечно, самодостаточный человек. Если бы она хотела поговорить, она бы поговорила со мной, подбитой такой, с гитарой в старом поцарапанном чехле. Эта ее мысль насчет невозможности переделать «Аленький цветочек», хоть как правь. И с глагольными рифмами будет, будет комок за горло хватать. А насчет песен что ж. Как говорит критик Фаустов, не надо нам устраивать стандарт самодеятельности.

16:20, 2 марта