Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни

Поселок старых большевиков

Дочь увлеченно доедала тортик. Воскресенье – папин день.

– Пап! Ты пойдешь голосовать на выборах?

– Да, конечно. Это мой гражданский долг. Как супружеский: в смысле тоже необязательный и удовольствие сомнительное, но для здоровья второй половины полезен.

– Раз в шесть лет?

– Адриана! Как тебе не стыдно так отца… Ты о чем? Разница в возрасте у тебя со старшей сестрой пять лет. Понятно? Ты считаешь, что я в свое время зачастил?

– Пап! А ты когда-нибудь увлекался политикой?

– Ммм… Как тебе сказать… Очень опосредованно.

– Расскажи. Я обожаю твои рассказы. Я должна позвонить, а ты пока вспомни что-нибудь.

Рассказать? Не уверен, что стоит. Это было очень давно и для современной молодежи не очень понятно, а поэтому неинтересно. А вот тогда это было действительно увлекательно.

…Шла вторая неделя моего пребывания в Париже, и я уже облюбовал себе несколько мест, в которых можно спокойно сидеть с одной чашкой кофе весь день и не ловить на себе злобные взгляды официантов. В молодежном районе неподалеку от Сорбонны к этому привыкли. После детального изучения меню я пришел к нескольким важным выводам. Кофе – самый дешевый напиток из всех, поэтому брать надо только его. С другой стороны, за ним долго не высидишь. Пару дней назад в дикую летнюю жару, когда только от вида горячего эспрессо сразу тошнило, оказалось, что существует еще такой напиток как «еврейский coffee frappe для бедных». Это было личное изобретение двадцатилетнего иммигранта и его гордость с той поры и до сегодняшнего дня. У гарсонов, которых, как выяснилось, никто так уже лет тридцать к тому времени не называл, заказывается стакан со льдом (бесплатно) и кофе (можно с молоком, но это дороже). В стакан со льдом переливается кофе, который мгновенно остывает, и дальше за этим шедевром безденежной мысли можно сидеть целый день. У шизеющего от такой наглости официанта можно попросить еще сосательную соломинку.

Посиделки в парижском кафе всегда были моим особым развлечением. Созерцать снующую и беззаботную молодежь, эфемерно считая себя частью великого города, – это ли не счастье для только что уехавшего из Советского Союза бывшего вгиковца? Вокруг меня двигалась, жила и любила бесшабашная середина семидесятых. Я был страшно молод, одинок, но все равно безумно счастлив.

Этот день поначалу никак не отличался от предыдущих, да и с чего бы? Так вот, закончив обряд переливания и подобрав забытую кем-то за соседним столиком газету (покупать новую денег было жалко), я закурил любимые Gitanes и пока за чтением новостей отложил незапрещенного во Франции Солженицына, толстую и на редкость скучную книгу. Загорать на солнце было значительно веселее.

– Ты русский? – услышал я вопрос с левого бока и увидел палец указывающий на книгу.

«За русского ответишь», – подумал я, но вслух произнес:

– Из Советского Союза. Приехал пару недель назад. Свежачок, так сказать.

На меня с интересом смотрели четыре молодых парня.

– Извини, что мы пристаем: ты диссидент?

– Это из-за очков? – ответил я вопросом на вопрос, как учили в Одессе.

Молодые люди с одесскими традициями были не знакомы и поэтому поняли, что я не диссидент.

– На агента КГБ ты не тянешь по возрасту, – добавил кучерявый.

Я молча согласился. Мне было интересно, доберемся ли мы с версиями до сбежавшего в Париж танцора Большого театра или застрянем где-то на полпути.

– Если ты не диссидент и не агент КГБ, значит, ты коммунист…

Железная логика. Если учесть, что три месяца назад меня выгнали из комсомола, как только я подал документы на ПМЖ к маме в Париж, то слиться в коитусе с какой-нибудь коммунистической партией шансов не было никаких. Ни у партии, ни у меня.

– …и это здорово, что ты серьезный коммунист, которого прислали во Францию. Мы все студенты, и все левые. Это судьба, camarade!

Левые студенты начали дырявить мне сознание, как несправедлив мир во Франции, и как должно быть хорошо в СССР, где все равны, и все бесплатно, включая «бухло и дурь». Я послушал их в одну шестую уха еще какое-то время, одновременно наблюдая за прохожими в мини-юбках, как вдруг до меня долетел обрывок фразы:

– …так ты согласен?

– Я что-то пропустил. Давайте еще раз.

– Ты чего? Не придешь? Мы тебя очень просим! Послушай, сегодня у нас в центральном зале на Odeon будет диспут между маоистами и троцкистами. Соберется много народа, человек триста, наверное. По сто с лишним с каждой стороны. Ты как коммунист должен нас рассудить.

«Я?! Я буду арбитром у этих баранов? – пронеслось в голове. – Если учесть, что после того как меня турнули из комсомола за французскую маму, и тут же мерзейшая преподавательница “Научного коммунизма” с чудовищным именным словосочетанием “Валентина Ивановна Шаббат” вкатила на ближайшей сессии двойку от страха к моей поездке, то руководить диспутом маоистов и троцкистов – для меня самое то что надо. А с другой стороны – почему нет? Когда я еще увижу такое количество сумасшедших?»

Революционеры оказались довольно молодыми и буйными ребятами, что было особенно удивительно в такую жару. За диким ором и криками нельзя было разобрать ничего. Каждый раз через пару минут после начала выступления очередного мао-троцкиста возникал настоящий гвалт. Кто, зачем и кому кричал – не представлялось никакой возможности понять. Собственно, мне было все равно, и я, естественно, никого не слушал, наблюдая с прирожденным любопытством за людьми и происходящим вокруг. Наконец, часа через два, когда от жары все уже плавали в собственном соку, на эту же замызганную трибуну залез мой утренний знакомый кучерявый придурок: «Слушайте меня! Мы с друзьями приготовили вам сюрприз. Прямо из Советского Союза к нам прилетел известный деятель тамошней коммунистической партии Александр. Попросим его подытожить наш диспут и поделиться своими знаниями и опытом классовой борьбы!»

Гром аплодисментов. Все встали и запели «Марсельезу». Меня качнуло в аут. Довольно бодро допев, зал притих в ожидании ленинского выступления Саши Добровинского. «Картавить без пальто и кепки будет как-то уж чересчур. Но некую ахинею с леворадикальным уклоном все-таки придется выдать революционным массам, раз я попал в такую ситуацию», – решил я и мужественно взошел на трибуну.

– Товарищи! По поручению моих соратников – боевиков-подпольщиков ВГИКа, Дома кино и «Мосфильма» разрешите мне поприветствовать французских братьев!

Шквал аплодисментов. Попытка запеть «Марсельезу» еще раз. Я поднимаю руку. Мгновенное и трепетное успокоение: чувствуется – говорит лидер.

– Сегодня утром я подобрал в кафе сраную буржуазную газету Le Figaro. Подобрал, потому что нашим принципам противоречит тратить деньги на обогащение капиталистов, а знать своих врагов надо.

Шквал аплодисментов. Возгласы «Смерть буржуазии!» Поднятая рука. Тишина в павильоне, в смысле в зале.

– Так вот там я прочел, что восемьдесят процентов всех денег и богатств Франции сосредоточено в руках десяти процентов негодяев – граждан вашей страны. И я спросил себя: «Хочу ли я быть таким негодяем?» И без колебания ответил: «Да, очень хочу!» В смысле я хотел сказать: «Мы все должны быть в этих десяти процентах, которые должны стать ста процентами! По-другому, как сказал бы товарищ Мао, это будет не кошер».

Овации. Крики «Правильно! Смерть буржуазии! Да здравствует Троцкий! Да здравствует Мао!» Кто-то наверху получил в харю. Легкая заваруха. Хотелось досмотреть, но пришлось поднять руку.

– Однако жажда революции просачивается, друзья! Просачивается тихонько, но везде. Даже в кино, важнейшее из искусств. Так, например, недавно на экраны вышел фильм «Эммануэль». Кто не смотрел – советую. Там загнанная капиталистическими предрассудками революционно настроенная девушка-активистка, одна, брошенная всеми, борется как может за свободу личности. Да, мы понимаем, что она пытается и так и эдак, но в конце концов явно плохо кончит. И мы сочувствуем такому революционному движению, с большим интересом наблюдая за ее борьбой. Я вам честно скажу: после фильма просто заснуть не мог – так сочувствовал. Даже ночью встал и, как последний шлимазл [“неудачник”, идиш], пошел искать по Парижу тех, кто бы меня понял и посочувствовал. Но далеко еще население вашей страны от понимания революционной обстановки, даже на уровне уличного пролетариата. В капиталистическом мире человек человеку волк. В два часа ночи бесплатно сочувствовать никто не хотел. За быстрое понимание и сочувствие просили минимум сто франков! Я, конечно, расстроился. Пришлось вернуться домой, взять себя в руки, и в одиночестве успокоиться от такой вопиющей несправедливости.

Поддерживающие возгласы и стоны.

– Но я верю, друзья, что вы в конце концов тут все развалите! Надо только постараться, а это нетрудно. И будет у вас так же, как у нас в Советском Союзе. И все будут на зарплате. И выгнать с работы никого нельзя будет, то есть государство будет делать вид, что вам платит, а вы будете делать вид, что работаете. А бухло и дурь будут бесплатно раздаваться с утра в ЖЭКах.

Гром аплодисментов. Крики «Да здравствует свобода! Да здравствует друг Троцкого и Мао Товарищ Александр!»

– И те, которые ночью требовали с меня сто франков, еще у меня за «бесплатняк» отс… отс… отс… тупятся, в общем, от своего капиталистического мышления. Как завещал великий Троцкий: «Без труда не выловишь и фаршированную рыбку из Луары. Несмотря на наличие рядом замка XVIII века!» А раввин Мао говорит две мудрые вещи. Я вам сейчас переведу эти цитаты с мандаринского, стараясь сохранить стилистику высказываний великого кормчего. Первая: «Когда делать нечего – берутся за великие дела». И вторая напоследок, перед тем как нам попрощаться, дорогие товарищи: «Через три дня рыба и гость начинают плохо пахнуть. Даже если рыба дорогая, а гость – ребе!». Я пошел. Короче, за вашу победу! Троцкий жил, Троцкий жив, Троцкий будет жить! А Мао – вообще говно вопрос – молодой пацан еще! Он еще вас похоронит. Лехаим!

Аудитория вопила и рвалась на баррикады. Я раздавал автографы на брошюрах цитатников Мао Дзэдуна, когда подошла она и сразу утопила меня в своих голубых глазах. Из-под обтягивающей потное тело белой майки торчала одна заманчиво упругая неодетая маленькая девичья грудь. Вторую придавил широкий ремень висящей на боку сумки. В руках она держала книгу воспоминаний товарища Троцкого на родном для нее французском языке.

– Camarade Alexandre…

– Я согласен! – тут же выпалил я, и мы оба засмеялись.

Через две недели ее Austin Mini вез нас на каникулы в Сен-Тропе. Мы остановились в доме у ее приятельницы в маленьком городке Гримо. К нам в окна свешивалась ветка с апельсинами. Или яблоками. Сейчас уже не помню. Она готовилась к пересдаче экзамена, а я должен был читать для нее Ленина с Марксом и пересказывать по главам, лежа в постели. Обычно до конца главы мы так и не добирались. Все то, что я не читал в институте в Москве, я прочел в это лето на террасе дома, приютившего двух влюбленных. Дня через три после приезда на Лазурный берег она мне сказала: «Мы же не будем ходить на всякие буржуазные пляжи за безумные деньги, которых, кстати, у нас нет?» Так первый раз я попал на нудистский дикий пляж. «Сними плавки, на тебя все смотрят. Мне стыдно», – прошептала она, чуть касаясь языком и дыханием моего уха так, что снимать плавки мне уже было стыдно вдвойне. Бывший комсомолец с участью смирился и, недолго думая, все снял. Любовь требует жертв. Кстати, с тех пор я нудист.

Иногда мы спускались в Сен-Тропе и в кафе Senequier брали один холодный шоколад на двоих и подолгу целовали прохладные сладкие губы друг друга. Вернувшись в сентябре в Париж, мы сняли маленькую студенческую квартиру на бульваре Saint-Germain. Еще через год она поняла, что из меня Че Гевара, как из осла горнолыжник, и ушла. Чуть позже, уже в статусе моей бывшей, она возглавила ячейку социалистов где-то в провинции, и мы потерялись. Много десятков лет спустя, когда знакомые глаза стали мелькать в журналах и газетах, я написал ей письмо: «Привет! Рад был видеть твое фото в СМИ, если ты еще меня помнишь. Тот альбом с фотографиями с пляжа до сих пор у меня, и я его никому не показываю. Не беспокойся. Даже взрослые дети не видели. Им до тридцати рано такое знать. Пусть сначала замуж выйдут». В ответном письме фраза: «Как ты мог подумать, что я забыла своего первого русского?» Заинтриговала. В ближайшей поездке в Париж я уже не мог ей не позвонить.

Мы встретились в Laduree на Rue Royale. Более буржуазного места трудно себе придумать, но кафе предложила она, и я не стал возражать. Шляпа, большие солнечные очки, чтоб не узнали на улице, крупный бриллиант на пальце, шелковый Hermes на шее и четверо детей от кучерявого придурка из нашей прошлой жизни. Добавьте еще килограммов десять к той нашей поездке в Сен-Тропе – короче, типичный вид левого кандидата в президенты страны. Официантка поставила на стол мои любимые ванильные макарончики, потрясающие тосты с сиропом и пообещала еще принести чай. Удивительное дело: французы делают хорошие самолеты и плохие автомобили, играют в футбол и катаются на лыжах и вообще уверены, что у них большая индустриальная держава, а в голове у большинства они ассоциируются только с тряпками, вкусной едой и сексом. Понятно, что и первое, и второе нужны для третьего, но все-таки у них же есть еще кое-что. Например, Лазурный берег и красивые исторические гостиницы с отвратительным обслуживанием. Хотя это тоже связано с третьим пунктом. Вот и Laduree расплодился по всему миру. В Москве уже два.

– Мне нужно твое мнение. Мы давно не виделись, и я хотела бы услышать твое мнение.

– Ты обходишь всех своих бывших любовников? Из расчета две встречи в день ты не уложишься не только до этих выборов, но даже и до следующих. Сделай репрезентативную группу романов длительностью более двух недель – и численность встреч сократится вдвое. За пару лет управишься?

– Ты всегда был далек от политики, но аналитик ты от Бога. Пару советов дашь?

– Ну ты же мне давала… Сколько тебе было лет, когда ты и я, вернее, ты меня?..

– Девятнадцать. Почти. Хорошо, что напомнил. Таким образом, ты меня знаешь много лет. У меня есть шанс на выборах?

– У тебя сумасшедший шанс. Ты даже не представляешь какой. Огромный. Шанс обкакаться. Хотя ты знаешь: где я и где политика? У нас разные резусы, так что мое мнение не в счет.

– Ты думаешь, страна не готова иметь бабу-президента?

– Нет, конечно. Иметь бабу-президента, может, многие и согласились бы, но иметь президентом телку? Рановато.

– Перестань ерничать. Почему ты так считаешь?

– Потому что любой мужик представляет себе картину, как вечером ты возвращаешься домой (ты же хоть и президент, но спать где-то должна?), готовишь мужу пожрать, он в это время подходит к тебе сзади, протягивает руки у тебя под мышками, берет тебя за то место, которое у всех называется грудью, а у тебя – насмешкой, и говорит: «Слышь, завтра этой козе немецкой позвони, пусть на “Октоберфест” достанет пару хороших билетов». Не пойдет. Кроме того, у тебя сильный противник, бывший министр МВД, между прочим, и через месяц тебе со скандалом нарисуют любовника-водителя одновременно с охранником.

– Ты за мной следишь? Откуда ты все знаешь?

– Не говори, что я угадал.

– И моя программа народу до одного места?

– Я бы сказал, даже до двух. В одном месте предлог «до», в другом – «по». Уточнить? Ты хотела от меня нейтральный новый взгляд? Получи.

– Ты злой. Это потому, что я тебя тогда бросила? Я была в твоей жизни единственной женщиной, которая тебя бросила?

– Нет. Была еще одна. Я ее любил намного больше тебя и совершенно по-другому. Даже не сравнить. Как ты рвешься к власти, так ты скоро с ней увидишься. Прямо я вижу вашу скорую встречу.

– Кто это?

– Мама. Она умерла несколько лет назад. Вот она меня действительно бросила.

Принесли чай и счет. Унесли тарелки. Я заказал еще кофе. Унесли счет. Добавили кофе и принесли снова счет.

Мы поболтали еще полчаса, договорились о встрече и распрощались.

Через несколько месяцев она прошла во второй тур. Но не дальше. После выборов кучерявый ушел к другой, потом от другой еще к одной. Затем сам стал президентом. Политика – непростая штука. Хорошо, что меня там нет, и я не кучерявый. Партия социалистов почти полностью развалилась. Была ли она тому виной – трудно сказать. Мы иногда видимся, но я не задаю лишних вопросов. Зачем?

– Папа, ты надумал что-то про политику?

– Ты не поверишь. У меня был когда-то роман с кандидаткой в президенты страны.

– Паап! Я в шоке. Была о тебе лучшего мнения. Как ты мог? Вот с этой?!

– Да не с этой, ты что, с ума сошла?

– Уф. А то я уже подумала… Зная тебя и ее.

– Нет, нет. Это было даже не в России. И той политической авантюры мне хватило на всю жизнь. Пойдем в кино?

Посмотри на эти звезды

* * *

Когда четвертый раз она повторила слово «негодяй», я решил возразить.

– Все-таки нельзя так оскорблять мужчину. И потом, в этом деле много неясностей…

За столом все замолчали и уставились на меня не мигая. Казалось, что кто-то включил напряжёметр. В самолете я прочел, что у берегов Калифорнии обнаружены акулы без мозгов. Якобы завелся некий паразит, который, проникая через жабры или еще какое-нибудь отверстие, поедает мозги у этих страшных рыб. Мне показалось, что именно с такими экземплярами я ужинал в этот вечер в своем любимом итальянском ресторане «Scalini Fedeli». Как эти зубастые приплыли в Нью-Йорк и нырнули за угловой стол, было отдельной историей. Пока мне предстояла явно неравная битва.

Вот уже полчаса роли в перформансе «Три хищницы и адвокат» исполняли следующие акулы. Номер один слева – слегка шизанутая Мэй. Бывшая наша. Живет в Америке шесть лет, делает вид (по крайней мере со мной), что забывает русский язык. Хочет быть больше американкой, чем старушка Хилари. У нее скончались родственники в Москве, и она мечтает получить большое наследство. Оплатила мне гонорар, дорогу и гостиницу, собственно поэтому я сюда и прилетел. Но, кажется, она получит от меня все деньги в зад, потому что вызывает повышенную аллергию в форме ежечасного чиха. Мэй в девичестве, конечно, никакая не «Мэй», но после второй недели в США решила, что «Маша» звучит обыденно. Мечтает выйти замуж за персонажа с Пятой авеню и окнами на Центральный парк. Говорит, что стилист. Мне все равно, и я делаю вид, что верю. После фразы: «Александр, как это будет по-русски – «Give me some water, please»?» – я был готов ее задушить прямо за столом. Старею…

В «правом углу ринга» – девушка Джесс. Действительно напоминает чем-то мою обожаемую собаку Джессику, но моя москвичка умнее. Джесс работает в какой-то потрясающей газете журналисткой, по крайней мере, ей так хотелось себя называть. На самом деле она специалист по объявлениям, но не по простым каким-то объявлениям, а по похоронным и свадебным. А так как умирают в Нью-Йорке чаще, чем женятся, то тезка моей собаки старается больше дружить с будущими покойниками, чем с женихами и невестами. Джесс с милой улыбкой рассказывала за аперитивом о своей проблеме: пару лет назад она держала в больнице шариковую ручку в пергаментной ручке некой восьмидесятилетней мадам Беркович и наконец уговорила ту заплатить пять тысяч долларов за внушительное объявление о собственной предстоящей кончине. Однако старушка оказалась довольно живучей и отказалась бросаться копытцами. Мало того, Беркович, как это свойственно большинству Берковичей, начала требовать за свой некролог деньги обратно. Сопровождалось это большим скандалом. Трагичная история оборвалась на чем-то непонятном, так как недососанный коктейль «Манхэттен» отвлек внимание Джесс и она забыла, о чем рассказывала.

И наконец, напротив меня сидела холодная, как айсберг, трахнувший «Титаник», девушка Ким. Почти Кардашьян, но с меньшей… ну, в общем, значительно тоньше. Ким работала брокером на бирже, была практически коренная манхэттенка и постоянно говорила, что она «сделала себя сама». В чем это выражалось, мне было не очень ясно. То ли имелось в виду, что она от кого-то отпочковалась при рождении, то ли она сделала себе грудь или получила образование, не выходя из дома, но все это так и осталось некой американской тайной. Моя ремарка по поводу того, что Ким – самая распространенная фамилия в Корее, была встречена легким налетом антироссийского настроения. Ким сообщила мне, что «во время Второй мировой войны корейцы, науськанные русскими коммунистами, потопили американский флот на Гавайях, и за это на них сбросили атомную бомбу, расфигачив весь их сраный Берлин». И сейчас «они тоже допросятся». Я понял, что в истории США и современной политике я полный ноль, и, тактично извинившись, сменил тему.

Все три дамы были для меня просто карикатурными персонажами из фильмов Вуди Аллена – блонды, тщательно следящие за диетой, новинками косметологии, колонкой в газете «Советы сексолога» и витринами на шикарной Мэдисон-авеню. Прибавьте сюда шесть «силиконовых долин», три целлулоидные улыбки и, похоже, мой убитый вечер. Французский термин nature morte, или, по-нашему, «дохлая натура», довольно точно характеризовал атмосферу за итальянским столиком. Так вот, когда третий раз прозвучало сочетание «Харви Вайнштейн – негодяй», я решил за парня заступиться. От скуки или из чувства мужской солидарности, я уже не помню.

– Мне кажется, что идет открытый перебор и подмена понятий. Никто не заставлял этих девушек делать свою карьеру проторенным тысячелетиями путем. Мало того, они после всего чудненько позировали перед камерами, спокойно целуясь со своим любимым во всех смыслах продюсером и будущим негодяем. Здесь что-то не то. Если великий продюсер был им так противен, как они сейчас говорят, то выбор между минетом и работой за кассой супермаркета окончился бы безусловной победой розничной торговли.

Набираясь сил на ответ, девушки выпили.

– Если бы они не спали с ним, они бы не стали звездами?

– Конечно нет! Вот вы с ним не спали – ну и где кино, а где вы?

Маша-Мэй, кажется, первая начала понимать неоспоримость адвокатских аргументов и, еще выпив, тихо спросила сначала шепотом по-английски, а потом сама себя перевела на русский:

– Так что же делать?

Однако истинные американки держали удар покрепче.

– Это отвратительно, когда мужчина позволяет себе положить куда-нибудь свою грязную руку.

– Я был в туалете и одну руку помыл, – сказал я спокойно и положил свою небольшую пятерню на колено собачьей тезке. – Я в США не живу, поэтому можешь подать на меня в суд в Москве. Там тебя с таким иском ждут.

Девочки выпили. Иск в московский суд не готовился и совсем не собирался подаваться. Скорее наоборот.

– Мы положим конец этому произволу! – продолжала свирепствовать Ким.

В одной руке у меня была вилка, в другой – эксперимент в виде соседнего колена, переходящего в бедро, поэтому дотянуться до некореянки под столом можно было только чем-то иным. Например, ногой.

– А вы знаете, милые барышни, – продолжал я свою линию, – если бы не секс между продюсерами и актрисами, режиссерами и другими актрисами, неимоверного количества шедевров в мировом кино не состоялось бы вообще.

Девочки заказали еще выпить, а я разошелся во всю ивановскую, или, соблюдая географические координаты, во всю джоновскую.

– Не было бы альянса актрисы Софи Лорен и продюсера Карло Понти. Кстати, когда они познакомились, ей было шестнадцать, а ему – на двадцать с чем-то лет побольше. Не было бы шедевров итальянского кино, таких как «Брак по-итальянски». Не смотрели? Действительно, оно вам надо? А Стефания Сандрелли и Пьетро Джерми? (Кстати, ей не было и пятнадцати!) «Развод по-итальянски» – тоже нет? Ну ладно, не важно. А Орлова и режиссер Александров? А Пырьев и Ладынина? Кончаловский и список из двухсот имен? Это при тридцати фильмах гениального Андрона. Соответственно, при тридцати исполнительницах главных ролей. Остальные просто пробовались на всякий случай на эпизодические роли. В смысле пробовались Кончаловским… И хорошее кино делали. А у вашего Харви Вайнштейна вообще восемьдесят один «Оскар»! Если бы он снимал одних никуда не годных «страхуид» (как это будет по-английски?), на которых нет эрекции даже у статуи Христофора Колумба, то он бы получил восемьдесят один фиг, а не «Оскар».

– А почему все эти девушки не подадут в суд на продюсеров-негодяев? – не унималась биржевой работник. – Особенно ваши, эти… ну как их, вы сказали… Орлова, Ладынина и Софи Лорен. Мы тут в Америке за них заступимся.

– Хорошая идея, – ответил я. – Но я не берусь. А другого адвоката найти не могут. Все боятся.

Американки понимающе и сочувственно кивнули.

Сознание миссис Мэй под давлением тяжелого алкоголя и нелегких аргументов постепенно возвращалось в родную ментальность нашей Маши. Она наклонилась ко мне и, начисто потеряв манхэттенский акцент, деревенеющим языком сказала по-русски:

– С-с-санёк, познакомь меня со своим Вайнштейном. Я т-т-т-тоже х-х-хочу «Оскара». И тебе за знакомство т-т-тоже дам, когда хочешь. Не пожалеешь.

Я был польщен предложенными комиссионными, но, чтобы не разрушать идиллию, пока ушел от ответа.

– А в порнофильм вообще без этого не попадешь! Даже на маленькую роль, – неожиданно заявила набульканная до нижних век Джесс.

Ким с интересом посмотрела на подругу. Видно, что та открывалась для нее новыми гранями.

– Ну, это могут быть только репетиции. Все-таки я окончил ВГИК и кое-что в кинематографе понимаю.

Джесс пьяно замотала головой в знак отрицания – мол, точно не репетиции.

Девушки выпили.

– Нет, это хорошо, когда ухаживают. Но когда насилуют – плохо! – брокерша держалась из последних сил.

– Да кого он насиловал?! – начали возмущаться Мэй со знатоком кастинга фильмов для взрослых. – С ним вся Америка мечтала переспать!

Это был убийственный аргумент. Даже строптивая Ким замолчала, бой «Секшуэл харассменту» за нашим столом был окончательно проигран. Мало того, по лицу все той же Ким было понятно, что она сама совершенно не прочь пару раз «отхаразмиться» сегодня вечером. Но я был один и трезвый, а претенденток на харассмент было три, и все пьяные.

…Рассаживая безмозглых акул в местный Uber, я понял по их словам и поведению, что водителю такси сегодня повезет. Мы же с Машей поехали на отдельной машине. Знакомство с Вайнштейном было назначено на завтра.

Сутки спустя я встретился со своим закадычным приятелем, известным американским адвокатом, правда уже на пенсии. Вильяму было чуть больше восьмидесяти, и он был в том положении и возрасте, когда не боятся говорить правду.

– Дело Вайнштейна? Ты что, наивный, оно никакого отношения не имеет к сексу. Все срежиссировано. Харви был крупнейшим спонсором Хилари Клинтон и демократической партии. После выборов он не успокоился и по инерции продолжал борьбу. Все выступления голливудских звезд, таких как Роберта Де Ниро, Шер, Джулианны Мур, Скарлетт Йоханссон, Алека Болдуина и других, все было сделано по настоянию гуру Голливуда – продюсера Харви Вайнштейна. Белому дому это в конце концов надоело, и они решили ударить. Сильно и больно. Надо было показать, что весь шоу-бизнес прогнил и там одни извращенцы. Первых двух прижали выбором: или тюрьма за нелегальную покупку «хорошо приподнятого настроения», или наезд на Харви. Ну, а потом пошло-поехало. Теперь очередь за журналистами. Следи за развитием событий, хоть твоя Москва и далеко.

Через несколько часов, засыпая в удобном кресле «Аэрофлота», я думал, что, конечно, я не Вайнштейн, но своих бывших я все-таки в жизнь вывел. Четыре балерины, вице-президент швейцарского банка, два модных дизайнера, две журналистки, владелица большой галереи, две певицы, несколько известных актрис (даже одна народная), одна укротительница тигров, пара теле- и радиоведущих, мэр небольшого города, какое-то количество адвокатов, три судьи городского уровня, одна – верховного и даже работник Генеральной прокуратуры. И как же хорошо, что я вне политики! Потому что такой «Харассмент» нам не нужен…