Был у нас преподаватель,попавший к нам по распределению, он, сверкая очками, говорил, какая же это глупость, держать живность на дворе. То ли дело государственный, совхозный коровник. Надо ему вместо сотни сараюшек одно оборудованное помещение, там можно применить механизацию, содержать ветеринара, ученых специалистов. Проблемы с выпасом, заготовкой кормов, прочие возникающие вопросы решать на более высоком уровне.
Трактора, машины, угодья, – все можно закрепить за таким хозяйством. Мы слушали и поражались, да где же вы раньше-то были, давно бы пора наших дураков – хозяйственников поучить уму-разуму. Ведь и в самом деле в этом есть здравое зерно.
В газетах и по радио на слуху был секретарь Рязанской, кажется, области по фамилии не то Родионов, не то Ларионов, Хрущев вознес его на щит, так как тот за год выполнил тройной план по сдаче мяса государству. Оказывается, он забил весь свой скот в области, скупал в соседних, а когда эта авантюра обнаружилась, застрелился. После этого гонения на владельцев скота ослабли, люди, которые плакали от сдачи скота, со временем отошли от дел, а их дети плакали, но уже не хотели ничего держать, понятно, что не все поголовно, но очень многие.
Среди других населенных пунктов в нашем районе существовала тогда казахская деревня Кызыл-Ту. Вроде как Сладково она официально называлась, но такого названия почти никто не знал. Как же в переводе звучало название этого очень маленького поселения, дворов десять там было. Кызыл – это многие знают, «красный», пустыня еще есть Кызыл-кум – красные пески, Кара-кум – черные. Кто называл эту деревню – Красный октябрь, а кто – Красное знамя. Точно, там жили одни казахи, и хотя их было немного, все-равно там был старший среди них, и все знали его под именем – Курман. В ту пору это был мужчина средних лет, пожалуй, ему подходило к сорока. Мой отец был большим его приятелем, и делал для него и его деревни сани, телеги и тележные колеса, иногда и меня привлекал в помощь. Я спрашивал отца, как у нас получилось такое автономное поселение, он мне подробно рассказывал, но, к сожалению, запомнилось немногое. Вроде в войну еще, при Сталине, кого-то сюда ссылали.
Первый раз отец взял меня туда с собой, когда я еще только собирался в первый класс. Несмотря на то, что там было мало домов, территорию деревня занимала большую. Много было огороженных участков, за которыми содержались кони, коровы, овцы. Я обратил внимание, что очень уж небрежно они выглядели, кривые столбики, в разные стороны перекошенные колья, кое-где они упали, и можно было свободно выйти. Но все животные вели себя спокойно, там у них были кормушки и корыта с водой.
Отец распряг лошадь, вывел из оглоблей телеги, на которой мы приехали, и привязал к коновязи, которая, наоборот, выглядела очень хорошо, позже я узнал, что это отец ее изладил. Зашли в дом, хозяин подскочил к отцу, начал что-то восклицать и хлопать его по плечам. Затем он повернул голову ко мне и крикнул что-то по-своему. Из-за занавески выскочил мальчишка, мой ровесник, и уставился на меня. – Идите погуляйте на улице, – сказал мне отец – и мы выбежали на двор.
Знакомство в таком возрасте происходит молниеносно. – Меня Ахмет зовут, – представился мальчишка и протянул мне руку. Я пожал ее и тоже назвал себя. Побежали по коротенькой пыльной улице и на оклики Ахмета выбежало из дворов три примерно таких же пацана, один только был заметно постарше, лет десяти.
Я захотел посмотреть лошадей поближе, и ребята подвели меня к самой загородке. Там было десятка два лошадей, подальше виднелись такие же загородки, маленькая деревня в ту пору имела лошадей не менее полсотни. Это не были заморенные клячи, которых иногда встречаешь запряженными, а бодрые, красивые животные в расцвете сил. Они ржали, мотали головой и время от времени подскакивали на месте, даже вскидывались на дыбы.
Обошли загородки с баранами и коровами, мальчишки разбежались по домам, мы с Ахметом вернулись к его дому, и я начал объяснять ему правила игры в городки, которая мне очень понравилась, и научился я ей только позавчера. Позже мы при помощи отца изготовили комплект бит и городков, играли после этого даже парни постарше.
Потом нас позвали обедать. На полу в комнате стояла огромная сковорода, не меньше метра в диаметре, и молодой казах раздвигал большой деревянной ложкой мясо по разным сторонам этой сковороды, была здесь и говядина, и баранина, и конина, и даже пара тушек зажаренных гусей. Вокруг сковороды расположилось четыре человека, три казаха, сидевшие на корточках, а отцу принесли табуретку, на вид обычную, только ножки у нее были не дольше десяти сантиметров. Сидеть на ней было невозможно, и отец расположился на боку, что тоже было не очень удобно. Пили кумыс, хозяйка угостила и меня, но он мне нисколько не понравился, показался кислым и затхлым. Тем не менее отказываться было неудобно, и одну маленькую пиалу я выпил. Ахмет же выпил две пиалы побольше, были у них такие глубокие блюдечки без ручек, разного размера, которые держали на пальцах.
Немного позже я вышел на улицу возле дома, немного походил там, и возвращаясь, заметил, что у стены дома стоит хозяйка. Она держала в руках небольшой кожаный мешочек, вывернула его и палочкой принялась счищать мелких беленьких червячков. Это был бурдючок, в который наливали кобылье молоко, а присутствие в нем таких червячков способствовало образованию кумыса, национального напитка, который даже может становиться хмельным. Но сегодня любители кумыса и посетители известных кумысолечебниц под Уфой и Казанью могут такого не бояться – сбраживание продукта происходит при участии грибковых бактерий.
Когда на следующее лето я приехал туда во второй раз, ребята мне очень обрадовались. Я вспомнил десяток-другой казахских слов, которые мне запомнились еще до перемены места жительства, прошло всего лишь три года. Как же эти мальчишки удивились, просто были поражены, и принялись наперебой говорить и объяснять значение слов, но мне почему-то это было уже не так интересно.
Даже такая маленькая деревня все же числилась административной единицей, и по мнению руководства района, должна была что-то производить. Пришли к мнению, что близлежащие угодья должны быть засеяны пшеницей, овсом или ячменем. На это из районного бюджета выделялись какие-то средства, и получал их непосредственно Курман. У него не было какой-либо бюрократии или коррупции, равно как бухгалтеров или секретарей. В деревне, где было человек шестьдесят населения, это было ни к чему. Из них работало человек пятнадцать, остальные были старики и дети. Первые годы после войны действительно что-то сеяли, собирали очень низкие урожаи. Потом Курману это надоело и он тратил деньги по своему усмотрению, в основном выращивал, покупал и обменивал породистых лошадей, в которых разбирался лучше любого профессионала. Это приносило ему доходы побольше, но очень раздражало районные власти, видевшие в этом излишнюю самостоятельность и самоуправство. Для вида он что-то сеял, чтобы с дороги, проходящей поблизости, можно было эти посевы видеть.
К нему не так уж редко приезжали разные инспекторы и ревизоры, бывали даже иногда деятели из области. Всех он встречал приветливо, угощал и развлекал нетрадиционно, с использованием национальных особенностей, и напоследок укладывал в задок телеги, а позже в багажник автомобиля тушку барана или пару потрошеных гусей. При этом многое ему сходило с рук, на некоторые чудачества смотрели сквозь пальцы.
Но тут, скорее всего, где-то во второй половине пятидесятых, выбрали очередного первого секретаря, нового главу района. Этот выбрал методом руководства накачки и разгоны. Он приезжал к руководителям предприятий, директорам совхозов, школ, другим, или вызывал их к себе, и не вспоминая положительные моменты, начинал разносить за недостатки и просчеты, без которых не обходится ни одна служба. За короткий срок он прославился так, что его именем чуть ли не детей пугали.
Прошло несколько недель, когда он обратил внимание и на чересчур самостоятельного председателя на одной из подчиненных ему территорий. Больше я слышал об этом от отца. Встретив сурового и явно нерасположенного к нему начальника, Курман тем не менее вел себя, как обычно. Он лишь кивал головой в ответ на критику и замечания, улыбался, поддакивал, когда ему вменяли в обязанность сделать то-то и то-то. Несмотря на то, что раздраженный руководитель не подал ему на прощанье руки, Курман мигнул родственнику, и тот передал завернутую баранью тушу водителю машины, с которой тот приехал. Позже и водителю досталось за то, что сразу не сказал о таком факте.
В суете дел и забот новый секретарь ненадолго забыл о строптивом председателе и приехал к нему вновь спустя какое-то время. Там все осталось по-старому, Курман не выполнил ни одного предписания, наказанного в прошлый раз. На гневные упреки и ругань секретаря Курман ссылался на непогоду, не вовремя выпавший дождь, на внезапную болезнь одного из работников, на аллаха и на что-то еще, язык у него был подвешен очень хорошо. Секретарь снова дал ему указания сделать то-то и то-то и предупредил, что в случае невыполнения дело может дойти до суда. Курман в ответ лишь кивал головой и не обиделся, когда секретарь, внимательно следивший под конец, отверг его подношение.
В следующий раз секретарь поехал туда на машине побольше, с кузовом, и захватил с собой на всякий случай двух милиционеров. Приехав, он увидел, что опять ничего из того, что он говорил, не выполнено, он арестовал Курмана и привез его в райцентр, Курман же был весел и улыбчив, с минуту что-то говорил стоящим рядом землякам, и без понуканий залез в машину.
В милиции он находился несколько дней, не выглядел расстроенным или огорченным. Наоборот, он рассказывал всякие смешные истории и расположил к себе всех его окружавших. Грозный глава района надумал его сместить, но охотников на его место из районной администрации не находилось, а когда насели с этим предложением на одного молодого специалиста, тот заявил, что лучше я совсем уеду отсюда. В это же время, скорее всего, произошло то, о чем мне впоследствии рассказывал один работавший со мной приятель, старше меня на несколько лет. В то время он находился в армейском отпуске и проходил мимо милиции. Там перед зданием расположилась целая толпа, настоящий цыганский табор. Половина деревни Кызыл-Ту собралась там, старики и женщины с ребятишками и даже грудными детьми. Они там поставили палатки, развели костер, повесили над ним чайник и не давали милиционерам, которых вышло всего двое, потушить его. Время от времени слышалось: – Отдай наш Курман! – Во дворе милиции они и ночевали.
Кто-то из сотрудников, недовольных новым секретарем, позвонил в Тюмень, и оттуда последовало строгое распоряжение Курмана отпустить, извиниться перед ним, а виновных в этом инциденте наказать. Это был сильный щелчок по самолюбию слишком уж грозного и самолюбивого секретаря, но не подчиниться этому он не мог.
Я бывал там каждый год, приезжал на велосипеде, общался с ребятами, набирал грибов в соседних перелесках. Потом, в самом конце пятидесятых, это село опахали кругом, не без участия, скорее всего, настырного секретаря, перестали давать деньги, вроде как лишили населенного статуса. Возможно, как-то немного иначе происходили события, но факт, что самобытная деревня исчезла. Жители разъехались, большинство по окрестным деревням, а кое-кто и подальше. Курман время от времени приезжал верхом на лошади к отцу и все так же не унывал, всегда сохранял хорошее настроение. Сейчас там с той поры осталось лишь мусульманское кладбище, которое не выглядит заброшенным.
Год 1959
В начале учебного года в нашем классе появился новичок. Это была девушка, родители ее переехали сюда на жительство из соседнего района. Помню я, как ее звали, Нина Варлачева. Во всей школе она вызывала удивление тем, что у ней не было кос, которые в то время носили все девочки и девушки в нашей школе. У одной нашей одноклассницы туго заплетенная толстая коса доходила до колен. У Нины же вместо этого была пышная гривка светлых волос, едва доходящая до плеч. Учителя, особенно женщины, косились на нее очень неодобрительно. Они беспокоились, как бы у Нины не появились последовательницы, и действительно, спустя два-три месяца так же коротко постриглись еще несколько девушек из старших классов, родители у которых были более современными и продвинутыми. Но таких было мало, подавляющая часть даже и слышать не хотела о чем-то подобном. С каждым годом всетаки косы все более и более теряли свою популярность. С мужской точки зрения, сколько же с этими косами возни. Мыть и сушить их приходилось часами, потом расчесывать, заплетать, за них дергают мальчишки, они все таки сколько-то весят…
Интересная демографическая обстановка сложилась в поселке в это время. Через месяц-другой после переписи населения, которая впервые после войны прошла в 1959 году известно стало, что население поселка составляло чуть более четырех с половиной тысяч, а если приплюсовать население примыкающей Вагайской фермы, то и все пять тысяч, из них около полутора тысяч школьников, то есть жителей от семи до семнадцати лет. К тому же надо сказать, немало было также и малышей, не достигших школьного возраста. Это очень хороший, сверх благополучный демографический показатель. И в целом по стране обстановка была если и похуже, то ненамного. Молодая страна росла и развивалась, не опасалась будущего, многодетными считались семьи, где было не менее пяти детей, не как сейчас, когда этот показатель снизился до трех. И таких семей было не так уж мало, каждый из ребят из самых разных мест знал не меньше трех-четырех таких семей, и это по всей громадной стране, а в южных республиках, на Кавказе, и того больше. По три с лишним миллиона жителей в год прибавляла тогда страна, невзирая на все прорехи и неурядицы, о которых сейчас так толкуют все наши СМИ. Вот главный показатель, по сравнению с которым все остальное – пыль. Было, где учиться, было, чем заняться, было, где работать. Понятно, что это применительно к нашей и находящихся в похожей ситуации странах, но никак не в Китае, Индии, многих странах Востока, Африки и Латинской Америки, где чересчур быстрое размножение создавало кучу проблем.
Забавный такой момент. Мука в свободной продаже появлялась очень редко, между тем у всех родственников и знакомых ее стояли полные лари. Оладьи и блины пекли при всех подходящих случаях. Помню несколько моментов, когда ее продавали. Давали по два килограмма в руки, зато рядом с каждым покупателем стояли родственники и знакомые, даже маленькие дети, продавщица умножала их число на два и отвешивала получившееся количество. Дети иногда пристраивались к следующим в очереди и ворчания не было слышно, таковы были правила игры. Вся мука продавалась на развес, чтобы купить мешок – такого не было.
Сахар продавался комковой, бесформенные куски не больше картофелины. Если поставить три завязанных мешка с сахаром, углем или щебенкой, не угадаешь, где что находится. Мешок с таким сахаром весил семьдесят килограммов, комок или кусок был очень плотный и твердый, его кололи на куски помельче на ладони тупой стороной массивного ножа, а для мелких кусочков были специальные щипчики. Растворялся такой сахар плохо, долго, но сладости в нем было больше. Сахар-песок появился много позднее, он более удобен в употреблении и постепенно вытеснил прежний. Сахар же рафинад в кубиках был и тогда, но его было немного, и состав у него был тот же плохо растворявшийся комок.
Немного позже, после революции на Кубе, во всех магазинах появился кубинский сахар-песок. Это был тростниковый сахар, крупинки такого же размера и формы, желтоватого цвета, на удивление несладкий. Если нашего сахара на стакан чая было достаточно пары чайных ложечек, то кубинского ложечек пять, с треть стакана.
Весов, какие были тогда, теперь нигде не увидишь. Не такая уж сложная конструкция, сверху две чаши, качающиеся на балансире. На одну чашу ложился товар, а на другую – гири, у каждого продавца был набор гирь разного веса килограммов от десяти до совсем мелких, грамм в пятьдесят.
Каждый год на Пасху устраивали качели. В разных местах поселка их иной раз стояло до двух десятков. Качели на поляне за нашим поселком устраивались капитально. Один мужик, работавший на подстанции, привозил оттуда на время с десяток заготовок на телеграфные столбы, выбирали из них наиболее подходящие и из них строили качели. Теперь качели нигде не собирают и стоит описать, как это делалось. На установку требовалось семь столбов. Три столба треугольником стояли с одной стороны, три с другой,их глубоко вкапывали и на них ложился самый мощный столб – матка. Верхушки каждой тройки столбов сводились вместе и затягивались толстой проволокой. Через матку пропускали стальной трос или цепи, часто их собирали из кусков, кто что приносил, на них снизу на высоте от полуметра до земли, немного повыше, крепилась широкая толстая доска, на которую одновременно могло сесть до десятка человек. Надо сказать, это не пускалось на самотек, был главный, ответственный за это мероприятие. Он и еще двое-трое любителей покачаться поначалу внимательно осматривали каждое звено цепи, сомнительные удаляли, а разрозненные куски соединяли откованными в кузнице кольцами с отводами, там еще гайка с болтом крепилась наглухо. Качели были придуманы не вчера и на любую неполадку было ответное действие. Трос также осматривался, а стоявшие на краях или на «колыбах», не отсюда ли колыбель, надевали верхонки. Трос обматывал доску в двух местах в полуметре от края, на концы досок, на «колыба», становились двое и, держась за тросы, начинали раскачивать. Раскачивали до того, что край доски задирался выше матки, сидевшие там девчата отчаянно визжали. Считалось особым шиком соскочить с края во время раскачивания и другому запрыгнуть в такой же момент. Это было очень опасно, стремительно несущаяся доска при неловком действии могла серьезно покалечить смельчака, да что там, даже пришибить. При мне такого не случалось, да и делали такой фокус очень редко. Запрыгнувший отчаянно держался за трос, возносился, и лишь при обратном ходе становился на место.
Как-то раз в другом месте собирали качели и никак не хватало цепей, вспомнили, что у дяди Харитона на колодце в ограде такая же цепь. Ночью эту цепь у него потихоньку вытащили, хозяин ругался, но ничего не мог поделать и недели три доставал воду ведром, привязанным к веревке.
Самым интересным архитектурным сооружением в поселке была водонапорная башня. Таких и я, когда по молодости побывал кое-где и все мои знакомые, бывавшие в самых разных местах, не видели. И сейчас стоят две таких башни, одна немного повыше другой, разделяет их метра два-три и вверху они соединены тамбуром-проходом. Башня повыше высотой, пожалуй, метров тридцать пять, сейчас крыши у них в виде тупого конуса, в начале шестидесятых у них сняли верхние этажи, наполовину поуже основного здания, они первыми стали поддаваться губительному воздействию сотрясений, там появились трещины. Было принято самое простое решение и башни утратили первоначальный вид, стали ниже метров на пять-шесть, раньше они смотрелись гораздо интереснее.
На этот момент во всей очень обширной Тюменской области было всего лишь шесть городов, причем один из них на самом деле таким не являлся, а имел этот статус исключительно из-за того только, что был окружным центром, это тогдашний Салехард. В нем не было асфальта, каменных зданий и населения едва пятнадцать тысяч. Получше выглядели Ялуторовск и Ханты-Мансийск, но и там места и постройки, напоминающие город, составляли в ту пору лишь несколько процентов от общей площади.
В 1960-м году статус города присвоили Заводоуковску. Перед этим наверху власти некоторое время размышляли, какому населенному пункту присвоить статус города, Заводоуковску или Вагаю. Если бы Вагай на тот момент сохранил важность своего железнодорожного значения, неизвестно еще, кому было бы отдано предпочтение. Но скорые поезда перестали останавливаться, некоторые пассажирские сократили продолжительность стоянок до минуты, все меньше стало формироваться грузовых железнодорожных составов, они стали гораздо более тяжеловесными, вес ранешних трех паровозных составов тащил один тепловоз. Были и другие факторы.
Началась кукурузная эпопея. Я был уже старшеклассником и помню ее очень хорошо.
Нажим сверху в пропаганде и распространении этой сельскохозяйственной культуры был просто невероятный. Ее и раньше немножко сажали, зерна кукурузы, приготовленной на посадку, были в бумажных мешках и протравлены ввиду защиты от вредителей, здорово горчили,и сохранность этих зерен обеспечивалась полностью. А тут на посадку стали приходить целые вагоны с семенами, вкус у них был непривычный, не нравились они нам. В Молдавии и на Украине кукуруза в почете, тут все дело в привычке. И еще непривычно, что проезжаешь по разным угодьям и везде посажена одна только кукуруза. Буквально прошлый год едешь на покос, на рыбалку или охоту, по грибы, просто в соседнюю деревню – здесь пшеница посажена, вот подсолнечник на силос, тут клин овса, где горох увидишь, где ячмень, сейчас же кукуруза и кукуруза, что либо другое посаженное можно было увидеть только на огородах. Робкие попытки директоров совхозов, председателей, посеять что-либо более нужное, привычное в здешних условиях, пресекались уже из района незамедлительно, решительно и круто.
В школе же на уроках эту кукурузу превозносили, как только могли, не верить всем этим рассказам оснований не было, показывали Никиту Сергеевича, стоявшего в трехметровой высоты зарослях кукурузы или державшего в руках полуметровый початок. Климат в нашей местности не такой уж гиблый, что-то вырастало, но уже через год все хозяйства и предприятия, хоть как-то причастные к кукурузе, стали испытывать финансовые трудности и недовольство.
Еще придумали способ посадки этой культуры – квадратно-гнездовым методом. На краю поля крепили толстую стальную проволоку, она проходила через сеялку и тянулась через все поле, на проволоке этой через каждые семьдесят сантиметров был круглый шарик –узелок, трактор тянул сеялку, там что-то оттягивалось, щелкало и в центр квадрата помещалось, садилось семечко. На другом конце поля, напротив, в полусотне метров от края, находились мы, школьники. У каждого была лебедка, в ней на барабане был закреплен другой конец проволоки и намотано несколько витков. Лебедку эту оттягивали, сколько можно, разводили крылья с шипами и вдавливали их в землю.Трактор приближался к нам, натяжение ослабевало и мы натягивали эту проволоку посильней. Сколько мороки и обидно еще, что грачи наловчились отыскивать в центре квадрата посаженное зерно. Наверно, и не так уж оно было скрыто – идешь по этому полю через месяц-другой, а вокруг множество пустых квадратов. Проволока с узлами, надо думать, была не так уж проста в изготовлении, впоследствии никуда не годилась и ее бросали на опушках лесов.
Кстати, на этих опушках чего только не было. Сломанные, покореженные сеялки, тракторные грабли, бороны, особенно много было кольчатых катков, которыми прикатывали почву после посадки. Они до того забивались землей и стерней, что с ними ничего нельзя было поделать, их стаскивали на опушку, а потом про них забывали. Даже спустя два-три года надо было хорошо оббить землю, чтобы увидеть что-то железное. Долго все это являлось непременной частью пейзажа почти в каждом лесу, но после горбачевской перестройки, в ее результате дошли руки и до этого, можно было это железо свезти на пункт приема вторчермета и хоть что-то получить. Поистине, нет худа без добра.
Не повторила кукуруза подвиг картофеля. Тот, хоть поначалу и с превеликим трудом, нашел свой путь к умам и желудку народа, заслужил звание второго хлеба. А к кукурузе на многие годы осталось в результате, мягко сказать, непродуманных действий, отношение пренебрежительное, даже недоброжелательное, слишком уж дорого обошлась эта авантюра. Осталась она в памяти народной, как одна из серий «Хотели как лучше»…
В этом году состоялся ХХI съезд партии, внеочередной, как говорили. Об этом съезде известно мало, но нам в школе часто повторяли высказывание Хрущева, которое он сделал на этом съезде. Он заявил, что социализм в нашей стране победил полностью и окончательно и теперь страна приступает к полному развертыванию программы строительства коммунизма. Еще в отличие от прошлых пятилетних планов здесь был принят план семилетний, седьмая семилетка, 1959-1965 годы, и последующие пятилетние планы более удобно совпадали с календарем.
Немного позже, на ХХII съезде, сочинили «Моральный кодекс строителя коммунизма» и плакаты с этим текстом долгое время висели в простенках и проемах окон во всех конторах, школах, воинских частях и других организациях. Очень был он похож на механическую инструкцию и вызывал чувство какого-то неприятия, отторжения, хотя все параграфы там напоминали библейские заповеди.
Дядя Гриша с большим скепсисом относился к такого рода нововведениям. Я и младший его сын Витька пытались убедить его в том, что начинается совсем другая жизнь, где все, что делается, для лучшей жизни для нас и для всех. – Нет, ребятки, – отвечал дядя Гриша, – не получится у вас ничего. Много в людях скверны и ничего с этим не сделаешь. Не тот у нас сейчас народ, не то время, чтобы с ним так шутить, – и начинал рассуждения о том,что одни будут работать, а другие сядут на шею и ножки свесят. Много он говорил, хотел высказаться о наболевшем хотя бы перед нами, сейчас я вижу, как во всем он был непреклонно прав.
До этого времени, конца 50-х годов и спустя еще лет десять, можно было примерно определить, каким был Вагай на момент завершения железнодорожного строительства и начала регулярного прохождения поездов по вновь построенному пути, то есть на 1912-й год. Старожилы рассказывали, что в те годы на станцию каким-то образом попало, уточнить это теперь вряд ли возможно, много саженцев диковинных на то время тополей и кленов, неизвестных в Сибири, во всяком случае, в нашей местности. Сначала их посадили во всех палисадниках казенных каменных строений, а потом во дворах вновь построенных или перевезенных из соседних деревень домов. Несколько коротких улочек по обе стороны железной дороги могли похвастаться такими посадками, а в следующих за ними домах и других строящихся улицах такие деревья уже не сажали, возможно, они кончились, да и мода на них прошла.
Когда лет через сорок с лишним мы ходили по таким старым улицам, замечали, идешь, по правой, к примеру, стороне – в восьми или десяти палисадниках перед домом стоят высокие тополя, а дальше, в следующих сорока и больше домов, таких деревьев нет.
Через пятьдесят лет эти деревья вымахали в высоту некоторые метров на двадцать, стали засорять ограду, мешали протягивать электропровода. От сильных весенних ветров ломались толстые ветки и верхушки. У одного каменного здания вырос здоровенный клен, ветки у него ложились на крышу. Взрослые замечали, как их ребятишки, рискуя сорваться с пяти-шестиметровой высоты, переползают по этим веткам на крышу, и от этих деревьев стали избавляться. Ребята немного постарше, привязывали веревки в определенных местах и перелетали с ветки на ветку. При этом они издавали крики, подражая Тарзану, до середины пятидесятых в клубе еще показывали фильмы с таким героем, дикарем из джунглей.
В этом году ребят, которым исполнилось четырнадцать лет, вызывали в районный военкомат, для предварительного ознакомления и обследования. Приписное свидетельство тогда выдавали в шестнадцать лет, и работникам военкомата можно было, наверное, этого не делать. Но они взяли на себя такую заботу, пришли повестки мне и многим моим ровесникам. Ко мне прибежали четверо моих приятелей, и мы стали обсуждать такое событие. В повестках было указано – явиться такого-то к восьми ноль-ноль в районный военкомат. Между тем поезд, с которым удобнее всего было приехать, отправлялся из нашего поселка почти в восемь утра, полчаса в дороге, да от вокзала идти минут сорок, так что к назначенному времени здорово опаздывали. Поезд же более ранний отправлялся ночью, в двенадцатом часу. Посоветоваться особо было не с кем. Я спросил отца, когда он пришел с работы, он ответил – тут, ребята, дело такое, вам к армии готовиться, и начинайте с этого момента соображать, думать сами. Стояло начало ноября, снегу уже навалило порядочно, и морозы переставали быть легкими.
Вечером мы устроили совет. Я склонялся к мысли, что зачем себе лишние неловкости устраивать. Мы пацаны, еще несовершеннолетние, мы не виноваты, что нет поезда, который привез бы нас вовремя, а торчать ночь на вокзале – удовольствие не только ниже среднего, а и начального, если оно есть. Дружок Толя соглашался со мной. Зато остальные трое были настроены более воинственно. – Ты знаешь, какие в армии бывают трудности,– горячился Юра Новиков, симпатичный паренек повыше всех нас, – вот мне брат рассказывал, когда служил, что у них было. А мы забоялись вовремя к месту прибыть.
В общем, трое были за то, чтобы поехать пораньше, а меньшинство, как принято считать, подчиняется большинству, и в начале двенадцатого, уже в темноте, мы были на вокзале. Там мы увидели гораздо меньше ребят, чем позавчера утром, когда в школе раздавали повестки. И еще несколько, увидев такую картину, ушли домой, чтобы уехать утром. Осталась наша пятерка, да еще человека четыре, у которых в райцентре находились родственники и им было, где переночевать. Мы посмотрели на Юру, который нахмурился, стиснул зубы и молчал. Ну что ж, ладно, промаемся как-нибудь, что уж тут такого страшного.
Наконец прибыл поезд, мы сели в полупустой вагон и поехали в райцентр. В окна было видно лишь горящие фонари да кое-где светящиеся окна. Как-то неуютно себя чувствовали, молчали, и даже Юра не произнес ни слова.
Вот и райцентр. Вылезли наши ровесники, с ними еще несколько человек и отправились в поселок, а мы пошли в здание вокзала, в зал ожидания. Там не было никого, лишь спустя некоторое время пришла сторожиха. Она же исполняла обязанности истопника и ходила с ведром угля, наполняя его время от времени, гремела совком и кочергой, топила несколько печей, находящихся в здании вокзала. Заметно было, что она недоверчиво косилась на нас, но помалкивала, не говорила ничего. Наконец она ушла, и никого, кроме нас, в зале ожидания, не осталось.