Год 1951
Еще с лета прошлого года отец начал строить свой дом. Об этом у меня уже где-то есть, осенью мы перебрались в новое жилище из казенного дома, а туда незамедлительно поселились новые жильцы.
Бабушка Аксинья все это время жила в деревне у родни и подружек, стайка же с коровой оставалась на месте до снега, пока отец в поселке не соорудил первую стайку рядом с домом. Она была сделана из плетня, то есть из кольев, оплетенных прутьями и обмазанных с двух сторон глиной с навозом. И корова эта по кличке Ягодка провела там холодную зиму. На следующий год стайка была построена уже из шпал и там зимовали, кроме коровы, теленок, две свиньи, пяток овец и полтора десятка кур с петухом. В новой стайке было тепло даже в морозы.
Поздней осенью, когда дом был построен, бабушка перебралась к нам, заняла печку, где устроила очень уютную лежанку, родители спали в горнице, на кровати, а мы, трое гавриков, на полу. Не было ничего постельного, стелили под себя потник, войлочную подстилку, под голову фуфайку, а накрывались старыми шубами и облезшим, почти совсем без шерсти, тулупом.
В каждом дворе, как правило, содержалась собака и кошка. Своего кота из деревни забрала бабушка, но жить на новом месте он не стал, исчез через несколько дней. Бабушка очень расстроилась, ведь он был у нее еще котенком и было ему на тот момент не меньше двенадцати лет. Отец высказал предположение,что он убежал на старое пепелище и послал Михаила в деревню. Тот побежал туда и действительно, кот лежал в осыпавшейся яме, оставшейся от подполья и сверкал глазами. Мишка спустился в яму, взял кота на руки, наверное, сумка или мешок у него был с собой, и принес домой. Кот прожил примерно неделю и исчез снова. Мишка сходил в деревню еще несколько раз, но кот от него уже убегал и в руки не давался. Вообще, он там одичал и охотился на домашнюю птицу, таскал кур и гусей, пакостил месяца два, до Нового года, пока его кто-то не пристрелил. Отважный кот, он вполне достоин упоминания о нем.
Рассказывал один приятель, он видел этого кота за охотой. Кот за околицей преследовал стаю гусей. Внезапно он прыгнул и схватил отставшего гуся за шею сзади у самой головы. Гусь свалился на землю и принялся отчаянно хлопать крыльями. Если б кот попал под удар крыла, ему бы пришлось несладко, но кот, сжимая пасть все сильнее, пятился назад, держа шею гуся в сколь можно вытянутом положении. Спустя минуты две, когда задушенный гусь перестал шевелиться, кот также волоком, пятясь, утащил его в ближайшие кусты, урча и прижимая уши. Перепуганная стая сразу умчалась прочь.
Недели через полторы-две, как старый кот убежал во второй раз, Михаил притащил котенка, а отец принес щенка. Им было, наверное, по месяцу, котенок уже подскакивал и тыкался любопытным носиком во все места, а щенок неуклюже ползал и еле слышно повизгивал. Им выгородили закуток на кухне и они там спали, прижавшись друг к другу. Они подрастали и становились все более забавными. Молоко они лакали из одной миски, нальют молока, подходит котенок и начинает лакать, щенок, который уже стал больше раза в два, подходит тоже, но котенок встает у него перед мордой и перемещается вокруг миски, не давая щенку лакать молоко. Щенок обиженно скулит, а котенок, утолив первый голод, замирает на месте, не мешая больше щенку. Как только на дворе потеплело, отец перенес щенка, которого назвал Соболем, в уже приготовленную конуру. Он сидел на цепи, а подросший кот часто садился напротив, примерно в полуметре от суетящегося Соболя. Бедный песик никак не мог достать до своего приятеля, дергался по сторонам, припадал на лапы, отрывисто гавкал и отчаянно вертел хвостом. Кот наблюдал за этим, горбил спину, подбирал передние лапы, и выбрав момент, прыгал прямо на спину собаке. Начиналась возня, веселое урчанье, забавно было наблюдать за ними. После этого мне казалось, что все кошки и собаки живут дружно, ведь и на старой квартире у Третьяковых я видел то же самое, но действительность, понятное дело, убедила в обратном.
Была у нас рябенькая курочка. Каким-то образом она сумела подружиться с Соболем, залазила к нему в конуру, когда ей надо было снести яйцо. Песик в это время лежал у входа в конуру и вроде как сторожил. Когда курочка начинала квохтать, это был сигнал, что яйцо снесено. Соболь вставал, заглядывал в конуру, повизгивал и работал хвостом, курица выходила, расправляла крылья и хлопала ими, задевая Соболя за морду. После этого Соболь залазил в конуру, вытаскивал в зубах оттуда яйцо, сжимал до хруста и удерживал в лапах, слизывая содержимое. Отец, заметив это, посмеялся и наказал всем, что пусть песик полакомится, кур у нас постоянно неслось штук от пятнадцати до двадцати, тем более что другие курицы собачки опасались.
Поскольку мыслилось содержать корову, надо было ее чем-то кормить. Отцу выделили участок для покоса. Незадолго перед этим было смягчено очень тяжелое условие. Если кто держал корову и на зиму требовалось, к примеру, 20 центнеров сена, то хозяину следовало накосить 100 центнеров, из которых 80 сдавалось в колхоз или совхоз по очень низкой цене. Теперь же для тех же 20 центнеров для своей буренки требовалось накосить всего лишь 40 центнеров, а спустя лет десять или около косили без так называемой «откоски». В хозяйствах появилась техника и от населения отстали.
Коровы были в каждом дворе, некоторые хозяева, таких, правда, было немного, держали по две, а один мужик, Семеном его звали, имел четыре коровы и быка-производителя. На пастбище он его не выпускал, и коров водили на дом. Через два дома от нас в маленькой избушке жила бабушка Беляиха, ей было за 70, у ней тоже была корова, внуки и племянники привозили ей сено, а все остальное она делала сама.
Много было коров в поселке и окрестных деревнях, но участки для покоса предоставлялись каждому, угодий хватало и самые дальние покосы были не так уж далеки, километрах в двенадцати-пятнадцати.
Первый покос я не помню, скорее всего там и не был, а постоянно меня стали привлекать когда перешел в четвертый класс. Очень мне там нравилось, не было суматошной спешки, а все как-то спокойно, в охотку, то косили, то сгребали, то отвлекались на сбор грибов или ягод. Когда же виден был конец покосных забот, нередко ходили с ружьем в более заповедные места. Дичи было много, особенно пернатой, а условия охоты просты и доступны. Сейчас они ужесточены очень и очень, да и нельзя иначе. А тогда многие имели мелкокалиберные винтовки, «малопульки». Нельзя сказать, что уж совершенно свободно они продавались, но подсуетившись, похлопотав, вступив в ДОСААФ, можно было ею обзавестись.
Впрочем, ружье удобнее для охоты, не требует слишком уж снайперских навыков, а владельцы мелкашек чаще всего мазали.
К весне этого года я знал уже все буквы и как-то брат увидел меня с книжкой на коленях. Я всматривался в нее и повторял: ду-ши, ду-ши. – Кого души? – заорал брат, – где души? – и то же уставился на обложку, где было крупно выдавлено: «Мертвые души».
Брат откинул несколько страниц, – а ну-ка это слово прочитай! – Чи-чи-ков, – с запинкой, но уже четко прочитал я. Мир чтения, очень занятный и интересный, открылся передо мной.
В доме у нас на тот момент было книг с полсотни, что совсем немало для того времени, со временем стало намного больше, сотен около трех, это только со старой ценой, изданных до 1961-го года, более половины из них сохранились и находятся у меня до сих пор.
После этого каждый год я читал вслух перед собравшимся семейством список товаров и услуг, на которые снижали цены. Это печаталось во всех газетах, кажется, в марте, и список этот был внушителен. Не только на капроновые чулки снижались цены, как утверждают в некоторых поганых листках. Дешевели продукты и товары, скидки доходили до 30 процентов. Мука, сахар, водка, костюмы, чулки, фрукты, пять-шесть десятков наименований было в таком списке. Об этом немного известно, для нынешней власти факт неудобный и только старые уже люди имеют представление об этом.
Конечно, за этим стоит и бедственное положение крестьянства, колхозной деревни, особенно в европейской части страны. И наверное, возможно теперь, в наше время информационной насыщенности отыскать любопытствующим подобные сведения во всемирной паутине, в Интернете.
Книгу Шолохова «Поднятая целина», которая у нас имелась, я читал частями. Естественно, по малости лет, многое в ней мне было непонятно, но встречались моменты, которые я читал и перечитывал с удовольствием. Одним таким моментом являлась сцена, где Макар Нагульнов с дедом Щукарем слушают пение петухов. Я прекрасно представлял себе такую возможность, меня не раз будили петухи, когда я летом спал на сеновале. Они кричали один за другим, непохоже один на другого, и спустя несколько дней я знал, какой петух у кого кричит. Слышны были и петухи, кричавшие на соседних улицах.
У нас и у всех соседей были петухи видные, отборные, все красавцы пестрой расцветки. Бабушка еще по виду яйца умела определить, что из него выйдет, петушок или курочка, и ошибалась очень редко. Иногда она закладывала к наседке и петушиные зародыши, когда нужно было сменить своего петуха или просили соседи. Да и в куриной лапше петух очень неплох.
Сейчас все куры, которые можно наблюдать на птичниках и курятниках, белого цвета, разве только голландские, которые иногда поступают в страну, имеют рыжеватое перо. А в то время хозяйки старались разнообразить принадлежащее им поголовье. Куры встречались и черные, и рыжие, и разнообразно пестрые. Встречались, конечно, куры, имеющие только белое перо, но их было совсем немного. А уж петухи в каждом дворе были такие великолепные, что впору песню о них сочинить, настоящие генералы в перьях. А как внимательно следили они за своими гаремами, можно было долго без скуки наблюдать за ними. Вот он трется около выбранной курочки, нарезает возле нее круги, опустив одно крыло и чертя им по земле. При этом он издает какие-то горловые звуки, к которым курочка, кажется, внимательно прислушивается. В другой раз, найдя червячка или муху, он стучит рядом клювом и просто выговаривает – ко-ко-ко-о. Ближние куры сбегаются к нему, как будто цыплята к наседке.
В поселке было целое отделение милиции, человек восемь во главе с капитаном, все бывшие фронтовики. Для них построили обширное помещение со складом и комнатой для задержаний. А тут отменили неудобное для них постановление, которое обязывало их носить на дежурстве полицейские шашки, которые описывал Чехов. Шашки эти были в ножнах, длинные и если на рослом мужчине она выглядела нормально, то был среди милиционеров один невысокий, даже щуплый мужичок. Он постоянно спотыкался, запинался и даже падал. Шашка волочилась за ним и он постоянно придерживал ее рукой. Мало кто помнит их сейчас. Административный зуд часто оказывал себя в самых неожиданных проявлениях. В трудный 1943-й год кто-то придумал в городах разделить школы на мужские и женские. На селе, слава богу, до этого не дошло, а действовало это постановление лет десять.
Вводили погоны для железнодорожников, почтальонов, лесников, в последнем точно не уверен, еще каких-то служб. Погоны серебристые, отец мой, к примеру, именовался техник-лейтенант движения. Вскоре после смерти Сталина их отменили.
Паровозы, переклички по рации, прожектора вносили элемент современности. Зато сборы на рыбалку были такими же, как и у дедов несколько десятков лет назад. Вырезались тальниковые удилища, из сосновой коры или из гусиных перьев делались поплавки. Капроновая леска, если и была на тот момент, до нас еще не дошла и редко у кого были крючки с бородкой. Крючки выгибались из булавок и отожженных на огне иголок и часто пойманная рыбка срывалась тут же над водой. Леской служила обыкновенная нитка, а позже, когда мы познакомились с ребятами из окрестных деревень, переняли у них способ изготовления лески из конского волоса. Раз я чуть не пострадал из-за этого. У дяди Паши была кобыла Карька. В свободное время она стояла под навесом в ограде и как-то раз я подкрался к ней сзади и принялся выдергивать волосы из хвоста. Дергал по одному, на что вполне хватало моих пацанячьих усилий. Хорошо, что стоял сбоку, ведь ни о чем и не думал, как вдруг кобыла слегка развернулась, и тяжелое подкованное копыто промелькнуло совсем рядом, даже чуть задело рубашку. Если бы я стоял на шаг левее, то мое тельце с пробитой грудью перелетело бы через ворота и шлепнулось с другой стороны.
Рыбачить ходили на маленькую узкую речку, которая протекала вдоль деревни. Кроме вездесущих пескарей и гольянов, водились в ней караси, окуньки и ершики. Вода в речке была чистая на удивление, когда хотелось пить, просто черпали банкой у берега.
Было у меня на этой речке любимое место. Ближе ко впадению в реку побольше она делала крутой поворот. В излучине этого поворота росло когда-то большое дерево. Его спилили и остался сухой хороший пенек. Сзади и по бокам густо кустился тальник, наиболее близкие верхушки я связывал шатром и сидел как бы в шалашике. Клев на этом месте всегда был хороший, часто попадались караси в ладошку и пескари в четверть длиной. Этим пескарям больше всего была рада маленькая серая кошечка бабушки в поселке. Много лет я посещал это место, перед службой пришел в последний раз.
Раз сидел я на своем месте, подошли ко мне Колька и Толька, сыновья моих теток. Дал я им по удочке и вскоре мы наполнили бывший у меня трехлитровый бидончик. Я, как хозяин, бросал туда целую рыбку, Колька у своей отщипывал хвост, а Толька спинной плавник. Время от времени они запускали руку в бидончик и, найдя целую рыбку, втихаря делали ее своей. Я заметил это, но не возникал, завтра придем каждый со своей посудой. Пришли в поселок, нам захотелось пить. Подошли к колодцу, поставили бидончик на край, достали ведро и наклоняя его, напились студеной воды. Толька, пивший последним, неосторожно толкнул бидон и я лишь в последний момент сумел ухватить его. Рыбешка с плеском ухнула вниз. Мы сели на лавку через дорогу и стали наблюдать. Долгое время никого не было, затем подошла скрюченная старушка с одним ведром. Шустрее, чем можно было ожидать, она достала ведро воды из колодца и перелила в свое. Нагнувшись над ним, она вдруг замерла, поводив рукой по поверхности, нашарила рыбку и принялась ее разглядывать. Губы ее шевелились, она отбросила рыбешку и перекрестилась несколько раз. Захохотав, мы убежали, оставив старушку в недоумении.
Год 1952
В начале этого года отец купил велосипед, не такое рядовое событие в то время. Велосипед надежный, прочный, нарядная окраска, нагрязники имели по пять симметричных разноцветных полос. В отличие от нынешних он был очень хорошо оснащен. Насос с поворотной ручкой, шланг к нему, масленка, шесть разнообразных ключей, отвертка, пакетик с тальком, тюбик с резиновым клеем, несколько заплат для камеры и покрышки, стальная щеточка для зачистки, запасной ниппель с головкой и стержнем, тонкая резиновая трубочка, которая и надевалась на ниппель на 7-8 насадок, все это, кроме ключей, в специальной коробочке – велоаптечке, звонок и специальный щиток на цепь. Ко всему этому еще прилагалась инструкция в виде маленькой книжечки. Вроде все вспомнил, это я к тому, что теперь ничего этого нет, даже сумочки, подвешиваемой к раме, все надо покупать отдельно. В последующие годы этот набор сокращался, а сейчас даже к автомобилям ничего не прилагается, кроме домкрата и ключа, которым привинчивают колеса. За этим стоит Запад. Чаще с Запада перенимают манеры противные, раздражающие. Кроме этого, к ним можно отнести обилие нудной рекламы на всех телеканалах, ценниках вроде 5 999 рублей вместо 6 000, замены мяса в колбасе чем только угодно, дорогими и невкусными обедами в Макдональсах, неудобный набор монет и купюр и тому подобное.
Живут люди в крупных городах, исторической местности, посещают их люди известные. Происходят значительные события, стройки, соревнования. А что интересного в сибирской глубинке? Ничего особенного, редко происходит что-нибудь такое, что хоть немножко отличается от повседневной обыденности.
В начале года, где-то в конце января отец предложил старшему моему брату, восьмикласснику Михаилу зайти к нему на службу в определенное время, и я увязался за ним. Отец поворчал, но меня не выгнал.
В Москве скончался маршал Чойбалсан, герой Монголии и тело его везли на родину. В это время поезд с траурным вагоном следовал через нашу станцию. Нигде это не афишировалось, но те, кому положено, это знали. Сопровождал этот вагон наш маршал, Буденный и отец рассчитывал, что вдруг маршал выйдет из вагона и Михаил его увидит. Действительно, нам повезло, в назначенное время прибыл этот состав, стоял не менее получаса и вагон с телом усопшего стал немного наискосок окон отцовского кабинета. Минут через пять из вагона вышел Буденный и кое-кто из его свиты. Выглядел Семен Михайлович бодро, щеголеватые хромовые сапожки, папаха, светло-голубая, кажется, шинель и знаменитые, действительно большие усы. На ту пору ему было около 70 лет. Он немного походил, поглядел по сторонам, пристукивая сапожками, мороз был приличный и вскоре забрался в теплый вагон.
В этом году я пошел в школу, в первый класс. Для семьи это было крупным событием. Букварь я прочитал еще за год до этого. Отец надел на меня новенькую полевую сумку, подтянул, насколько возможно ремень и немного она не доставала до полу. Привели меня на школьный двор, там я впервые увидел столько мальчишек и девчонок и немножко дичился их. Нас разделили на группы, а потом поставили по двое. Старенькая учительница с карандашом и блокнотом обходила всех, спрашивала и записывала имя и фамилию. Когда она подошла ко мне, я уже был возмущен тем, что она у каждого спрашивала одно и то же и ответил грубо: – «Потеяла спрашивать»!
Слово «потеяла» теперь требует пояснения, нет его в словаре Ожегова, означает оно «за ладила одно и то же». Сейчас оно мало кому известно, тогда же было в обиходе, все его знали, взрослые, стоявшие рядом, так и согнулись от смеха, а я стоял и недоумевал, с чего это они так веселятся.
На одном из уроков, учились еще первый месяц, я вытащил из сумки ломоть хлеба и начал жевать. Учительница замолчала, повернулась ко мне и стояла, пока я перед ее глазами жевнул раз-другой, спрятал хлеб в сумку и зажался, краснея ушами. Учительница тут же продолжила урок, никто ничего мне не сказал.
Тогда по всем школам был распространен такой прием. Писание чернилами требовало большого внимания и осторожности, и у многих в тетради, учебниках, на руках, одежде и даже на лице красовались свежепосаженные кляксы, есть много людей, которые не знают такого слова. Тогда же оно слышалось очень часто, и особенно в первом классе. Мы начинали рисовать в тетради палочки, кружочки, детали букв простым, хорошо очиненным карандашом, а по прошествии какого-то времени, учительница разрешала некоторым, особенно девочкам, у которых аккуратности было побольше, писать в тетради ручкой. Через месяц в классе из тридцати человек писали карандашом лишь человек пять мальчишек, и я в их числе, причем относился к этому довольно равнодушно. Остальные же «карандашники» все время приставали к учительнице с просьбой поскорее разрешить им писать ручкой и прикрывали ладошкой чернильные пятна на рукаве. Впрочем, впоследствии кляксы порой случались даже у самых аккуратных.
Несмотря на мои дошкольные успехи, первую четверть я окончил неважно, двойки даже были. Вторую четверть и весь год даже четверок было мало. Все домашние задания я успевал выполнить на переменах и много остававшегося времени посвящал чтению.
Состоялись Олимпийские игры, где впервые участвовали советские спортсмены, дебют их оказался успешен. Я мало чего понимал в этом, а брат и его дружки смаковали каждую мелочь. Настоящими героями оказались наши гимнасты, один из них, Виктор Чукарин, был в плену в фашистском концлагере, как же он стал известен. А Альберт Азарян, исполнивший на кольцах знаменитый «азаряновский крест», его и сейчас могут сделать очень немногие. Наши оказались наравне с постоянными до этого победителями американцами.
Раз учительница принесла в класс большую коробку, вернее даже, папку с завязками, была она размером сантиметров сто на семьдесят, плакаты бывают такие большие. Но там были не плакаты, а изображения архитектурных шедевров мира, листов двадцать из тонкого картона. Были там изображены собор в Стамбуле, Кельнский собор, наш Исаакиевский, Колизей, Парфенон, что-то еще. Но вот учительница прикнопила на доску изображение Эйфелевой башни. Разумеется, она объясняла, что, когда и с какой целью все это было построено, а увидел я эту башню, и показалась она мне нелепой и безобразной. Такое было мое первое впечатление об этом чуде архитектуры.
На уроках много говорилось о великом и грандиозном плане преобразования природы, его еще называли сталинским. Больше в этом плане говорилось об Украине, там, дескать, жаркие ветры-суховеи, много оврагов, надо строить каналы, лесозащитные полосы. Все остальные регионы страны так же не оставляли без внимания. Спрашивали даже у нас, где какой есть заброшенный пустырь или болотина. – «Каждый клочок земли в нашей великой Советской стране, – вещала учительница, – должен приносить пользу. Вот в районе составят карту, укажут там и наши окрестности и вы, кто что знает, можете оставить свой след». Уже на следующий год про карту эту никто не вспоминал, а еще чуть позже и план этот, как говорится, был спущен на тормозах.
Еще с придыханием говорили о какой-то великолепной пшенице, которую создал наш великий агроном и естествоиспытатель Трофим Денисович Лысенко. Пшеница эта будто бы на одном стебле имела не один колос, а несколько. Называли пшеницу трех-колоску, семи-колоску, доходило до десяти. Как видно, получился все тот же пшик.
Интересен был учебник, по которому мы занимались, букварь. Я прочитал его еще год назад. Это была книга большого формата, в два раза больше обычного, примерно, как раскрытый другой учебник. На обложке там была изображена девочка, которая глядела в этот же букварь, а на том букваре опять видно было эту же девочку, которая глядела в букварь поменьше, и так четыре раза, а при пятом, последнем уменьшении, вместо рисунка был совсем маленький заштрихованный квадратик. Раскроешь этот букварь – на первой левой странице портрет Ленина, а на правой – портрет здравствующего тогда отца народов. Букварь этот использовался года два или три, интересно, сколько же разных букварей изучали наши школьники, я думаю, не один десяток. Но такой букварь, по которому учился я и мои одноклассники, почему-то нельзя найти в Интернете.
В один весенний день, уже было сухо и тепло, шел я из школы домой. Закрыл за собой калитку и тут же гулявшая свободно по ограде корова подбежала ко мне, нагнула голову и притиснула рогами к воротам. Рога у нее были широкие, раскидистые и я даже немного ворочался в пространстве между ее рогов, лба и ворот. Никто из домашних в окошко не глядел, а мне кричать, поскольку я нисколько не пострадал, было как-то неловко. Корова сопела и не собиралась отрывать рогов, я присел, выскользнул из этого окружения и побежал к дверке, ведущей в огород, корова за мной, но она немного отстала. Я успел захлопнуть дверку, на ограду выскочила бабушка и загнала корову в сарай.–Ахти мне, забыла я, что она маленьких не любит! Корову эту я опасался еще года два.
В это же время состоялся и мой единственный опыт курения. На поселке по-настоящему курили или баловались куревом почти все мои друзья и знакомые ребята, а многие родители чуть ли не поощряли это – «мужик растет». Собирали на дороге окурки или «чинарики», добавляли мох из стен домов или бань, крутили самокрутки,из листка настенного календаря их получалось две, и если удавалось, таскали папиросы у родителей и старших. Сигарет я не видел, а курили еще махорку, кременчугскую или моршанскую.
За железнодорожным вокзалом располагался огороженный сквер, там росла бузина, сирень, чахлые тополя, каждый год высаживаемые выпускниками школы. Почва не подходила, топольки не приживались на этом месте, засыхали на второй-третий год, но высаживались каждой весной, пока затею с ними не признали никчемной.
В заросшем кустами углу расположились я и несколько моих учителей. Один паренек, Леха, достал из кармана мятую пачку папирос «Красная звезда», на ней был изображен мотоцикл с коляской и сидевшими там военными в фуражках, достал из нее наиболее целую папиросу, раскурил ее. Другой приятель в это время объяснял:
– Ты сначала просто набери дыма в рот, подержи немного, а потом втяни в себя, ну вроде как всегда дышишь.
Леха оторвал зубами кончик папиросы, который держал во рту,и протянул ее мне. Я сразу почуял гадостный вкус вонючего табака, тем не менее взял папиросу, втянул в себя немного дыма и наконец, вдохнул. Боже мой, как мне стало тошно, меня даже качнуло в сторону, я закашлялся, зачихал, показалось, что дым идет даже из ушей. Сопли, слюни, слезы – редко было так плохо. И я говорю спасибо этим ребятам – враз и навсегда пресеклись мои отношения с табаком. Порой я испытываю некоторое недоумение, ведь каждый впервые затянувшийся испытывает такое. Какая же отвага нужна, чтобы повторить такую муку. Тем не менее курит большинство населения – во всяком случае среди мужчин это так.
По весне первый раз занялись посадкой в огороде. Участок под картошку занимал пятнадцать соток, разделили его примерно пополам. На одной половине посадили картофель, а на другой посеяли пшеницу. Бабушка босиком с лукошком на груди ходила по огороду и широко так, размашисто, горстями разбрасывала пшеницу. Так было лишь один первый год. Урожай был очень хороший, уборку бабушка тоже не доверила никому, все сама сжала серпом. Отец смастерил два цепа и они с Михаилом били этими цепами по снопам на разложенном куске брезента. Мололи же выращенное зерно на ручной мельнице, похожей на табуретку. Не самый тонкий помол, но караваи, выпеченные бабушкой в русской печи, уплетали за милую душу.
В ту пору в каждом огороде среди прочих грядок всегда была грядка с посаженным маком. Мак вырастал крупный, плод не входил в стакан. Какая великолепная программа была заложена в этом растении, зародыш вырастал, становился перпендикулярным основному стеблю, выпрямлялся, и из кучи лепестков вылуплялся плод, круглая коробочка, похожая на домик и даже с крышей.В нем зрели семена и было их до семи тысяч. Какая фантастическая урожайность, если б с пшеницей было так!Когда домик становился спелым, вверху у него открывались окошечки, при ветре домик качался и зернышки сыпались по сторонам. Цветок у этого растения был не такой уж красивый, ярко-красный, но цвел отчаянно, сгорал за два дня.
Мак садили у нас до начала восьмидесятых, потом началась пропаганда, сначала не рекомендовали, потом даже стали запрещать, а после известного указа Горбачева наркомания выросла во много раз и мак уже никто не садил. Еще перед этим у матери моего дружка в огороде рос мак на маленькой грядке, одним утром она пошла в огород и увидела,что весь мак аккуратно сострижен, и на виду комочком земли была придавлена десятирублевая купюра, три бутылки водки можно было купить.
Возле старой аптеки, которой сейчас нет, стоял небольшой магазинчик, павильоном еще его называли. Там продавали водку на разлив. Я с отцом заходил туда только один раз, а потом павильон этот сломали, водка везде стала продаваться только в бутылках. Тогда же там стояла большая светлая железная бочка с широкой круглой крышкой. У продавца был набор черпаков разной емкости на длинных ручках с закругленным изогнутым концом. Он опускал в бочку литровый или кому какой нужно было черпачок, легонько стряхивал над бочкой и наливал в бутылку или бидончик. Воронок у него тоже было несколько. Слышал потом, что водка в подобных заведениях была дешевая и качественная.
В другом месте подобным образом так же на разлив продавался керосин. Его много требовалось для освещения и владельцы керосиновых ламп дома имели запас, который надо было хранить в очень плотно закрытой посуде. Были у некоторых керогазы и примусы, но близко я их не видел, похоже, как газовая плита, только вместо газа горит керосин. Они не горели так просто, требовалось как-то подкачивать.
Керосиновые лампы оснащались плотным фитилём, один конец плавает в керосине, а другой просунут сквозь узкий жестяной стержень и чуть высунут на воздух. Многие помнят эти лампы, кое-где они еще есть. Обычная лампа называлась семилинейной, с фитилём немного пошире – десятилинейной, а у бабушкиного брата большая лампа с круглым фитилём –сорокалинейной. Ее вешали под потолок и светила она достаточно ярко, в самом деле примерно, как лампочка – сорокаваттка.
Я иногда интересовался, что это за линии такие, которыми различается лампа, но никто внятно не мог об этом сказать, и лишь много позже где-то об этом пришлось прочитать. Оказывается, в старину существовала такая мера длины – линия, и составляла она около двух миллиметров. В старину керосин был дорог, и чем больше было число линий, тем больше керосина она требовала, правда, и светила она поярче. Я таких не встречал, но люди постарше вспоминали, что были и пятилинейные лампы.
В деревне напротив бабушки через речку жил старик Егор, у того я видел замечательную штуку, которую он называл – светец. Круглое корыто из жести с полметра шириной, в него налито с ведро воды, из середины торчит железный пруток, к которому приварены по кругу в несколько рядов десятка полтора прутков еще потоньше, как бы двузубых вилок. В них он вставлял лучинки, потолще карандаша, колол их из коротких чурбаков, и поджигал кончики, наклоненные к низу. Сгорали лучинки неравномерно, огарыши падали в воду с шипением, а хозяин между делом подтыкал новые лучинки. Свет дрожащий, неровный, да и чадно было.
Как много тогда в поселке держали живности. Коров, можно сказать без преувеличения, было побольше, чем дворов, некоторые семьи держали по две коровы, а в каменных домах, где жило по несколько семей, имело коров больше половины. У всех моих знакомых, соседей, друзей, родственников они были. Больше десяти пастухов регистрировалось в сельсовете и у каждого было совсем немаленькое стадо.
Я вспоминаю момент 2015-го года. Подошел я к магазину, там около легковой автомашины крутилась девочка лет семи. Время ближе к вечеру, как раз с пастбища шли несколько хозяев и девочка, завидев отца, выходившего из магазина, с восторгом закричала: – Папа, папа, вон три коровы кучкой идут! – Пришлось только грустно усмехнуться. Отец посмотрел на дочку, потом на коров, потом снова на дочку, хотел что-то сказать, но только покашлял.