Ида

Все так и получилось. Танк с грохотом пошел вперед. Ура ни кто не кричал. Матросы, увидев эту атаку, также кинулись вперед на румын. Через пять минут первая румынская траншея была взята. Несколько человек из Жориного ополчения погибло, но румын перебито было множество. Пленных не брали, девать их было уже не куда. Не было ни трамвая, ни комендатуры. Румыны готовились завтракать, позавтракало одесское ополчение. К обеду начался артобстрел и Жора приказал отступить на свои позиции. Вечер прошел спокойно. Ночью ушли оставшиеся военные. Семидесяти трех дневная защита Одессы завершилась. Одесское ополчение осталось на позициях. Сколько их там было, одному Богу известно. Естественно, некоторые ушли домой, но ни кто их не осуждал. Каждый отвечает сам за себя. Свою бригаду Жора ночью собрал возле себя.

– Что я вам скажу ребята. Завтра дадим последний бой на рассвете. Как говорит Брамс, генеральное сражение. Тактика обычная, толкаем танк до окопов, бьём румын и по домам. Я вас очень прошу, до Бухареста их гнать не надо. Я с Борей туда не до толкаю танк, а эта колымага, сволочь, сама ехать не хочет, водила, говорит, какой-то шестеренки не хватает, ну и хрен с ней. А тебе Брамс особое задание. Ты потемну вон на тот холм заберись, ты же у нас один стрелять умеешь. Я тебя очень прошу, пульни в румынского офицера, попади обязательно. Они наш танк уже больше не боятся. Без офицера румыны собьются в стадо баранов. Как они там говорят, бербек на барана. Так вот, мы этих бербеков и перебьем. Всё, всем отдыхать.

Ополчение разошлось по своим местам. Все понимали, завтра им достанется, но ни кто больше не покинул своих позиций.

25. Рыжий Грек.

Рыжий Грек лежал в окопе на спине и курил сигарету. К нему подсел Брамс.

– О чем задумался Грек? Свою Настюху вспоминаешь, жаль, её нет больше с нами. Как бы она порадовалась за тебя. Лихой воин.

– Угадал ты Брамс, сейчас Настюху поминаю. Что ты обо мне знаешь? Я такой же грек, как ты Брамс. Ох, давно это было. Я матросом ходил на торговом судне. Суденышко так себе, двухмачтовая барка, но под парусом ходила шибко. Грузы мы, конечно возили, но это так, для прикрытия. Контрабандой промышляли. Хорошо зарабатывал. Я же болгарин на самом деле. Родился я в болгарском селе Камчик, что под Одессой. Мы же под турками ни когда не были, вот мы там все светловолосые, я рыжий получился. Худой был, как жердина. В шестнадцать лет ушел на вольные хлеба в Одессу, хотел мир посмотреть. Работать ни куда не брали, худой и слабый я был, а кушать очень сильно хотелось. Прибился я к трактиру, хозяйке сильно по душе пришелся. Вот она меня и откормила. Естественно, все кончилось скандалом, когда нас застукал её муж. Но я уже вошел в силу. Дал ему по башке кулаком и отправился матросом, вот на ту самую барку. В основном к туркам ходили. Туда тюки возили, обратно, другие тюки в Одессу привозили. Хозяин рассчитывался хорошо. Мы промахов не давали. Легко обходили пограничную стражу. Вот так лет пять-шесть по морю походил. Поздней осенью зашли в Стамбул. Разгрузились, загрузились, а я на базар пошел, думал чего купить. Иду по улочке, смотрю, турок девчонку дубасит. Я его ручонку отвел и дал ему подзатыльник. Турок чего-то там лопочет по своему, я ни как в тол взять не могу. Щелкнул ему по лбу, тут он по-русски и заговорил сразу. Вот басурман какой. Говорит, что у него публичный дом, а эта не хочет обслуживать английских матросов. Глянул я на этого ребенка, а там ни сиськи, ни письки, кто ж на такую позариться-то может. Как-то очень жалко стало девчонку. У меня все мои деньги за этот год в кармане были. Вот я турку и предложил купить у него ребенка, лет двенадцать, наверно ей было. Кто его поймет, худенькая больно. Турок согласился. Я с себя бушлат снял, обернул её и на свое судно принес, как кутенка. Перепуганная она была, думала, что для утех её взял на судно. Все время лепетала, насте-насте. Черт её поймет, чего она там говорила. Отмыл ее, ели раздел, не купать же ее в лохмотьях. Потом откормил маленько, пока в Одессу шли. В порт мы сразу не зашли, разгрузились у Сычавки. Там я и сошёл с Настюхой на берег, так я её стал называть. На следующий день добрался до Одессы. Снял комнатку, а вот чего дальше с Настюхой делать и ума не приложу. Я же на корабле жил, только зимой в меблированные комнаты перебирался. Зимой мы в море не ходили. Два-три месяца законного отпуска было. Денег хватало, а что будет завтра, меня не интересовало. Ребята в последний рейс пошли без меня. Он последним и оказался. Нарвались на пограничную стражу, хотели уйти в море, но ветер не дал. Хотели спрятаться под Григорьевкой, но напоролись на камни. Несколько человек утонуло. Вот так Настюха спасла меня, отплатила сполна. Ты будешь смеяться, но плавать я не умею, деревенский я. Те, кто остался жив, пришли ко мне и мы отправились в одну бадегу поминать ребят. Ты же знаешь, я пью ровно литр водки, больше не употребляю. Это мое правило, но раньше я легко мог выпить «четверть», но под хорошую закуску. А тут кусок в горло не лез, а свои три литра я употребил. Развезло меня. Как я оказался в другом кабаке, не помню и ребят где-то потерял. Наверно пил еще, не помню. Очнулся лицом в салате. Пока соображал, тут и услышал разговор соседей. Они какие-то барыши делили. Я голову и не поднял. Прислушался. Малый такой мужичонка требовал с другого взятку в двадцать золотых. Тот долго торговался, ругался, чего-то там шептал на ухо малому. Но все же рассчитался, я так понял. Потом доели домашнюю жареную колбасу, я это нюхом понял и разошлись. Вот я за этим малым и увязался. Он в какой-то двор хотел завернуть, тут я его за шейку и взял. Придушил и не заметил. В кармане оказалось двадцать червонцев и в кошельке сто пятьдесят рублей ассигнациями. Утром проснулся, увидел эти золотые и обомлел. Все вспомнил. Мужичок-то этот оказался большой шишкой при градоначальнике. Всю полицию на ноги подняли. Страху я натерпелся, думал, заметут под белы ручки. Но на меня ни кто и не подумал, пронесло. Я сколотил бригаду грузчиков, и мы нанялись в порт работать. Крепкая бригада у меня получилась, не хуже сегодняшней. Заявилось начальство в порт с полицией и с какими-то гражданскими. Начали обходить все бригады грузчиков. Опять меня страх взял, все думаю, теперь не отвертеться. Но боялся я не за себя, и в Сибири люди живут. За Настюху боялся, чего она без меня делать будет. Пропадет девка. Она уже и по-русски выучилась говорить. Я с работы, она стол накрывает. Радуется, когда я прихожу. Одел и обул я ее, красивая стала. Озорная, черноглазая. А тут оказалось, что переписывают грузчиков и всего делов-то. У меня спросили фамилию, я и назвался Хаджиогло, так звали погибшего матроса с нашей барки. Тут мне бумагу и выдали. Вот с той поры появилась у меня эта фамилия. А греком меня уже на Молдаванке прозвали, когда я туда перебрался жить, как раз через неделю после получения фамилии. С Настюхой в одной комнате жить было уже неудобно. Как-то быстро она барышней стала. Грудь появилась и попка округлилась. Я работал, она меня встречала. Хорошо жили. Четыре года прошло, как я её у турка выкупил. На Пасху она попыталась забраться мне в постель, я её выпорол. Она заплакала, про любовь чего-то там заговорила. Что такое любовь мне трудно тогда было понять. Пошел я тогда в Михайловскую церковь и окрестил ее Настей, потом и повенчались. Вот и оказалось, что я жену себе из борделя выкупил. Теперь я знаю, что такое любовь, когда Настюхи моей не стало. Видать, чего-то там английская матросня нарушила у неё, вот родить она мне не смогла, Полугрек мне за сына получился. Остальное Брамс ты за меня знаешь. Теперь внимательно меня слушай. Двадцать золотых этих я не потратил, они у меня в палисаднике под камнем лежат. Копнешь слегка и найдешь. Если, что со мной завтра случится, откопаешь эти деньги. Свою семью, семью Жорика и Бори отвезешь в Камчик. Румыны продажные и новые паспорта вам выпишут. Евреям в Одессе туго придется. Мои сородичи вас не выдадут, примут в свои семьи. Вот такая моя позиция.

Брамс слушал исповедь Грека, не перебивая его. Теперь и он заговорил.

– Не хорони себя Грек заранее. Бог не выдаст, свинья не съест, так у нас говорят в Рязани. Вот завтра обо всем и договоримся. Вместе уедем. Теперь спать давай. Тяжелый день у нас будет.

Еще затемно Брамс выбрался на свою огневую позицию, которую ему указал Жора Лом. У него было пять патронов и старая трёхлинейка. В русской армии Брамс хорошо стрелял, был одним из лучших стрелков полка. Он замаскировался и стал ждать. На рассвете зарычал танк, вся бригада Жоры Лома пошла в бой, как оказалось в последний бой, почти для всех ополченцев. Когда танк «НИ» подошел к окопам румын, вся линия ополчения встала во весь рост и кинулась в атаку. Брамс с первого же выстрела подстрелил румынского офицера, лишь потом заметил, что румыны подтянули артиллерию. Вторым или третьим выстрелом попали в танк, тут же раздался и следующий выстрел. Брамс все видел. Снаряд разорвался прямо у ног Жоры и Полугрека, Грек погиб, видимо раньше. Ни кто не дрогнул. Румыны разбежались, оставив и артиллерию, но она уже ни кому была не нужна. На поле боя лежал оркестр Брамса. Лесик Ручка и Бах умерли рядом друг с другом. Так и положено братьям близнецам. Родились в один день, в один день и погибли. Долго Брамс искал, что осталось от Жорика Лома, Грека и Полугрека. Все их останки он собрал в ящик из-под патронов, но и места в том ящике было много для трех огромных тел его друзей. Лесика Ручку и Баха Брамс похоронил тут же, на поле боя, в воронке от разорвавшегося снаряда. Он, просто, не смог бы донести тела свои ребят до дома. С Жорой, Греком и Полугреком все было проще. Положил ящик к себе на плечо и понес своих друзей домой. Успели их похоронить по-человечески, румыны еще сутки не входили в Одессу, так боялись ополчения Жорика Лома. Полугрека не переносили за Люстдорфскую дорогу. Всех похоронили в одной могиле. Похоронили все, что осталось от этих трех могучих людей. Православный священник отпел ребят, и с ними простилась вся Михайловская улица. Поставили крест с надгробной надписью «Грек, Полугрек, Жора Лом», остальное решили дописать после войны. Хоть Одессу и сдали, но ни кто не сомневался, что румын обязательно прогонят. В это верили абсолютно все. Брамс один не смог справиться с переселением еврейских семей в Камчик, да и те отказались уезжать. Все остались в Одессе.

(Так клад Рыжего Грека пролежал в земле до тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.) – Примечание автора.

Румыны очень тихо вошли в Одессу. Поначалу они вели себя прилично. Всех евреев Одессы переписали и как-то все успокоилось. Но оказалось, что все гораздо ужаснее. Двадцать шестого октября вышел указ о сборе всех евреев в Дальнике. Первыми на смерть пошли грек Яков Пинаки и еврей Абрам Цукерман. Так они решили вдвоем.

26. Яша и Абраша.

Абрам Цукерман был сапожником, а его недруг, так это в детстве, а сейчас самый близкий друг, если быть уж совсем точным, то больше чем друг и больше чем родственник, грек Яша Пападаки был парикмахером. На Староконном базаре стояло добротное одноэтажное здание, разделенное кирпичной перегородкой. В одной половине трудились родители Абраши, Цукерманы. Трудились они от зари до зари, шили добротную обувь и тут же ее сдавали партиями или мелким оптом заезжим купцам. Могли шить обувь и на заказ, но только большим господам и за большие деньги. Семья Цукерман считалась в Одессе сильным средним классом, как сказали бы сейчас. У Абраши была прекрасная старшая сестра Роза. Действительно, девушка была необычайной красоты.

На другой половине дома располагалась парикмахерская семьи Пападаки. Это предприятие было менее прибыльным, чем сапожная мастерская. Вот у Яши был старший брат Александр, нельзя сказать, что он был уродом, но красавцем его назвать было трудно. Когда Розе исполнилось семнадцать лет, ее родители начали искать ей жениха. Красота Розы могла принести серьёзную прибыль семье Цукерман. Но этого не случилось. Любовь зла. Роза влюбилась в Александра, тот ее любил с самого детства. Скандал был грандиозным, когда Роза сказала маме, что она беременна. Войны не случилось. Роза и Александр собрали вещички и уехали, то ли на Дальний Восток, то ли в Мелитополь, это уже значения не имеет. Любовники уехали, а скандал остался. Если Абраша и Яша раньше играли вместе, то теперь они били друг другу морду, благо они были одного возраста и одной комплекции. Когда у них распухали лица и болели кулаки, они на время зализывали раны, тогда их родители, при встречи, а встречались они как раз, два раза в день, при открытии и при закрытии своих предприятий, ругались между собой. Тут до кулаков не доходило. Чета Цукерман при встрече не здоровалась, а кричала – вонючие греки. В свою очередь Пападаки, так же не говорили, доброго дня, а отвечали, жиды проклятые, что б вам сгинуть. И все это происходило на протяжении многих лет. У Розы и Александра уже пять детей было, а родня их все не успокаивалась. Это стало достопримечательностью Староконного рынка, поначалу собиралась толпа зевак, а когда все привыкли, то стали сверять свои часы по скандалу.

Однажды, что было крайне редко, дед Бурмака по каким-то серьёзным делам попал в центр города. По такому случаю он надел на себя брезентовый выходной костюм пожарника. Удалось ли ему его деловая поездка в город, дед Бурмака ни кому не докладывал. А вот как он попал в русский драматический театр, это он рассказал охотно.

– Вот прохожу я мимо театра, афиши разглядываю. Смотрю, сегодня дают Шекспира, «Ромео и Джульетта», значит.

Рассказывал он этот как большой эстет. Было такое впечатление, что дед Бурмака был большой театрал. Откуда он набрался таких слов, ни кто не мог понять, хотя все знали, что ни когда в своей жизни дед Бурмака не был в театре, а тут такой пассаж. И он продолжал.

– Я, еще стоя у афиши, когда ко мне выбежал человек во фраке и потянул меня в театр со словами. Давно вас ждем и без вас не начинали. Побыстрее, пожалуйста, уже прозвенел третий звонок.

Тут все стало ясно, Бурмаку спутали с брандмейстером театра, но ему об этом ни кто не сказал. Все хотели узнать, о чем писал Шекспир в «Ромео и Джульетте», ибо ни кто из слушателей деда Бурмаки не только, не видели трагедий Шекспира, они вообще ни когда не были в театре. Но Бурмака о трагедии ни чего не рассказывал, а собирался уйти к себе домой. Тут Валька Пилихатая, тогда еще совсем молоденькая и симпатичная девушка задала Бурмаке вопрос.

– И чего вы там слышали и видели?

Бурмака тут же возгордился, хотя ответ его был простым и коротким.

– Вы историю жизни семьи Яши и Абраши знаете? Так вот, там то же самое, только вместо Розы и Шурика, которые рванули в Мелитополь, Ромео и Джульетта. Одна разница. Роза и Шурик остались живы, а эти дурни взяли и отравились.

После рассказа деда Бурмаки Молдаванка охладела полностью к творчеству Вильяма Шекспира.

Потом, как говорят в Одессе, все умерли. Остался Яша и Абраша. Скандалы прекратились. Теперь Яша и Абраша трудились в своих лавках вместе со своими женами. Жены и у них умерли. Дети, как-то разлетелись по всей России и остались два старика вдвоем. От былого величия уже ни чего не осталось. У Яши была маленькая парикмахерская, на одно кресло, а у Абраши небольшая каморка, где он тачал сапоги. Кто из них первый пошел на примирение, тут вопрос открытый, иногда они вступали в спор, кто первым попросил прошения. Тогда старики ругались, правда, без мордобоя и два дня не разговаривали друг с другом. Вот в таком состоянии они встретили Советскую власть. Советская власть им не была нужна, естественно и Советской власти они не были нужны. В эпоху военного коммунизма Абраша и Яша, как-то быстро постарели, хотя им было лет по шестьдесят, наверное. Для того, что бы узнать каков их возраст, надо было сходить в одесскую синагогу, что на Еврейской улице, либо сходить в греческую православную церковь, что на Екатерининской улице. Но ни кто, ни куда не пошел, так как возраст этих людей, ни кого не интересовал. Вот при НЭПе ребята резко помолодели, они, даже двух молоденьких сестричек себе завели, которые сбежали от них по окончанию новой экономической политики, прихватив с собой, то не многое, что у них осталось. А все началось с Жоры Лома. Семейная жизнь у него складывалась великолепно, а вот Циля, теща его в последнее время взбесилась. После утомительного рабочего дня Жора приходил домой. А что должен сделать первым делом женатый мужчина, у которого есть жена и тёща, когда он только зашел в дом? Нет, не поцеловать жену и сказать тёще добрый вечер, тут вы ошибаетесь. Мужчина должен снять свою обувь. Жора так и делал, он снимал свои огромные кирзовые башмаки, которые он носил, уже лет десять и им сносу не было. И только он хотел поцеловать свою Галочку, как он называл ее нежно, Имя Галатея ему явно не нравилось. Тут Циля поднимала скандал.

– Жора, убери свои ботинки, иначе я их выкину к едрени фени.

Куда она их выкинет, тут понять трудно.

– Они воняют так, как будто месяц назад у нас в передней сдохла собака мадам Клоцман. Хотя мадам Клоцман должна была сдохнуть еще пять лет назад, вместе со своей собакой.

К кому Циля в это время обращалась, к Жоре или мадам Клоцман, которая жила в квартире напротив, и с которой Циля дружила лет сорок, до данного эпизода, Жора не понимал. Все его страдания начались после того, как собачка мадам Клоцман нагадила у двери Цили. Когда Циля выходила из квартиры, она наступила на то гавно, что оставила собака мадам Кацман и, поскользнувшись, нырнула с лестницы на первый этаж. Тут мадам Клоцман сильно повезло, Циля ни чего себе не сломала, а могла. Тогда мадам Клоцман ни кто бы, ни завидовал, как говорила Циля. Она отделалась сильными ушибами, но не было уже доктора Гойхмана, а его сыну она не доверяла. Молодой еще, что бы прикасаться к ее роскошному телу, опять-таки, она так говорила. Циля пролежала на диване месяц, и после этого у Жоры появилась головная боль в виде его ботинок. Видимо Циля не только получила ушибы своей роскошной задницы, она еще ударилась и головой, после чего у неё открылся собачий нюх. Этот диагноз Циле поставил дед Бурмака, когда Жора пожаловался тому на свою горькую судьбу. У Жоры был хронический насморк, но эта болезнь не мешала ему работать в депо. Жора таки дал понюхать свои башмаки деду Бурмаки, как третейскому судье. Дед Бурмака сдуру и нюхнул, во всю грудь, засосав воздух из ботинок, которые Жора держал возле его лица. Недолго Бурмака просидел на своем стуле, очнулся он на земле, когда его окатили холодной водой из ведра. Другой реанимации на Молдаванки не знали, хотя и слово – реанимация появилось через лет пятьдесят. Тут Жора понял, тёща права, хотя теперь и он в душе проклинал мадам Клоцман. Столько лет ни кто не замечал запах, который издавали его башмаки, а тут на тебе, такая проблема появилась. И чего теперь делать Жора не знал, не выбрасывать же эти роскошные ботинки, таких ботинок уже не делают. Эти ботинки Жоре сшил на заказ Абраша Цукерман, ибо таких размеров ни кто не выпускал. После размера такого ботинка, шел размер чемодана. Вот тут-то Жора и сообразил, надо обратиться к прародителю ботинок, может тот чего и придумает. Нашел он Абрашу в удручающем состоянии. Тот сидел на лавке вместе с греком Яшей и мирно разговаривал. Оба старика сильно похудели и ели ли они сегодня Жора не знал. Жора не искал редких слов, а так как старика все звали Абраша с его малолетства, то он так и обратился.

– Послушай Абраша сюда. Циля, теща моя, ну это ты знаешь, хочет выкинуть мои башмаки, говорит, что они падлой воняют. Нет, нюхать их не надо, а то дед Бурмака нюхнул, так его полчаса холодной водой отливали. Помоги Абраша, не выбрасывать же такой товар.

Свою работу он сразу узнал. Действительно, из такого товара можно было пошить прекрасный дорожный чемодан, но Абраша не шил чемоданов и он сшил Жоре ботинки. Шикарная дубовая кожа и шикарные подметки. Абраша и не думал нюхать Жорины башмаки, он поверил ему на слово.

– Жорик, ты оставь обувку на денек, может Яшин одеколон, сделает чудо. Ты же знаешь, какой у Яши одеколон собственного производства, он убивает запах, лошади от цыганского седла или запах цыганского седла, от запаха лошади, тут значения не имеет. И вообще, когда Яша сдуру решил постричь Якута, то он на Якута вылил целый флакон своего одеколона. Жена Якута подслеповата, ибо какая девушка может позариться на Якута. Так вот, она мужа разыскивала целую неделю и нашла, только тогда, когда выветрился шикарный одеколон Яши. Иди себе с Богом Жора, завтра придешь. Мадам Циле огромный привет, был бы золотой у меня, то зашел бы к ней лично и передал бы привет, но не от себя, а от Яши.

Тут сказывалась старая вражда между стариками, и Абраша так подколол Яшу. Яша намек понял, но сделал вид, что не понял, решил потом отдать сдачи Абраше. Жора покинул стариков.

– Тащи свой одеколон, сказал Абраша. Будем проводить испытания. Яша хотел сказать колкость по поводу изделия Абраши, но впервые в жизни передумал. Ссориться с Абрашей ему не хотелось, хватит, и он пошел в свою парикмахерскую. Протирать ваткой башмаки не имело смысла, на это бы ушел целый день. Пол флакона ушло на правый башмак, другая половина, естественно, на левый. Жидкость бултыхалась как в ванной, но всасываться в кожу не желало, для этого потребовались почти сутки. То ли жидкость испарилась, то ли всосалась, старики не знали, но нюхать башмаки после их процедуры они не решались. Тут был нужен доброволец. Но где его найти. После того, как эксперимент провел на себе дед Бурмака, знала вся Молдаванка, а Жорины башмаки, тем более, знали все. Возникла огромная проблема. В это время на Староконный рынок заскочила собака, там она решила укрыться от гицелей, которые хотели лишить ее жизни. Ошиблась собака. Она думала, что Яша и Абраша хотят спасти ей жизнь и подбежала к ним, когда они ее позвали, предложив кусочек жареной котлеты. Собака котлету съела, после чего ей пришлось нюхнуть из ботинка. Вместе с тем запахом, который уже там поселился, добавился запах Яшиного одеколона, видимо, он в разы усилил первый запах. У собаки начались судороги, потом она затихла. Гицеля забрали уже мертвое тело животного. Как заметил Яша, собаке повезло, она не мучилась на живодерне. Начались мучительные поиски из создавшейся ситуации. Жора обещал хорошо рассчитаться, а старики нуждались в деньгах. Мало кто теперь заходил к Абраше, разве только сапоги почистить, на этом много не заработаешь. У Яши начали дрожать руки, и когда он брал в руки бритву, словно кавалерийскую шашку, что бы побрить клиента, то клиент тут же понимал, что жить ему осталось всего, ничего и с ужасом покидал парикмахерскую. Абраша все же был еврейский мальчик, хоть и вески его были седы. Когда-то он учился в еврейской гимназии и учился не плохо. Тут он и вспомнил, что некоторые вещества убивают запахи. Этим пользовалась старуха Гусятница, она себе под юбки засовывала целый веник сушеного чабреца и при этом приговаривала – Что бы дух свежий шел. Веник с чабрецом влез бы в этот башмак, а вот Жора ходить бы не смог. Тут и Яша вспомнил, что его родители мешочки с крахмалом клали в шляпки, что бы отбить старый запах духов. Идею они быстро воплотили в жизнь. Ботинки Жоры с крахмалом простояли до утра. Утром встал серьёзный вопрос, кто будет нюхать? Даже пьяный Гришка Кожухарь, который судорожно искал деньги утром, на опохмел не согласился рискнуть жизнью. Он уже знал о попытке деда Бурмаки и о судьбе дворняги. Кончить жизнь на живодёрне он не желал. Собственная шкура ему была дорога. Старики решили кинуть жребий. Орёл или решка, решал судьбу Яши и Абраши. Думаю легко догадаться, кто проиграл, еврей или грек. Естественно нюхать первому пришлось Яше. Яша не крестился лет сорок, не меньше, но тут он трижды перекрестился. Поднес со страхом башмак к носу и легонько потянул воздух. Тут Абраша тонким голоском, словно раввин на похоронах правоверного еврея запел.

– Не, не, ты нормально нюхни, чего филонишь.

Яша еще раз перекрестился и вдохнул полной грудью. Жизнь такая ему давно надоела. Произошло чудо, и Яша остался в сознании.

– Ну, чего там, спросил Абраша, как оно там?

Яша почесал лысый затылок, после чего заявил и не по теме.

– А ты знаешь Абраша, почему у еврея лысина на лбу, а у православного лысина на затылке?

Тут Абраша понял, что Яша сошел с ума от этого запаха. Теперь этот запах не лишает сознания, а забирает ум. И он почесал свой лысый лоб. Пауза была не долгой.

– Так ответь Яша сам на свой вопрос и не морочь мне голову, я же не нюхал этот башмак и так с ходу ответить трудно.

– Так вот Абраша, что я тебе отвечу. Еврей, прежде чем обмануть православного чешет себе лоб, а православный, после того, как его обманул еврей, чешет себе затылок, мол, опять обманули. Это происходит так часто и у того и у другого, что там и образуется лысина. У тебя на лбу, а у меня на затылке. И не смотри на меня так, как будто я сошел с ума. Это чистая, правда.

– Фу ты, старый дурак, напугал меня, хотя мысль у тебя правильная. Видать запах Жориного башмака прибавил тебе мозгов. Я тебя спрашиваю. Чем пахнет?

– Хорошо Абраша, я тебе отвечу и на этот вопрос. Башмак почти ни чем не пахнет, слегка отдает моим шикарным одеколоном. Но теперь появилась другая проблема, куда деть крахмал.

Абраша не сразу поверил Яше, но по их уговору и Абраша должен был нюхать вторым номером обязательно. Абраша слегка потянул своим достаточно большим носом. Креститься он не умел, но и он жив остался. Видимо, действительно из башмака шел целебный дух, так как решение, куда деть крахмал тут же пришло к Абраше.

– Чего тут думать, сошью чехольчик и под стельку сунем крахмал. Можно менять хоть каждый день, хоть каждую неделю. Все зависит от того, когда появится сам запах Жориных ног.

Жора появился к вечеру, когда его начищенные до блеска башмаки стояли на лавке, на которой сидели Яша и Абраша. Ботинки были как новенькие.

– Ну что братья, ботинки я вижу готовы. Нюхать я их не буду, все одно ни чего не чувствую и башкой об ступеньки я не бился, как моя тёща. И вот, что я вам скажу, но это при том, что дед Бурмака останется жить при повторном эксперименте, ибо нюхать придется ему, он у меня первопроходец в этом деле. Вот вам денежка, и если какая сволочь вас тронет, зовите меня. Хотя, вас не тронет ни одна собака на Молдаванке, я лично всех оповещу. Абраша и Яша относятся к касте неприкасаемых. Моё слово верное. Ни лавки, ни двери можете больше не запирать, вы меня знаете.

Дед Бурмака категорически отказался проводить на себе эксперимент повторно, но Жора его быстро уговорил. То ли кулак, то ли бутылка первача, что гнала Мацепудра с Валькой Пилихатой, но факт остается фактом. Бурмака нюхнул со всей силы, видимо, дед Бурмака плохо делать ни чего не умел, так как ничего и не делал в своей жизни. Дед Бурмака приготовился падать со своего стула, и было приготовлено полное ведро холодной воды, но вода не понадобилась, Бурмака остался на своем стуле и с наслаждение обнюхивал уже второй ботинок, от туда шел нежный запах одеколона, который изобрел Яша. Бурмака хорошо знал этот запах, так как стригся два раза в год у Яши.

– И что тебе сказать Жора? Кроме запаха парикмахерской Яши я больше ни чего не чувствую и остался жив. Циля тебя снова полюбит и вернет к себе в подруги мадам Клоцман вместе с её собачкой. Можешь смело надевать свои щеблеты и щеголять по Михайловской улице.

Дед Бурмака произнес эти слова в эпохальном стиле, и они стали пророческими. Жора надел башмаки и прошелся несколько метров. Ботинки издавали замечательный скрип. Некоторым это звук не понравился, а собралось лицезреть это зрелище пол Михайловской улицы. Нет, они не пришли посмотреть на ботинки, они их видели ежедневно, они пришли посмотреть, как дед Бурмака будет терять сознание и к нему будет применено реанимационное пособие. Народ с удовольствием ходит на публичные казни, а тут как раз была почти казнь, только без виселицы и топора. Вместо казни деда Бурмаки, оказался скрип. Жора нашелся, что сказать.

– А мне нравится. Хай, себе скрипят. Это даже хорошо. Ни один болван на меня не наткнется ночью, и когда я буду идти по улице, все будут знать, тут идет Жора.

И он со страшным скрипом пошел к себе домой. Вот на счет, тут идет Жора, Жора сильно ошибся. Через несколько дней вся Одесса, что проживает на Молдаванке и Пересыпи стала носить со страшным скрЫпом башмаки. Вот откуда взялась эта крылатая фраза из знаменитой песни за Костю рыбака. Секрет такого скрЫпа знали только Яша и Абраша. У них не было отбоя от заказчиков. Весь одесский крахмал ушел на стельки, которые шил Абраша и которому помогал Яша. Брамс по этому случаю написал стихи и положил их на музыку, после чего и родилась знаменитая народная песня, про портного Абрашу и парикмахера Яшу. Брамс хотел о сапожнике, но у него не было рифмы. Абраша не возражал, он так и говорил.

– Сапожник и портной, это где-то рядом. И тот и тот занимаются кройкой. А кто кожу кроит, кто ткань, значения не имеет.

Вот так, одни ботинки Жорика произвели на свет две великие песни.

Абраша был на высоте и подтрунивал над Яшей.

– Чего я хочу тебе сказать, ты кушаешь мой хлеб Яша.

Но теперь это было без злобы. Старикам не чего было делить, хотя Абраша быстро забыл, что сама идея принадлежит Яше.

У Яши так же было образование, и он посещал в детстве гимназию. В Одессе в моду вошел перманент. Дамы желали быть в кудряшках и эти кудри должны долго держаться. Теперь идея пришла к Абраше.

– Послушай меня Яша, хватит седеть тебе у меня на шее. Я тебе скажу за сегодняшнее одесское пиво, его сегодня отказываются пить жеребцы перед заездом на одесском ипподроме. Гавно пиво, правда, пролетарии его пьют и хвалят. Они ни когда не пробовали дореволюционного пива. Но политика нам ни к чему. Я тут случайно разлил пиво на паклю, так пакля стоит так, как у меня стоял в молодости, когда я впервые увидел нашу уборщицу Глашку без трусов. Она мыла полы, задрав подол, и делала она это без швабры.

Яша чесал себе затылок. Теперь он делал это часто, после того как понюхал ботинок Жоры, от этого его лысина была розовой, как попка у младенца.

– Я так понял Яша, что ты ни чего не понял. Повторяю для православных. Из этого пива получится превосходный перманент, волосы будут стоять дыбом после завивки неделю, ручаюсь, две не гарантирую. Надо ж иногда и голову мыть.