«Его денщик рассказал, что ночью проснулся, услышав страшные протяжные стоны. Насмерть напуганный, он заглянул в комнату, где спал Вольняцкий, и обнаружил своего барина лежащим на полу без чувств. Потом еще день или два несчастный корнет лежал в полковом лазарете, но так и не пришел в сознание. Наш штаб-лекарь Раховский, между нами – не самое больше медицинское светло, только пожимал плечами. Штопать сабельные раны он мог неплохо», – Петр Клавдиевич усмехнулся и потер старый шрам, тянувшийся через левую скулу, – «а вот отравления врачевать был не способен. Все его компрессы и клистиры были без толку. Да и времени совсем не было, – француз нам на пятки наседал, и опять предстояли тяжелые дневные переходы по сорок верст. По счастью, союзники наши, австрийцы собрали большой санитарный обоз с больными и раненными, который направлялся на север, в германские земли, чуть ли не до самого Берлина. Прусский король тогда все еще колебался, раздумывая, стоит ли вступать в коалицию против Бонапарта, но раненных австрийских и русских воинов принять согласился. Вот с этим-то обозом мы корнета и отправили. Признаться, мы уж думали, что не увидим более Адама Вольняцкого, но наш командир, полковник П., всех уверил, что немецкие доктора непременно поднимут корнета на ноги. Тут следует пояснить, что полковник П. имел мировоззрение неизменно оптимистическое, изучал труды Лейбница и подобно немецкому философу пребывал в убеждении, что мы живем в лучшем из возможных миров, в чем, при каждом удобном случае, и пытался убедить всех окружающих. Поэтому мы покивали для виду, но в мыслях с корнетом простились, хотя и решили вечером непременно выпить горькой настойки за его здоровье.
Уж не помню, кто первый во время этого застолья завел разговор про то, что надо бы выяснить, чем и как отравлен несчастный корнет. Обсуждение этой темы становилось все более горячим, возможно – из-за отвратительной на вкус, но очень крепкой богемской травяной настойки, которую нам все время подливал хозяин кабака. Мы довольно скоро скинули не только ментики, но и доломаны, и, как это часто бывает во время застолья, говорили все разом, не особенно вникая в сентенции собеседников. Потом мы долго пытались угомонить поручика Соболя, который пришел в совершенную ажиотацию, принялся рубить саблей скамьи и стулья, а после плакал и площадно бранился.
Корнет фон Питтен, как обычно, нашим обществом пренебрег. Тихий остзеец всегда находил какую-нибудь уважительную причину, чтобы не участвовать в наших пирушках. Тогда, помнится, он сказал, что нездоров, поэтому пить не будет, а лучше в компании отца Кирилла помолится за здоровье «этого, кхе-кхе, господина».
Следующие несколько дней были заполнены долгими и тяжелыми маршами по раскисшим от осенней распутицы дорогам и постоянными стычками с французским авангардом. Про расследование отравления Вольняцкого никто и не вспоминал. Я хотел подать рапорт на имя полкового командира, но полковник П. попросил придержать его до лучших времен. Кроме того, прежде чем дать делу официальный ход, он рекомендовал мне частным образом побеседовать с аудитором, коллежским асессором Мишулиным, поскольку военно-судебное дело и следствие находилось именно в его компетенции. Господина Мишулина я обнаружил в компании корнета фон Питтена, очевидно они обсуждали что-то по квартирмейстерской части. Узнав о цели моего визита, аудитор принял меня крайне сухо, интереса к открытию расследования не проявил, пробурчав что-то в том смысле, что «кому нужен какой-то корнет, чтобы травить его. Тем более, что не до конца его отравили, а значит – и не сильно хотели». Присутствовавший при сем разговоре фон Питтен аудитору поддакивал, соглашаясь, и все время нервно посмеивался – но тогда я, признаться, никакого внимания этому не придал.